В безветренном мартовском воздухе высоко в небе держались столбики дыма, поднимающегося из печных труб. Радищев видел горные хребты и густую, синеватую тайгу. Даль тайги и горы тянули к себе. Александр Николаевич решил прогуляться на лыжах в верховья реки, чтобы полнее представить себе окрестности Илимска и написать об этом своим друзьям.
Радищев заметил, что по дороге, со стороны Усть-Кута, в долину спускается оленья упряжка. Он стал наблюдать за ней. Когда упряжка поровнялась со Старым острогом, можно было уже различить седока на нартах. Он то и дело подстёгивал оленей длинным хореем и покрикивал на них. Оленья упряжка стала ещё ближе, и Александр Николаевич по однотонному голосу седока-тунгуса понял, что он пел и, сидя на нартах, раскачивался в такт едва уловимой своей песни.
Но вот олени подбежали к башне, и Радищев признал в тунгусе своего знакомого Батурку. Он окликнул его. Батурка на минуту перестал петь и, не видя человека, окликнувшего его, опять затянул песню. Александр Николаевич быстро сошёл вниз и встретил тунгуса, когда его упряжка въезжала в ворота башни.
— Здравствуй, Батурка! — приветствовал его Радищев.
— А-а, друга, Радиссев! — обрадованно проговорил тот, сдерживая оленей.
— К тебе ехал. Садись нарты, друга.
Александр Николаевич сел к нему и сказал, что ехать надо к воеводскому дому. Батурка взмахнул над головой длинным хореем и ласково прикрикнул на оленей:
— Хой, хой!
Радищев спросил у Батурки о здоровье жены, детей.
— Хоросо помогал, — коротко сказал тунгус и прищёлкнул языком. Он достал из-за пазухи парки — меховой шубы — кисет, сделанный из оленьего пузыря, завязанный ремешком, набил трубку табаком и, выбив огнивом искру, закурил.
— Баба на ноги стала, — продолжал он свой рассказ о выздоровевшей жене, которой оказал помощь Радищев, проезжая мимо тунгусского стойбища.
Александру Николаевичу было приятно слушать тягучую речь тунгуса, чувствовать, как медленно складываются его простые фразы, не сразу находятся нужные слова. Ему было хорошо сидеть рядом с Батуркой в нартах, смотреть на бегущих оленей, постукивающих рогами, наслаждаться новизной впечатлений.
— Твой лекарство злых духов прогнал… Сильный лекарство.
Он улыбнулся Батурке и подумал об умственной отсталости тунгусов от русских. «Могут ли они быть равными?» — спрашивал Радищев сам себя и отвечал положительно: «Могут и должны быть равными. Природа без различия одарила всех людей способностями к жизни. Но, чтобы уровнять в человеке умственные силы, нужно воспитать его, привить тунгусам, как и другим отсталым народам далёких российских окраин, культуру, коренным образом преобразовать их жизнь, освободить их от диких поверий и гнёта, как русского крестьянина от пут крепостничества». И мысли о тунгусе Батурке приводили Радищева вновь к единственному выводу — к необходимости замены самодержавия народовластием.
— Хоросо помогал, — как бы заключил этой похвалой свой незамысловатый и короткий рассказ о выздоровлении жены Батурки и остановил оленей у ворот воеводского дома.
— Приехали.
Тунгус соскочил с нарт, открыл ворота и ввёл оленей во двор.
— Матка тебе. Мало-мало нагулял жир, молоко бери…
Александр Николаевич попытался было внушить Батурке, что это слишком дорогой подарок и что он лечил его жену потому, что хотел помочь больной, а не за вознаграждение.
Тунгус мотал большой головой в шапке из лисьих лапок и не хотел ничего признавать.
— Подарок надо делать…
И когда Александр Николаевич в конце концов уступил его настойчивости и согласился взять оленью матку, Батурка обрадовался, как маленький, и проплясал вокруг нарт, а потом заговорил о том, что ему для большого друга ничего не жаль. Попроси он оленью упряжку, Батурка отдаст ему упряжку, скажи, чтобы мешок беличьих шкурок принёс, и Батурка принесёт ему целую понягу белок. Старики говорят: большой друг дороже всего на свете для тунгуса. Он поможет ему, когда будет трудно.
Радищев пригласил Батурку зайти в дом.
— Однако зайти можно, — сказал он и запросто, словно часто бывал в его доме, прошёл за ним в рабочую комнату, не обращая никакого внимания на солдат и прислугу, повстречавшихся ему в коридоре.
Батурка сбросил свою парку на пол и остался в лёгком кафтане, сшитом тоже из оленьих шкур и представляющем не что иное, как целую оленью кожу, передние ноги которой, снятые с животного «чулком», служили ему рукавами. Борты кафтана не сходились и спереди был надет далыс — передник, весь разукрашенный полосками цветного сукна, меха и конского волоса.
Штаны Батурки тоже были из выделанной оленьей кожи, снятой «чулком» уже с задних ног животного. Обут он был в меховые унты, красиво отделанные нашивками из сукна.
И пока Александр Николаевич любовался одеждой Батурки, впервые всматриваясь в то, как умело она сшита сухими жилами и со вкусом отделана цветной вышивкой и нашивкой, тунгус молча разглядывал совершенно неизвестные и непонятные ему предметы, находившиеся в комнате Радищева и вызывавшие у него двоякое чувство: любопытства и страха.
— Лизанька! — громко позвал Александр Николаевич Рубановскую, — зайди сюда, у меня неожиданный гость…
Елизавета Васильевна вошла удивлённая и слегка испуганная необычным видом незнакомого ей человека, в нерешительности остановилась у дверей.
— Батурка! — сказал Александр Николаевич. — Помнишь чум, больную женщину…
— Да, да! — внимательно всматриваясь в тунгуса, проговорила она и призналась:
— Только я не узнала бы его… Впрочем узнала бы, — поправилась Елизавета Васильевна, словно боясь, что своим откровенным признанием она обидит тунгуса, тоже внимательно смотревшего на неё.
— Хозяйка? — спросил Батурка, обращаясь сразу к ней и к Радищеву и поводя своими резкими дугообразными бровями.
— Хозяйка, — подтвердил Александр Николаевич.
— В чуме была?
— Была…
— Здравствуй, хозяйка, — приветливо сказал Батурка, низко поклонился ей и быстро забросил назад свои спавшие короткие чёрные, жёсткие косички, похожие на хлыстики.
— Здравствуйте…
Узкие, косо поставленные глаза Батурки просияли, по скуластому жёлто-бурого цвета лицу его скользнула улыбка.
— Хоросо, друга, помогал…
Тунгус вынул трубку, набил её табаком, достал из мешочка, висевшего на шее, огниво, трут и кременёк. Он, не торопясь, высек огонь, раздул трут, заполняя комнату пахучим дымком, и лишь после этого закурил трубку, пуская перед собой густые клубы табачного дыма.
Глядя на Батурку, казалось, что большего удовольствия чем то, которое выражалось на его лице, он никогда не испытывал. Он присел на подогнутую под себя правую ногу, а на другую, согнутую в колене, поставил локоть руки, державшей трубку.
— Однако твоя голова больсая! — указывая свободной рукой на книги, на шкаф с физическими приборами, на географическую карту, висевшую на стене, сказал Батурка.
Елизавета Васильевна прошла к столу и села на табуретку, не отрывая пристального взгляда от тунгуса, его одежды, непринуждённой позы. И было видно по напряжённому лицу Батурки, что он пытается осмыслить всё увиденное в комнате и не знает, как это лучше сделать, чтобы понять назначение диковинных предметов.
Выкурив трубку и спрятав её, Батурка приподнялся, подошёл к шкафу с книгами, к карте, с боязливым любопытством ощупал их, молчаливо покачал головой, громко пощёлкал языком, выражая этим своё удовольствие и восхищение.
— Сибко много думать надо, — заключил он.
Батурку напоили чаем. В отдар за оленью матку Елизавета Васильевна подарила тунгусу купленные для Катюши бусы и просила передать их его жене. Батурка искренне остался доволен всем, а самое главное тем, что большой человек, его русский друг Радищев, принял его хорошо в доме, а жена друга подарила его бабе красивые янтарные бусы.
Проводить Батурку вышли все. Это был необычный гость в их доме. Уезжая, тунгус достал из-за пазухи парки медвежью лапу и, отдавая её Радищеву, сказал, что если у оленьей матки затвердеет вымя, то его надо будет растереть нагретой у костра лапой.
Александр Николаевич рассмеялся наивности Батурки, но лапу взял и заверил его, что так и сделает в случае надобности.
— Говорили тунгусы — нехристи, души в них нету, — сказал Степан, когда из ворот выехала оленья упряжка.
— Как малое дитя, открыт добру…
— Душевный такой, — поддакнула Настасья, — как бусам-то обрадовался, а?
Вернувшись в дом, Елизавета Васильевна тоже делилась впечатлениями.
— Да, Лизанька, добродушен, — сказал Александр Николаевич, — и все они такие приветливые…
Рядом с Батуркой встали Кирилл Хомутов, Аверка, вспомнились рассказы, слышанные в разное время о бывалых людях Сибири, и Радищев, желая сказать о том, что думал, заключил:
— Народ в Сибири приветлив! Где ещё встретишь такой народ кроме России? Нигде не встретишь, Лизанька…
Глава втораяЛЮДИ ВЕЛИКОЙ ЦЕЛИ
«Твёрдость в предприятиях, неутомимость в исполнении суть качества, отличающие народ Российский».
В гамбургских газетах, которые Радищев получил с оказией из Иркутска, рассказывалось о событиях, происходящих во Франции. Он уже знал, что «Декларация прав человека и гражданина», принятая в 1789 году Учредительным собранием, провозгласившая, что «люди рождаются свободными и равными в правах» и что «источник всей верховной власти всегда находится в нации», была грубо попрана тем же Учредительным собранием, принявшим конституцию 1791 года.
Французский народ, поднявший знамя революционного восстания, лишался по этой конституции своих гражданских прав. И Александр Николаевич негодовал на изменническую позицию Учредительного собрания, радовался, что измене самоотверженно противостоял Марат и в своей газете «Друг народа» называл конституцию позорным отступлением, клеймил закон, запрещавший свободные выступления рабочих…