Каменский Анатолий Павлович
Петербургский человек
Анатолий Каменский
Петербургский человек
I
Около градоначальства деревья росли прямо из тротуаров, вернее из круглых чугунных решеток, вделанных в каменные плиты. Так росли они и во многих других местах. Небо было видно только вдоль улиц, и даже в самую хорошую погоду оно казалось не небом, а каким-то подвешенным над карнизами домов серовато-голубым полотном. Горизонта совсем не было. Даже посреди Марсова поля, с закинутой кверху головой, с зажатыми от уличного шума ушами, нельзя было бы достигнуть того опьяняющего блаженного ощущения, той радости бытия, которую испытываешь где-нибудь в деревне, лежа в траве на спине. О земле и говорить нечего, -- ее давным-давно не существовало. Настоящей, черной рассыпчатой земли еще можно было бы купить фунтов двадцать в оранжерее, но в тех свободных от камня и от асфальта местах, где ей полагалось быть, люди видели только некоторое ее подобие: красновато-желтоватый туго укатанный песок, напоминающий собою хороший линолеум.
Может быть, это и был линолеум?
Деревьям и цветам люди тоже раз навсегда отказались верить. До деревьев из-за решеток не достать, бархатно-черные липовые стволы слишком явно кажутся нарисованными, а подстриженные ветки до отвращения декоративны. От цветов, как бы они ни были ярки и правдоподобны, в самое знойное время никогда не тянуло ароматом. Бог знает, может быть, и они были из непромокаемого шелка или из гуттаперчи. В магазинах продавались какие-то цветы из Ниццы, но зачем они? Даже странно предполагать, что они нужны кому-нибудь в этом городе заграничных изделий, патентованных изобретений, всевозможных штампованных, безопасных, огнеупорных, самонадевающихся, самозавязывающихся вещей.
На подобные темы частенько думал засидевшийся в Петербурге молодой чиновник, из хорошей дворянской фамилии, внук известного полководца, Виктор Александрович Коробьин.
К началу июля вернулся из-за границы ближайший начальник Коробьина и отпустил его на месяц отдохнуть. Это случилось как раз в тот момент, когда Коробьину надоели и музыка Павловского вокзала, и кутежи в Аквариуме, и прогулки по Летнему саду, и если хотелось чего-нибудь, то именно деревенского, помещичьего, какого-нибудь Тургеневского затишья. Куда бы в самом деле поехать, где бы стряхнуть с себя тягостный петербургский лоск, куда спрятаться от сослуживцев с проборами, от собутыльников в гетрах и шикарных пиджаках до колен, от всех этих разговоров о повышениях, о молниеносных карьерах, о балерине X, опереточной звезде Y, кокотке Z, о покрое смокингов, цвете жилетов, рисунке галстуков, фасоне воротничков?
Размышляя об этом в первый день отпуска, Коробьин направлялся пешком к Летнему саду в самой, что ни на есть модной соломенной шляпе, в лимонно-желтых шелковых перчатках, с великолепной английской тростью в руке. И все время он поглядывал на кончик одной из своих коричневых ботинок: где-то на углу Невского и Караванной бегущий сломя голову почтальон скользнул по его ноге своим тяжелым сапожищем, и на блестящей кожаной поверхности осталось большое беловатое пятно. Надо будет вытереть его носовым платком. Куда же однако поехать? В имение к дяде? Но там уже гостят его многочисленные родственники -- бабушка, одна замужняя и две незамужних кузины, родной брат вице-губернатор, а из соседнего имения постоянно наезжают какие-то лицеисты и юнкера. Бог с ним, с имением, но куда же?
Нет, все-таки сначала надо добраться до первой же скамейки и вытереть пятно на башмаке: мешает хорошенько подумать, да и противно смотреть.
Вернулся Коробьин из Летнего сада уже с готовым решением, от которого ему всю дорогу было ужасно весело. Что может быть проще и в то же время оригинальнее? Разложить на столе железнодорожную карту России, поводить по ней пальцем и без лишних размышлений выбрать какой-нибудь Крыжополь или Царевококшайск. Есть живописные городишки с курортами, с воспетыми в литературе фамильными замками временщиков. Можно и без курортов и без замков. Понравилось название, и хорошо. А то и еще проще, куда попадет палец -- раз, два, три...
Коробьин осветил электричеством всю свою холостую квартиру, достал карту и сел за письменный стол. Вот Николаевская дорога -- Любань, Малая Вишера, Клин, Москва. Именно куда-нибудь южнее Москвы. Знакомое, но скучное слово Можайск. Незнакомое, красивое и даже душистое название Медынь... Кашира, Каширская старина, Мценск, Моршанск, Кирсанов...
Мой дядя, как Кирсанов Павел,
Когда не в шутку занемог,
Он натирать себя заставил
Духами с головы до ног.
Поехать разве в Кирсанов?.. А вот еще Сердобск, Елец, -- противные города. Опять совершенно незнакомое, но страшно симпатичное название -- Анютин. Уездный город Анютин, должно быть выросший из большого имения или села. Город в честь Анюты. Что это была за Анюта?.. Анютины глазки...
Ну, что ж! Зачем дело стало? Взять и поехать в Анютин.
И Коробьин приказал своему слуге купить на завтра билет до города Анютина, Тамбовской губернии, а пока подать в спальню портплед и желтый английский саквояж.
К черту фрак, сюртук, визитку, смокинг! Взять самое легкое -- пиджачный летний костюм, отдельно черный пиджачок и серый люстриновый пиджачок, отдельно белые фланелевые брюки, шелковые жилеты, шелковые носки, цветные сорочки воротнички с отогнутыми кончиками, воротнички стояче-отложные... Что еще? Зеркальце, духи, несессер, пожалуй, лакированные туфли и обязательно американские желтые и красные сафьяновые ночные. А футлярчик с безопасной бритвой и безопасные складные ножницы непременно. Возможно, что в этом симпатичном Анютине и парикмахерских никаких нет. Завтра сбегать постричься машинкой No 0, побриться, подравнять усы.
С комической грустью (может быть, в последний раз?) посмотрел на себя Коробьин в широкое трюмо, отразившее его во весь рост. Уж зеркал-то хороших, как ни ищи, во всем Анютине не найдешь. Там Коробьина с его прямым, удобным для пенсне носом, глубокими ужасно удобными для вкладывания монокля впадинами глаз, коротко подстриженными усами, наверное, примут за англичанина.
"А все-таки ужасно весело, -- думал он засыпая, -- Анютин, Анютины глазки, Анютин..."
II
Поезд привез Коробьина в Анютин около семи часов утра. Босоногий мальчишка-носильщик, с озабоченным морщинистым лицом, протащил его вещи сквозь пустынный вокзал. Коробьин огляделся кругом, потянул носом и чуть не покачнулся, -- такая густая волна воздуха, пахнущая листьями, землей, полевыми цветами надвинулась на него. Должно быть, ночью шел дождь. От самого вокзала тянулась зеленая улица, сплошь покрытая блестящей, нарядной травой, с деревьями не только в палисадниках, не только перед домами, но и где попало, чуть не посреди дороги. В глубоких колеях стояла чистая вода.
-- Куда вам? -- равнодушно спросил мальчишка, просовывая саквояж Коробьина в первую извозчичью пролетку.
-- Да мне все равно, в гостиницу, что ли...
-- Вам комнатку, барин? Доверьтесь, я отвезу, -- сказал извозчик.
-- Куда? Впрочем, это хорошо, что я не знаю, вези.
Захлюпала копытами лошадь, зажурчали в воде колеса.
"Что это за деревья с узорчатыми листьями, -- думал Коробьин, -- кажется дубы, а, может быть, клены?"
Как странно видеть узенькую темно-зеленую елочку, а неподалеку от нее серебристые тополя. Вот старые знакомки липы, а вот кокетливая семья березок. Пролетка задела крылом за одну из них, и капли воды, как хрустальные шарики, забарабанили по котелку Коробьина, по английскому саквояжу. Канавки по бокам улицы сплошь заросли какими-то разлапистыми листьями, вроде капусты, среди которых там и сям торчали высокие колючие стебли, с круглыми лиловыми, очень красивыми головками-цветами.
-- Что это? -- спросил Коробьин извозчика, указывая палкой.
-- А вы на что показываете, барин?
-- Какие цветы?
-- Да это не цветы, это репей, барин!
-- Да неужели?
Даже две свиньи, одна розовая с черными пятнами, а другая совсем розовая, поднявшие навстречу Коборьину свои мокрые пятачки и после некоторого раздумья свернувшие с дороги, показались ему сначала какими-то неведомыми зверями. И он чуть не закричал:
"А это что же такое?"
Извозчик обогнул деревянную церковь, осторожно скатился под горку, причем Коробьин на минуту увидал какое-то светлое озеро, какие-то заводские трубы, и наконец пролетка остановилась. Угловой, кирпичный, одноэтажный дом, ворота, полуоткрытая низенькая калитка. У калитки стоит загорелая немолодая женщина в белом платочке, прикрывает глаза от солнца рукой. Она спокойно смотрит прямо в глаза Коробьину и говорит:
-- Вам комнатку, мой милый? Пожалуйста. Вещи извозчик внесет. Входите, мой милый! Нагнитесь, не ушибите головку... Вот сюда.
Комната ему понравилась: старомодная гостиная, с фикусами, филодендронами, с мебелью красного дерева, олеографиями по стенам. Женщина в белом платочке, оказавшаяся хозяйкой, спокойно, без суеты, помогла ему устроиться, заставила ширмами умывальник и кровать. Незаметно она расспросила его, надолго ли он, откуда, не лечиться ли приехал? В Анютине целебный железистый источник, казенная санатория, кумыс. Вечерами, а по праздникам и днем, играет музыка.
-- У нас воздух веселый, легкий, не заскучаете, мой милый, -- говорила хозяйка. -- Пойдите по городу погуляйте, увидите сами. Обед в двенадцать часов; хотите вместе с нами, хотите в комнату подадим. Не стесняйтесь, мой милый.
Звали ее Евлампией Петровной.
В первые же два-три часа он познакомился запросто и с ней и с ее мужем Федором Ивановичем, сыном недавно умершего генерала. Это был немного странный мужчина высокого роста, в дворянской фуражке, в коломянковой курточке и широких коломянковых панталонах. Личико у него было розовенькое, детское, глазки голубенькие, а борода прямая, длинная по пояс, фартучком. Одно плечо выше другого, и одежда болтается, как будто на голом теле. Это он, Федор Иванович, выпилил лобзиком украшения на дверцах буфета, и он же смастерил вот этот аптечный шкапик, а вышитые гарусные пейзажики в рамках за стеклом, которые висят в комнате у Коробьина, как бы вы думали чьи? Тоже Федор Иванович вышивал. Евлампия Петровна обещала ему, если он будет меньше курить, выписать из Петербурга через какую-нибудь редакцию рисунок для большого гарусного ковра.