когда оно добывается в горе и трудности.
Догорела вторая свеча в этот вечер. Она словно напомнила людям о необходимом сне. Рубановская пожелала спокойной ночи братьям и направилась в комнату к детям.
— Скажи, Пётр, о чём ещё разговаривал ты с Александром Романовичем?
— Граф хотел, чтобы ты написал покаянное письмо государыне…
— Какого покаяния ждут от меня? Не будет его, Пётр!
Радищев смолк, а потом сказал:
— Перед смертью можно было сгоряча наговорить много глупостей. Теперь, когда мне дарована жизнь в изгнании, я глупостей не повторю. Урок мне дан превосходный. В моём возрасте, когда рассудок требует отбросить костыль детства, урок этот возвращает человека к его начальному состоянию и из существа слишком гордого условными величиями делает существо простое, из существа падшего рождает человека гордого…
Смотря на старшего брата, Пётр Николаевич всё больше проникался уважением к нему. Отступали горе и терзание, причинённые всей семье Радищевых. Пётр понимал, что Александр пострадал за большую правду, которую не пришло время говорить открыто, но которую обязательно скажут благодарные потомки.
Петру Николаевичу это стало ясно только теперь. Сослан коллежский советник, лишённый чинов, дворянства и орденов, остался в брате борец и проповедник, верный однажды избранному пути в своей мученически-геройской жизни. Нет, теперь он не имел права и не мог осуждать брата. Он понял, что душу Александра нельзя смирить илимской ссылкой. Он принял частицу его боли на себя. Человек может оставаться счастливым в оковах и ссылке, если он верен своему долгу, любит свой народ и отечество.
Полушёпотом они ещё долго говорили о жизни, которой жила столица за две тысячи вёрст отсюда, о жизни, которая была близка и дорога всем истинным сынам отечества.
…С приездом родных Радищев воспрял духом. Появилась забота о семье, а с заботой прибавились и хлопоты. Он реже стал появляться в тобольском обществе, в шутку называя себя домоседом. Жизнь его приобрела более глубокий смысл. Окрепло здоровье. Выразительное лицо его заметно похорошело, хотя на нём и прибавилось морщин.
Через неделю уехал Пётр Николаевич. Радищев договорился с ним, что старшие его сыновья — Василий и Николай — будут воспитываться под присмотром графа Воронцова. Оставлять детей жить с братом Моисеем Николаевичем, директором архангельской таможни, Радищев считал невозможным. Пётр понимал его, не обижался за строгость и правдивое суждение о себе и Моисее. После встречи с Александром Николаевичем Пётр переменился. Он понял, как надо беречь и ценить жизнь. Человек, стоящий выше всех бедствий жизни, бывает высок нравственным и гражданским долгом. Таким ему представлялся теперь Александр Николаевич.
Пётр Николаевич увёз от Радищева в Петербург письма родным и графу Воронцову, полные благодарности за искреннее сочувствие и участие в его судьбе. Письма были полны просьб и рассказов о появившихся замыслах, желании приложить силы на пользу отечества и в изгнании. Как первый опыт такого горячего участия в жизни России Радищев посылал своё «Описание Тобольского наместничества». Он просил Александра Романовича вчитаться в его первый труд о Сибири, высылать ему побольше книжных, новинок и не забывать его своими полезными наставлениями. Он обращался к Воронцову с просьбой, чтобы граф помог Петру Николаевичу устроиться в наместничествах Ярославля или Костромы; кому-то из братьев теперь надо было находиться поближе к престарелым родителям. Он уверял, что смена обстановки разумно подействует и изменит образ жизни его брата.
Пётр Николаевич уезжал из Тобольска духовно приподнятым. Раздавленным и угнетённым представлял он состояние Александра, когда выезжал к нему в Сибирь. Гордым человеком оставался он в его глазах теперь. Это было лучшей наградой за всё пережитое семьёй Радищевых в последнее время.
В середине марта в Ирбите открылась ярмарка, славившаяся на всю Сибирь огромным выбором иноземных товаров и дешевизной пушнины. Радищев очень сожалел, что не мог оторваться в эти дни от семьи, съездить со знакомыми купцами в Ирбит и посмотреть, как бойко идёт ярмарочная торговля.
Перед ярмаркой тобольские купцы обычно устраивали базары. Александр Николаевич несколько раз побывал на площади по соседству с Богородской церковью, где раскинулись торговые ряды.
Предъярмарочные дни в Тобольске были так же шумны и многолюдны, как в Ирбите. Радищев с трудом протискивался между подводами в шумной толпе. Тут были среднеазиатские ходжи, служилые тобольские татары, мурзы, чиновники всех рангов, любившие поглазеть на торговый круговорот, в котором Европа смешалась с Азией.
Впечатлительного Радищева поразила эта предъярмарочная пестрота и богатство товаров. Он заглянул в гостиные ряды именитого купца Володимирова. Полки ломились от сукон, шелков всевозможных цветов и качеств. Джунгарец торговал пёстреньким российским ситцем, английскими тонкими тканями, произведёнными на модной в те времена новоизобретённой «мюльмашине», прозрачными, как паутина, шелками индийских ткачей, снискавших себе легендарную известность виртуозной ручной работой, грубой подсинённой китайской дабой и иркутскими опойками, камчатскими бобрами и чёрными лисами, сибирской белкой и кабарговыми рогами, российскими зеркалами и французскими лентами. На прилавках именитого купца было собрано всё, чем жила предъярмарочная торговля большого города Сибири.
Возле прилавка стоял высокий секунд-майор в светло-зелёном мундире с красными отворотами, с широким золотым галуном, в треугольной шляпе с большим белым султанчиком. Проворный приказчик выбросил перед ним несколько толстых кусков сукна и, подобострастно склонив голову, приговаривал:
— Мундирчику износу не будет. Сукно моль не берёт, от солнца не линяет, от поту не преет-с…
Секунд-майор, разглаживая усы, криво усмехнулся, словно говоря: «Знаем, мол, вас, жуликов, не обманете — не продадите», и попросил показать ещё несколько кусков. Проворный приказчик выбрасывал на прилавок новые сукна.
— Высшесортное, аглицкое…
— Вместо аглицкого и домоткань подсунете…
Секунд-майор долго ощупывал сукна, подпаливал их спичкой. Приказчик, крутившийся возле него, вспотел и не раз вытирал платком своё кругленькое и красноватое лицо, сильно похожее на медный пятак.
— Отмерь на пару мундирчиков, да без натяжки на аршин, — усмехнулся и добродушно добавил: — Ишь как морду-то откормил на украденном…
— Напраслину возводите-с.
— Знаем вас, не обмерите да не обсчитаете нашего брата, ночью спать не будете. Сколь?
Приказчик щёлкнул косточками и назвал причитающуюся сумму. Секунд-майор важно достал пачку денег и стал медленно отсчитывать новенькие бумажки.
— Отчего ж вздорожало сукно?
— Ассигнатки в цене упали-с, — бойко ответил приказчик и, склонив голову почти до прилавка, пояснил: — В прошлом году рублёвая ассигнатка обходилась на серебро 87 копеек, а ноне ужо скатилась до 80…
Радищев, стоявший позади секунд-майора, заинтересовался пояснением приказчика. Он тоже стал ощупывать сукно. Приказчик со свистом причмокнул и продолжал:
— Теперь понимаете-с? Нам серебром и золотом куда спокойнее расчёт вести было, а теперь монета за кордон уплыла, к иноземцам-с… — и обращаясь к Радищеву, спросил:
— Вам что, милостивый государь?
— Нет ли сукна отечественного изделия?
— У нас аглицкие и французские в моде, — подчеркнул приказчик.
Радищев на минуту забыл своё положение. Его энергичная натура человека государственного склада искала всему ответ. Торговля пробудила в нём управляющего Петербургской таможней.
— Хуже ли изделия российских мануфактур?
Приказчик удивлённо посмотрел на Радищева и с достоинством ответил:
— Мы ежечасно удостоверяемся — доброта товара основывается на мнении. Кто не знает, — произведённая вещь у нас не ценится. Дай той вещи имя французское, и вещь — одобрена. Мода-с!
— От этих французских мод дурь в головах возродилась, — грубо сказал секунд-майор и попросил покупку его направить с мальчишкой.
Приказчик низко раскланялся. И когда покупатель отошёл от прилавка, он услужливо выгнул шею перед Радищевым.
— Что изволите-с?
— Каким товаром прибыльнее торгуете? — в свою очередь спросил Радищев.
— Товар — грецкая губка, чем более расстояние проходит до употребления, тем прибыточнее становится. Вам, должно быть, сие известно-с?!
Приказчик принимал Радищева за проезжего купчика и хотел блеснуть перед ним своими знаниями по торговой части.
— Истиною почитаем — проходной торг прибыточен, — он состроил кислую мину на лице, — семь лет от пресечения оного с Китаем нужной пользы не получаем. Не ведаете, скоро ль торг на Кяхте возобновится?
Вопрос за вопросом вставали перед Радищевым. Привычка брала верх. Торговая часть государства, которую он наблюдал, будучи чиновником коммерц-коллегии и управляющим таможней, заставляла его задуматься над многим оставшимся ещё не решённым.
— В чём жалоба?
— Большие запасы накопились, с выгодою торговать нельзя. Скучно-с!
Приказчик многозначительно подмигнул.
— Быстрее сбывать на Кяхту нужно-с…
— Это зависит более от китайского богдыхана и его мандаринов, — сказал Радищев.
— Обмануть их надо выгодою торга, — почти шёпотом произнёс приказчик.
Радищев рассмеялся, удивлённый простотой суждений купецкого приказчика. Он прекрасно понимал: всё, что говорил сейчас ему приказчик, выражало лишь надежды и чаяния хитрого джунгарца Володимирова, который помышлял об этом. И всё же ему интересно было услышать о сокровенных мыслях тех, которые ворочали огромными капиталами и были известны по Сибири как именитые и знатные купцы.
Охваченный своими мыслями, Радищев так и оставил приказчика в недоумении. Он быстро вышел из гостиного ряда.
На углу Радищеву повстречался продавец сбитня — пенного медового напитка. Он держал перед собой на наплечных ремнях деревянный бочонок с длинным носком, заткнутым пробкой. Возле пояса в плетёной корзинке у него были два глиняных бокала, под опояской подоткнут самотканный цветной рушник.