Тщетно нежностью взаимной
Вспламенилась я к тебе.
Можно ль двум сердцам нещастным
Воспротивиться судьбе?
Можно ль все её преграды,
Нашей страсти одолеть?
Без надежды осужденны
Мы любовию гореть…
«Прощайте, Александр, — сказала Натали тогда на берегу Иртыша, — больнее всего сознавать свершённую ошибку». Но была ли им свершена ошибка? Теперь, трезво оценивая свои чувства к Натали, Александр Николаевич подумал о том, что Сумарокова была бы менее мужественной подругой, чем Рубановская. И всё же Радищеву приятно было в эту минуту думать о ней: он сохранит о Натали хорошее воспоминание, как о юном сердце, полном доверчивости и чистоты.
Александр Николаевич перелистал ещё несколько книжек «Иртыша» и внимание его остановило стихотворение Ивана Бахтина «Сон». В нём поэт пытался обобщить глубокую мысль, поразмыслить над философским вопросом: в чём же следует усматривать бессмертие человека?
Радищев с особенным вниманием несколько раз перечитал стихотворение Ивана Бахтина, чтобы вернее понять мысль тобольского поэта, его ответ на вопросы, которым и он сейчас пытается дать обобщённое толкование.
Мысль о бессмертии, как её понимал Иван Бахтин, не расходилась с его рассуждением, излагаемым в трактате «О человеке, о его смертности и бессмертии». И это обрадовало Александра Николаевича. Он находил подтверждение своим мыслям в стихотворении Ивана Бахтина.
О, редкий человек! Достойный вечной славы!
Благоразумия ты презри все уставы.
Не слушайся его, ступай за мной вослед,
И робость дней оставь: тебя бессмертье ждёт.
Лишь редкие твои открой таланты свету;
Но буде моему не веришь ты совету,
То доказательствам моим теперь внемли:
Пиит полезней всех жителей земли.
Конченых он людей стихами исправляет;
Вливает нежный дух в жестокие сердца,
Нередко славный он на рифмах и творец;
Он век златой поёт — поёт души спокойство,
И словом первая наука стихотворство!
«Бессмертие человека в благородном служении отечеству, его полезной деятельности на благо народа, — думал Радищев, — человек будущее своё определяет настоящим, да, настоящим!»
И хотя тобольский поэт Иван Бахтин слишком преувеличивал полезность своих деяний, намереваясь стихами исправлять конченых людей и вливать нежность в жестокие сердца, Александр Николаевич прощал ему это поэтическое преувеличение. В стихотворении «Сон» как-то по-новому его взволновал ответ поэта на вопрос о бессмертии человека.
Александр Николаевич позвал Елизавету Васильевну и всё передуманное сейчас при воспоминании о тобольских встречах и друзьях рассказал Рубановской. Он не мог умолчать о том, что захватило и взволновало его чувствительную душу.
Неожиданно в Илимск приехал земский исправник Дробышевский. И сразу же, из избы в избу, пополз слух:
— Сам приехал, говорят, лютее лютого…
Дробышевский и в самом деле был свиреп и зол. Обычно он наезжал в Илимск к ярмарке, которая здесь проходила в августе. Сейчас исправник приехал раньше.
«Видать обратать купчишек хочет раньше срока», — подумал Кирилл Хомутов, когда взмыленные лошади подкатили к канцелярии и земский исправник прежде чем переступить порог, увидев Аверку, читающего книгу в тени сарайчика, грозно крикнул:
— Айда-ка сюда, подлеток!..
Аверка подбежал к крыльцу, на котором стоял Дробышевский.
— Читаешь?
— Ага, — не подозревая ничего плохого в этом, ответил Аверка, всё ещё находясь под впечатлением прочитанного.
— Кто же тебе книгу дал, а?
— Александр Николаич…
— Кто-о?
— Барин, наш поселенец…
— А-а! — взревел Дробышевский. — Мутит головы разными книгами, петербургский смутьян!
Земский исправник вырвал у растерявшегося Аверки книгу, схватил за космы парня и оттрепал его тут же на крыльце.
— Вот тебе книги, грамотей! Во-от! — И когда вырвавшийся Аверка отбежал от крыльца, Дробышевский, грозя кулаком в сторону воеводского дома, выкрикнул:
— Крамолу сеет тут…
Потрясая книгой, он ворвался в канцелярию. Кирилл Хомутов, наблюдавший эту картину в оконце и слышавший весь разговор, когда исправник очутился в избе, приветствовал его:
— С приездом, ваше благородие, Николай Андреич, — и, кряхтя, склонился в пояс.
— Сие что-о? — подняв книгу над головой, вместо приветствия, ядовито спросил Дробышевский.
— Взглянуть можно? — схитрил Хомутов, чтобы не попасть впросак, и подскочил к земскому исправнику. Тот сунул ему книгу.
— «Житие Петра Велико-о-го», — нарочито ударяя на последнем слове прочитал канцелярист и добавил. — О батюшке Государе Петре книжица, победителе шведов под Полтавою…
Дробышевский скривил лицо, метнул косой взгляд на Хомутова.
— Ишь, грамотный какой нашёлся! А царёву службу как оправляешь? — опять вскипел исправник. Ему обязательно надо было выместить на ком-то гнев, душивший его всю дорогу от Киренска до Илимска.
И как не гневаться было ему. Нынче правитель канцелярии генерал-губернатора Пиля раньше прошлогоднего прислал записку и без всяких околичностей назначил взятку и намекал, что если он не вышлет её, то не быть ему более земским исправником. Записка та гласила: «Государь мой! Покорно вас прошу на прилагаемые, при сём якобы деньги купить для меня и прислать, как можно поспешнее, хорошую кунью или рысью шубу». Какими только именами за долгую дорогу не окрестил Дробышевский правителя канцелярии генерал-губернатора! Горлохват! Живодёр! Шкуродёр! Но, как ни ругался, знал, что не уважь он просьбы, изложенной в записке, не быть ему Киренским земским исправником.
— О казне как радеешь? — допрашивал он строго Хомутова.
— Штрафы собраны, — поняв, о чём собственно пёкся земский исправник, ответил тот.
— Кажи сорокаалтынную, — пробурчал, сменяя гнев на милость, Дробышевский.
Земский исправник перелистал поданную книгу, посмотрел Аверкины записи, нашёл их в порядке и спросил:
— Смутьян-то петербургский не изварначился, а?
— Всё как надо…
— Уладил?
— Обсказал, как приказывали, ваше благородие…
— Ну-у, как он?
— Славный человек.
— Ишь заступник нашёлся за преступника государева, — хихикнул Дробышевский. — Видать он, словоблуд, оплёл и тебя?
— Потолковать с ним, душу чёрствую обласкать, ровне бы у причастия побывать…
— А-а вон как ты заговорил!
Исправник раскатисто захохотал. И, сурово сдвинув брови, молвил:
— Бог шельму не зря метит! Всех тут улестил, чернокнижник! — и, снова сбавив пыл, тише спросил:
— Разговоры-то о чём больше? Не крамольные, а?
— Не-е! Агнец божий! — тихо, доверительно произнёс Хомутов.
— Ишь, агнец! — передразнил его исправник, — божий!
— Охаять-то человека легко, а похвалить не всяк сможет, — с достоинством произнёс Хомутов.
— Так ли, Кирька?
— Он всё по учёной части более рассуждает… Огород завёл, картошку посадил… Записи ведёт, аж завидки берут…
— Отчего ж завидки берут? — язвительно спросил исправник.
— Большого ума человек, не нам чета…
— Ну, ну! — отозвался Дробышевский. — Не ахти какая учёная птица прилетела в ссылку…
В земскую канцелярию были вызваны солдаты, жившие в доме Радищева. Исправник пожелал переговорить с ними. За солдатами сбегал Аверка. Они не замедлили явиться при форме, как подобает являться им перед начальством. Солдаты ждали этого вызова и приготовились к нему.
— Здорово, хлопцы! — панибратски приветствовал их Дробышевский.
— Здравия желаем! — ответили солдаты дружно, стоя на вытяжку под порогом.
— Как службу несёте? — спросил исправник.
— Несём, как положено, — ответил за двоих Родион Щербаков.
— Строгий пригляд держите?
— Как подобает за ссыльным, — сказал Щербаков.
— Верой и правдой служите, — наставительно заметил Дробышевский. — За государевым преступником догляд должен быть строгий…
— Что доглядывать-то за ним? — простодушно вставил второй солдат Ферапонт Лычков.
— Как что-о? — сразу вскипел земский исправник. — Крамолу пустит, как змий ядом неповиновения звероловов отравит…
— Всё может. Богохульничает, — и Щербаков рассказал, как Радищев в первый день пасхи, во время христовой обедни, стрелял в саду.
— Учинил охоту значит…
— Ещё что?
— Тунгусишка-нехристь наезжал к нему, — выкладывал Родион Щербаков, желая выслужиться перед земским исправником. — Подлеток Аверка навещает его, тайные разговоры ведут. На охоту в ночь уходят… Снаряжается в поездку по Илиму…
— Не пущать никуды! Глядеть в оба! — наказал Дробышевский. — Ступайте!
И, когда солдаты вышли на крыльцо, между ними произошёл свой разговор.
— Ну, слава богу, пронесло, — облегчённо вздохнул Родион Щербаков. — Може переведут поселенца в Усть-Кутские солеварни и нас до дому отпустят…
— Креста на тебе нету, — укорил его Ферапонт Лычков, — как язык-то у тебя поворотился ябеду такую наговорить?
— Эх, надоело всё, Лычков, свет уж не мил… Что-поделаешь?
— Грех на душу взял таким изветом-то.
— Не рви сердце на куски, и так тошно…
— Есть ли оно у тебя?
— Може нету уже…
Родион Щербаков от земской канцелярии направился прямо в подвальчик, чтобы с горя осушить штоф. Ферапонт Лычков в раздумье плёлся к воеводскому дому, к на душе у него после разговора было так гадко, что как будто кто-то туда ему наплевал.
А тем временем к земской канцелярии уже спешил купец Савелий Прейн, тоже раздумывая, зачем бы мог вызвать его Дробышевский, что за разговор предстоит ему с земским исправником. Савелий Прейн чувствовал, что он не сулит ему ничего хорошего, а что плохое будет, он не знал.
«Може ябеды какие дошли до земского», — размышлял купец и перебирал в памяти всё, что было. «Наверно хлебнул через край, возвращаясь из Иркутска, и пошалил лишне?»