-- Ах, нет, нет, -- говорила она почти наивно, -- мне никто не нравится, я никого не могу полюбить.
-- Вы холодная, -- шутил Коробьин, -- вы неразбуженная... Вот подождите, в один прекрасный момент на вас налетит какой-нибудь знойный самум и сотрет вас с лица земли.
И он начал шутить с ней совсем на петербургский лад, и ему казалось странным, как это недавно, когда он провожал ее в библиотеку, его могли стеснять ее замкнутость, недоступность, и он не умел завязать разговор. Идя с ним вместе под зонтиком, она уже спокойно улыбалась на его шутки, не отодвигалась от него, но все же как будто по-прежнему скрытничала, молчала, и только изредка шевелились ее немного бледные губки.
Свернули на Златоустовскую, показался совсем-совсем знакомый кирпичный одноэтажный дом. У калитки, заслоняясь рукой от солнца, стояла Евлампия Петровна, качала головой и говорила:
-- Беглецы, беглецы! Только меня перепугали. Ну, входите, входите, мои милые, тепленьким молочком вас напою.
VI
Целый день Сусанна Михайловна провела с Коробьиным. В преувеличенно веселых красках он рассказал хозяевам инцидент с доктором в Железном Логе. Федор Иванович сначала рассердился, страшно взъерошил бороду и пообещал застрелить доктора из старого генеральского револьвера, а потом ушел в свою комнатку, причесался, надушил коломянковую курточку и торжественно вынес Сусанне Михайловне уже готовую оклеенную изнутри бархатом шкатулку.
Предлог для поднесения "подарочка" был настолько подходящий, что Евлампия Петровна и не подумала рассердиться.
Затем до обеда несколько раз все вместе, как заговорщики, подходили то к окнам, то к калитке, прислушивались и смотрели, не покажется ли откуда-нибудь из-за угла доктор Ильин.
Днем страшно парило, не хотелось двигаться, и Коробьин, сидя на ступеньках террасы, долго и подробно рассказывал всем о Петербурге, о том, что там нет горизонта, а вместо земли везде линолеум. Вечером приходили уже вместе поэт Ласточкин и кумысница Лиза, а потом страшный друг Федора Ивановича Дикундяк. Должно быть, и за шахматами он продолжал сердиться на маляров, потому что до Коробьина и Сусанны Михайловны доносилось в глубину сада: "Да за это в морду следовало дать".
К ночи надвинулась гроза, и Евлампия Петровна отправила Федора Ивановича на Дворянскую к городскому голове предупредить, что Сусанна Михайловна останется у них ночевать. Молодая девушка нравилась Коробыину все больше и больше. Он ухаживал за нею, заводил для нее граммофон, угощал ее ягодами, и Евлампия Петровна интимно и одобрительно ему говорила: "Поухаживайте, поухаживайте, мой милый, хорошенько, она хорошая, скромная, у вас в Питере нет таких". Потом поднялся страшный ветер, тучи окончательно заслонили луну, и разразилась гроза. Сусанна Михайловна стояла рядом с Коробьиным у окна в его комнате, и во время раскатов грома он шутливо шептал ей, что он в нее влюблен, и тихонько обнимал ее рукой. Спала она в спальне вместе с Евлампией Петровной.
Прошло еще несколько дней.
В теплую лунную ночь Коробьин и Сусанна стояли, нежно прижавшись друг к другу, над обрывом в конце Дворянской, смотрели через перила вниз на сверкающее озеро, на слитную черноту парка с красными огоньками ресторана и долго-долго молчали. Сладострастно квакали лягушки, пронзительно свистели кузнечики, роскошно пахло тополем и влажными от росы полевыми цветами. По Дворянской ходили парочки, и все время слышались то шелестящие, крадущиеся шаги, то заглушенный блаженный смех.
Сусанна заговорила:
-- Если бы мне кто-нибудь неделю тому назад предсказал, что я увлекусь тобою, что я первая брошусь тебе на шею, я бы даже не сочла себя оскорбленной, а просто засмеялась бы в глаза... А теперь я тебя люблю. Люблю бесконечно глубоко. Моя жизнь связана навсегда с твоею. То, что мы скоро уедем отсюда вместе туда, в Петербург, о котором я осмеливалась только мечтать, кажется мне каким-то сном. Милый, милый, милый...
Коробьина немного странно, чуть-чуть щекотно ласкали эти книжные, старомодные слова. Вчера в такую же лунную ночь, сидя с ним у него дома в саду, Сусанна, после его почти шутливых признаний, после нежных поглаживаний руки, вдруг бурно упала к нему на грудь, плакала, безумно целовала его лицо, глаза, губы. Его поразила эта немножко провинциальная страсть. От нее самой, от ее волос, нежной и гибкой шеи, полуобнаженных, едва сформировавшихся плеч пахло как будто вот этими же влажными полевыми цветами или только что раскушенной сливой. "Да, да, именно сливой", -- подумал он тогда же. "Что, если увезти ее с собою в Петербург, -- думал он целый день сегодня, -- увезти дикую, целомудренную, гордую, жениться на ней и воображать себя потом каким-нибудь эдаким тургеневским героем. Красивая, нежная блондиночка в его вкусе, любящая его первой, беззаветной страстной любовью". И, встретившись с нею вечером, он как-то нечаянно предложил ей уехать с ним в Петербург. Можно было понимать это, как угодно, но Сусанна поняла, что он просит ее быть его женой.
И теперь Коробьин чувствовал ее прильнувшее к нему тело, ее волнение, и у него у самого кружилась голова, и он не сожалел о вырвавшихся у него словах.
-- Милая, милая, милая, -- отвечал он.
Они медленно пошли назад. Городок спал. Зеленый, совсем знакомый, так ласково приютивший его городок. В аптекарском магазине, представлявшем из себя в Анютине и аптеку, и железную, и галантерейную и мануфактурную лавку, еще светился огонь. Коробьин и Сусанна вспомнили со смехом, как на утро после той грозы, когда она ночевала с Евлампией Петровной, они пошли всей компанией в этот магазин покупать ему калоши, и он, кроме калош, накупил всем подарков -- Федору Ивановичу набор столярных инструментов, Евлампии Петровне таз для варенья, Сусанночке свои любимые духи. За несколько сажен до ее дома замедлили шаг, огляделись с одной и той же томительной мыслью и, взявшись по-детски за руку, толкая друг друга, зашли в какую-то чужую полуоткрытую калитку... Как упоителен был этот быстрый, неловкий, краденый, насильно прерванный поцелуй! Сусанна упорхнула, как большая белая птица, а Коробьин крупными шагами перешел на другую сторону улицы и через минуту свернул на Златоустовскую к себе.
Он заметил в воздухе какую-то странную, резкую перемену: еще было далеко до рассвета, но откуда-то тянуло прохладой, и деревья издавали жесткий, тревожный шум. Крошечная совсем голубая луна, как одинокий, озябший часовой, просительно смотрела с вышины, и Коробьин с невольным кладбищенски-жутким чувством миновал два десятка отделявших его от дома палисадников и ворот.
И в комнате у него было довольно прохладно, так что пришлось поскорее закрыть окна. Совсем по-зимнему, с лихорадочной поспешностью, он разделся, бросая куда попало одежду, закутался в одеяло и тотчас же, без всяких мыслей, крепко-крепко заснул.
VII
Уже целых полчаса смотрел из-за ширмы Коробьин на одно и то же сероватое пространство обоев с краешком большого гарусного пейзажа, и ничего не мог понять: какой странный, скучный, пасмурный колорит. Даже ярко-зеленый гарус пейзажа как будто выцвел, посерел и уже не кричал благим матом, как прежде, из-за стекла. Не хотелось спать, но не хотелось и вылезать из-под одеяла. За плотно закрытыми окнами не слышалось пения птиц, и хозяева, против обыкновения, были не в саду, а где-то в комнатах по соседству: доносились их шаги, осторожные голоса.
Что такое было вчера? Коробьин вспомнил не сразу, с некоторым трудом. Теплая лунная ночь, Сусанна, поцелуи... Еще полежал немного, надо вставать. Он всунул ноги в красные сафьяновые туфли и сделал два шага. За окнами стоял чернильно-серый петербургский день, а по запотевшим стеклам скользили струйки медленного, жиденького, северного дождя. С любопытством Коробьин распахнул половинку окна и сейчас же захлопнул, -- было не больше 8 градусов тепла. Анютин, Анютин, утопающий в солнце зеленый городок, дремотно-солнечный аромат сада, лениво блаженствующие люди, коровы и свиньи, -- где вы?..
Спокойно, рассудительно, трезво Коробьин огляделся вокруг себя, потом подошел к саквояжу и вытащил еще ни разу не раскрывавшуюся коробку стояче-отложных воротничков. Медленно, с удовольствием умылся и стал одеваться. Какой черт утащил его любимые запонки? Да где же, черт побери, они? Ах да, вот свинство, ведь он же сам вставлял их в манишку Федору Ивановичу, но так и позабыл отобрать назад. Он высунул из-за двери голову, -- никого.
-- Федор Иванович, Федор Иванович! -- крикнул он.
-- Что вам угодно, мой милый?
И из спальни появилась Евлампия Петровна, уже не в легоньком белом, а в теплом вязаном коричневом платке, перекинутом крест-накрест через плечи и завязанном сзади толстым узлом.
-- Запонки! Я позабыл взять у Федора Ивановича свои запонки, -- суховато сказал он.
-- Сейчас, сейчас, мой милый.
Евлампия Петровна принесла запонки, и Коробьин с тем же удовольствием медленно стал пристегивать к рубашке воротничок и манжеты, потом завязывать галстук, подстригать маленькими ножницами усы, совсем, как, бывало, у себя в Петербурге, перед уходом на службу. Зачем он все это делает, он не знал, идти было некуда, но как приятно само по себе это холодное нежное прикосновение голландского полотна, это несравнимое ни с чем ощущение чистоты, свежести, собственной корректности, которое дают в конце концов все эти вещи, купленные в лучших магазинах и заказанные у лучших петербургских мастеров -- подтяжки, носки, ботинки, элегантный костюм. Хоть посидеть во всем этом два-три часа.
Коробьин прошелся по комнате несколько раз и остановился, за неимением зеркала, перед темными стеклами старинной горки, хранившей в себе какие-то сахарницы, чашки, фигурки из разноцветного мыла, гипсовые статуэтки Фауста и Маргариты, всякую дрянь. Он все-таки увидал себя, свою тонкую цепочку через всю грудь, свой прямой породистый нос. И вдруг его точно ударило поленом по голове... Сусанна, Сусанна, кисейная барышня, уездная Анютинская сирена -- его невеста, которую он на этих днях повезет с собой в Петербург. Как? Почему? Что случилось? Как могло случиться, что он, выдержанный Петербургский чиновник человек из хорошего общества, обещал первой попавшейся смазливой девчонке, дочери какого-то пошлого четырехугольного болвана сделать ее своей женой... Да было ли это? Да на плечах ли у него голова? Ужас, ужас, ужас! Торжественно идти завтра или послезавтра к этому мужику в дом, делать предложение, может быть, венчаться на скорую руку в Анютине? А если и без предложений и без свадеб, то все равно тащиться с какой-то девчонкой на вокзал, запираться в купе, устраиваться вместе в Петербурге... Да есть ли у него во всем департаменте хоть один вольнонаемный переписчик, способный на такую поистине классическую глупость!..