— По Лене, — поддакнул Никита.
— А мы в стороне лежим, — Евлампий смолк, а потом вновь вернулся к начатому разговору о прибытках.
— Заморозки убивают все прибытки наши, барин. Тепловые что? Кот наплакал. Зверобойные прибытки для нас илимцев, куда важнее. А прошлый год яровая шишка не успела смолой покрыться, от мороза начисто пропала…
— А шишка при чём? — не сразу поняв, что хотел сказать Евлампий, переспросил Радищев.
— Как при чём барин? — и добродушно рассмеялся. — Не будет у нас орехов, не будет урожая на белку. Уйдёт она из нашей тайги на Лену…
Улыбнулся и Радищев.
— Теперь ясно.
— Поживёшь с нами более, всё знать будешь…
— Знамо дело, — поддакнул Евлампию Никита и сладко зевнул. — Мужицкая жизнь не мудрёна…
Никита поправил костёр, потянулся.
— На покой пора.
— Пожалуй, — согласился Евлампий, выговоривший всё, что у него было на душе. Он расстелил на траве мешковину, поудобнее лёг, натянул на себя рваный зипун и вскоре захрапел. Рядом с ним улёгся Никита и тоже сразу заснул.
У костра продолжали сидеть солдаты и Степан. Радищев вышел из балагана. Звёздная, тёплая ночь была тиха. Где-то совсем рядом резко кричал коростель.
— Дёрг-дёрг! — отдавались вдали его громкие крики.
— Дергач, как наш аблязовский, — сказал Степан, погружённый в раздумье о своих родных местах на Тютнаре.
— Дергачи всюду одинаковые, что в России, что в Сибири, — сказал поучительно солдат Родион Щербаков. — Теперь задёргал на всю ночь… В сенокос особливо надрывается… Не по нраву мне крик-то, будто стонет, как шкуру с него кто дерёт…
— У всякой божьей твари свой разговор, свой голос, — задумчиво произнёс Ферапонт Лычков. — А для меня насупротив, птичье пенье — отраду доставляет. Дергач-то, как царь птичий, один всю ночь кричит и вроде всё ближе к человеку держится…
— Чепуха! — бросил Щербаков.
— Нет, верно, Родион, — сказал Степан. — У нас, в Аблязове-то, дергач прямо в огороде жил…
Александр Николаевич беседу, происходившую у костра, слушал рассеянно. Разговор с Евлампием и Никитой не выходил у него из головы.
Ночью стих гнус. Усталая мошка уже не слепила глаза, меньше жужжали над ухом комары. Лошади, измученные днём слепнями и гнусом, теперь отдыхали и наелись поблизости. Слышно было, как мерно позвякивали у них на шее привязанные боталы.
Александр Николаевич прошёл до берега Илима. Постоял у реки. Где-то в камышевых зарослях у берега лениво всплёскивала щука. А мысли о жизни илимских крестьян всё не оставляли его. Он возвратился к балагану, когда там уже все спали, поправил костёр, подбросил в огонь корягу и тоже полез в балаган, но долго не мог уснуть.
Едва забрезжил рассвет над тайгой, как Евлампий с Никитой уже проснулись. За ними поднялся Степан. Радищев, хотя и позднее их лёг, тоже приподнялся.
— Светло уже?..
— Рассвело, — сказал Евлампий, — до чайку-то прокосика два-три надо сделать, а чего не доспали, деньком возьмём… — и усмехнулся.
— Непривычно вставать в такую рань? — обратился к Радищеву Никита.
— Не привык, — признался Александр Николаевич.
— То-то!
— А мужику-то день короток, — заметил Евлампий, — всё наробить себе на хлеб не может…
Они взяли косы, полапатили их точильным камнем. То же самое сделал и Степан. Не желая отставать от мужиков, Радищев быстро поднялся и осторожно поправил себе косу, боясь порезать руку.
— А ты, барин, чаёк бы нам лучше скипятил, — ухмыльнулся Евлампий, наблюдавший, как неумело точил косу Радищев. — Не природная, чай, ямщина…
— Нет, я пойду с вами, — настойчиво сказал Александр Николаевич.
— Берегись, ноги подрежу, — и Евлампий уже совсем громко рассмеялся.
Радищев твёрдо решил, что будет косить. Из всех крестьянских работ, которые ом любил и умел немного делать — была косьба. Заметив твёрдое намерение Радищева косить, Евлампий спросил:
— Как прокос-то погоним, а?
— Как лучше, так и гоните, — ответил Радищев.
Радищев твёрдо решил, что будет косить.
Евлампий поплевал на ладони, взял ручку, примерился и, сделав широкий, уверенный взмах косой, начал ровный прокос. За ним вступил Никита, потом Степан, последним пошёл Александр Николаевич.
Росистая, густая и мягкая трава ложилась пышными грядками под косами. На земле, словно гладко выбритой, до этого казавшейся ровной, то в одном, то в другом месте появились небольшие муравейники, кочки.
Евлампий, проворно косивший и заметно уходивший вперёд, раздираемый любопытством, изредка оглядывался, чтобы посмотреть на Радищева. Александр Николаевич старался ровнее взмахивать косой, как это делали идущие впереди его косцы, но коса, непослушная в его руках, часто то втыкалась носком в землю, то, не захватывая травы, вхолостую проскальзывала по прокосу.
Степан приостановился и посоветовал Александру Николаевичу не налегать особенно на косу, а пускать её без рывков, равномерно захватывая траву.
— Пусть вроде сама идёт, коса-то… Оно легче будет…
Евлампий, закончивший первый прокос, довольный его чистотой и шириной, немного раскрасневшийся, возвращался с конца гона, чтобы зайти со второй раз.
— Дело-то немудрящее, а нужно уменье. Без уменья и супони не затянешь… — заметил Евлампий, пряча улыбку в густых усах.
Александр Николаевич, уже вспотевший от волнения и внутреннего напряжения, видя, что у него не получается таким же ровным прокос, как у всех, отставив косу, ответил:
— Во всяком деле нужна привычка.
— То-то. Выходит, наше мужицкое-то дело барину не по ноздре…
— У каждого своё, — заступился за Александра Николаевича Степан. — В его деле мы с тобой мало чего смыслим…
— Оно верно, пожалуй. Кто где родится, тот на той годится, — ответил Евлампий и направился к началу прокоса.
Радищев был упрям и настойчив. Он знал, что Евлампий скоро нагонит его и опять будет шутить над ним, и старался уйти подальше, но коса попрежнему была непослушной в его руках.
— Александр Николаич, взмах со мной делай, — предложил Степан, нарочито сдерживающий шаг, чтобы не уходить далеко от Радищева.
— Ра-аз, дв-а-а, три-и! — неторопливо взмахивая косой, приговаривал он.
Александр Николаевич пытался делать свой взмах косой вместе со Степаном и почувствовал, что так ему становится легче и удобнее, а к концу прокоса коса была уже послушнее в его руках, чем вначале.
Когда Радищев возвращался, чтобы зайти на второй прокос, к нему подошёл солдат Ферапонт Лычков, наблюдавший всё это время за ссыльным барином.
— Разреши мне испробовать косу, — попросил он. — Руки зачесались, давненько не кашивал.
— И то верно, — поддержал его подошедший Евлампий, успевший закончить второй прокос. — Сдёрнул охотку, барин, и ладно…
— Чаёк лучше сгонашите, — попросил Радищева Ферапонт Лычков.
Александру Николаевичу хотелось пройти второй прокос, но он уступил просьбе и отдал свою косу солдату. Тот, взяв её в руки, сначала потрёс ею в воздухе, а потом легко, словно играючи, пошёл за Евлампием.
— Убегай, не то пятки подрежу…
Когда вскипел чай и все расселись в кружок возле балагана, чтобы позавтракать, Евлампий, взяв побольше ломоть хлеба, спросил:
— А что, барин, слуху нет, даба и чай не подешевеют?
— Дороговата ещё, — вставил Никита, — до перерыву торга всё дешевле было…
— Цены на кяхтинские товары установлены одинаковые, что раньше были на чай, дабу, шёлк, — сказал Радищев.
— Поколь свет стоит, мужику шёлк не потребуется, в дабе проходит…
— Будет время, и крестьянин шёлковую рубаху носить станет, — оживлённо сказал Радищев.
— Для того, барин, мужику ума набрать надо, — задумчиво произнёс Никита.
— Откуда его набрать-то? — ядовито сказал Евлампий, — на дороге ум-то не валяется…
— Ум набирать не надо, — сказал Александр Николаевич, — он есть в народе, надо умеючи им пользоваться…
— Ум — много и густой, только лоб пустой — не вылазит у мужика, — ответив на слова Радищева, громко рассмеялся Евлампий.
— Что одному не под силу — всем надумать надо, — сказал Никита.
— Думалка наша плохая, а надо б её расшевелить, — с заметной злобой в голосе подхватил Евлампий и, обращаясь к Радищеву, опять спросил его: — А что, барин, на купчишек узду набросить нельзя, лютуют дьяволы?..
— Купцы здешние много безобразничают, — согласился Радищев.
— Хуже чиновников изгоняются над мужиком, — выпалил Евлампий, — вот бы им когти подрезать…
— Спеси у них много, правда, — вставил Никита.
— Спеси, что грибов в лесу после дождя, — подхватил Евлампий. — Что у пса шерсти, не стриги её, сама вылазит…
— Управу бы надо на купчин, управу, — настойчиво повторил Никита, поглядел на молчавших солдат и добавил: — Им бы головы пооторвать следовало за изгольство над мужиками… И что власти-то смотрят…
— Власти? — хихикнул Евлампий. — А куда они, власти-то, без купцов денутся, одной бичевой скручены. Купчины-то всё схапали… Деньги у них бешеные, всех перебесили.
— Все жаднущие до денег… — рассуждал Никита. — К примеру, барин, позвал ты косить, наперёд уплатил, а от Прейна али Малышева мы щербатой копейки из рук не получали.
— А сколь робишь на купчину-то? — спросил у Никиты хитрый Евлампий.
— Роблю много, а всё в долгу…
— То-то! — многозначительно произнёс Евлампий. — Язык-то чесать хватит, — и поднялся, взял косу и стал её править.
До обеда косили с небольшими перерывами на отдых. В воздухе стоял зной. Поднялся гнус. И опять на лицах всех были накинуты сетки. Радищев прошёл прокосов пять, и хотя коса теперь была послушней в его руках, но косить в жару стало куда утомительней, чем утром. Александр Николаевич снова уступил просьбе солдата Лычкова и отдал ему косу.
Ферапонт Лычков, давно убедившийся в безвредности барина, тяготился своей службой — присмотром за ссыльным и в душе жалел его. Приметив, как почернела у Радищева рубашка от пота и прилипла к спине, он подошёл и попросил уступить ему ненадолго косу.