— Оно, барин, правду сказать, пусть уже всё останется как было, а то нагонят сюда варнаков, от них и житья не будет…
Радищев пытался разубедить старика, доказывая ему обратное, но тот стоял на своём.
— Оно, конечно, може и лучше, но кто ж его знает? Пусть уж по-старому будет… Казна — плохой сосед…
— Не так, дедка, рассуждаешь, — и Александр Николаевич пытался ещё раз убедить старика и доказать ему, какие выгоды дадут народу и России богатства, которые лежат под спудом, без пользы для человека. Старик был упрям.
— Где казна, — твердил он, — там на мужицком кафтане лишняя дыра.
Радищев задумался над этим. По-разному люди оценивали жизнь, по-разному понимали свою свободу и счастье. Кто же был прав в понимании истинного счастья и своей свободы — цивилизованный человек или вот такой старик, забытый в глуши лесов?
Этот вопрос глубоко занял Александра Николаевича.
Они улеглись спать не в избе, а на сеновале, чтобы спастись от блох.
Уже крепко спал, прижавшись к отцу, Павлик, захрапел объятый здоровым сном Аверка, лишь Александр Николаевич лежал на спине и смотрел вверх. Сквозь дырявую крышу виднелось темносинее небо с мерцающими звёздами. Фосфорическое сияние их казалось далёким и загадочным, но разум человека приподнял завесу над тайнами вселенной, и всё стало объяснимым, понятным, подчинённым общему движению в мироздании.
Радищев спрашивал себя, какими законами управляется человеческая душа, что она ищет и как понимать её движение?
«Широта знаний цивилизованных народов оторвала миллионы людей от первобытного счастья, от счастья быть близким к природе, от простой и спокойной жизни», — говорил ему один голос, а другой возражал. Этот второй голос был сильнее первого и доказывал:
«Положительные стороны насильственного перехода от одного состояния к другому, хотя бы к лучшему, ощущаются в хорошую сторону иногда только спустя века».
— Да, спустя только века, — отметил Радищев и продолжал вслушиваться в спор этих внутренних голосов.
«Часто иго, наложенное изменением состояния тяготеет ещё и на отдалённые поколения, которые уже вкушают плоды тех изменений. Настолько нетронутый естественный человек, сохраняется в человеке общества…»
Александр Николаевич иронически улыбнулся. Мысли эти казались ему забавными, смешными, а самое главное — чужими. Да, чужими. Ведь это взгляды Руссо! А первый голос соблазнительно твердил:
«Живя в обширных лесах Сибири, среди диких животных и отсталых народностей, которые часто отличаются от первых только членораздельной речью, значения которой они не умеют даже ценить, может быть и ты кончишь тем, что станешь счастливым человеком по Руссо и будешь ходить на четвереньках?»
Выслушав сначала один голос, потом другой, Радищев снисходительно ответил:
«Однако, господин Руссо, автор опасный для юношества, опасный тем, что является очень ловким наставником в смысле чувствительности».
Он сам, когда-то, в годы своей молодости вместе с лейпцигскими друзьями попал на удочку этой чувствительности ловкого наставника и его книгу «Общественный договор» принял за откровение, думал руководствоваться ею в своей жизни и деятельности. Руссо возбудил сочувствие, и его теория народоправства Радищеву казалась той истиной, какую искало его пылкое сердце молодого свободолюбца.
В зрелые годы Александр Николаевич разобрался глубже в мыслях, проповедуемых Руссо в «Общественном договоре» и заявил во всеуслышание перед друзьями, что Монтескье и Руссо с умствованием своим много вреда наделали.
«Ловкий наставник в смысле чувствительности», — вернулся Радищев к своей только что занимавшей его мысли. А логика, какая убедительная, на первый взгляд, логика умного мыслителя. Автор захватывает всё внимание читателя с самого начала и с увлечением ведёт, ведёт его в глубь своих рассуждений, пока, наконец, не убеждает в своих взглядах и не заставляет других поверить ему.
Руссо говорит, что человек свободен от рождения и свобода его — следствие человеческой природы, его естественное состояние, его первобытное положение. Первое общество уже является нарушителем этой естественной свободы человека, и, входя в него, человек, ради самозащиты и самосохранения, уже теряет часть своей свободы.
Высказанное положение кажется неоспоримым, но верно ли то, что утверждает Руссо, правильно ли то, к чему он ведёт читателя дальше, с той же железной логикой развивая свою доктрину?
Пропел петух на дворе. Ему сразу же откликнулось несколько петушиных голосов, звонких и громких, в разных концах деревушки.
Александр Николаевич присел. Сон не шёл к нему, он продолжал спорить с Руссо.
— Нет, ловкий наставник, общество нужно человеку не для защиты его первобытной и естественной свободы, бог с нею, оно нужно для обуздания наглости и дерзновения сильных, для защиты слабых, для подпоры угнетённых! Только в обществе человек может ощутить истинную свободу, восстановить попранное насильниками достоинство, приобрести желанное счастье…
От мысленного спора с Руссо Радищев вернулся вновь к разговору со стариком, возбудившим невольно все эти размышления об истинной личной свободе и человеческом счастье.
Темносинее небо, смотревшее сквозь дырявую крышу, стало белеть, и фосфорическое сияние звёзд заметно потускнело. Начинался рассвет. Александр Николаевич снова прилёг и ещё долго наблюдал за изменяющимся цветом неба и последнее, что отпечаталось в его сознании, был первый золотистый луч, брызнувший над тайгой.
Задержавшись ещё на одни сутки в Шестаково и сделав, всё, что мог он сделать без проводника в тайге для ознакомления с направлением рудных залежей, Радищев отплыл на лодке обратно в Илимск.
Тихое и медленное течение реки почти неслышно несло лодку вниз. Отложив вёсла, Радищев осматривал берега реки.
Всё было залито ярким солнечным светом, всё сверкало свежестью красок в чистом и прозрачном воздухе летнего дня.
И хотя сельские виды, окаймлённые со всех сторон высокими горами, были однообразны, тем не менее, в одном месте Александр Николаевич залюбовался и придержал лодку.
Это был красивый уголок, почти такой, какие он видел в санкт-петербургских парках и садах. Вид этот открывала маленькая деревушка, за которой тянулась узкая голубая долина, теряющаяся вдали. За ней стоял сплошной лес. Перед деревушкой находилось зеленеющее поле ржи, начинавшей уже чуть-чуть белеть. Поле заканчивалось высоким холмом, поросшим березняком.
По другую сторону вид был ещё прекраснее. Река делала изгиб и терялась за зелёным островом. Илим здесь извивался. Несколько групп деревьев закрывали реку так, что казалось будто бы видишь обширный луг, простирающийся на далёкое пространство и замкнутый цепью синеватых гор.
Левая сторона деревушки заканчивалась небольшой поляной, покрытой кустарником. В середине виднелся отдельный домик со службами. Это было единственное красивое место в верховьях Илима, которым залюбовался Радищев. Он должен был отметить, что виды на Илиме уступали прекрасным местам в окрестностях Тобольска.
Александр Николаевич вспомнил, как стоя на берегу Иртыша, наблюдал за быстрым, словно опешившим куда-то течением реки. И опять всплыли перед ним образы его друзей и знакомых — Панкратия Платоновича, Натали, Пушкина, Бахтина, Алябьева и вспомнить о них ему было приятно.
Радищев повернул лодку и пристал к берегу. Они вышли на лужайку. На душистом лугу уже краснела земляника. Павлик с Аверкой стали собирать ягоду. Александр Николаевич присматривался к цветам, чтобы пополнить свой гербарий. Его внимание привлекли ароматный синий ирис и жарки. Особенно были красивы жарки в тени черёмуховых кустов, когда на них падал солнечный луч. Александр Николаевич сказал Павлику, чтобы он нарвал огромный букет жарков и ирисов для Елизаветы Васильевны. Он знал, что Рубановская будет благодарна им за букет, — она любила полевые цветы.
Отдохнув на лужайке, они отчалили от берега, когда солнце уже клонилось к западу. Александр Николаевич рассчитал, что к вечеру они приплывут в Илимск.
Дома Александра Николаевича потянуло пересмотреть литературу, описывающую путешествия учёных. Свою поездку в верховья Илима он считал неудачной и решил осенью опять совершить многодневную экскурсию, но теперь уже в низовья реки. Его интересовало там многое: флора и фауна, а самое главное — горообразование в устье Илима.
С ранних лет своей жизни он питал большую страсть к путешествиям и странствованиям. В зрелом возрасте ему захотелось познакомиться с далёкими окраинами России, с Сибирью. Теперь он с грустью подумал, что желание его исполнилось, хотя и помимо его воли. Александр Николаевич знал, что путешествия всегда давали ему благодатную пищу для размышлений. И сейчас, когда он был захвачен мыслями о человеческом бытии, познании окружающего мира, эти странствия даже по Илиму обогатят его.
Радищев взял с полки книги Георги «Описание Петербурга» и Германа «Описание России». Когда-то он читал эти сочинения. Сейчас Александр Николаевич перечитал их заново. Совсем другое, большее желал получить он от книг и их авторов — маститых учёных, после того, как сам глазами невольного путешественника обозрел Сибирь.
Обе книги, он только что заметил, являлись компиляциями и не удовлетворяли возросшим требованиям и интересам Александра Николаевича. Если бы его спросили, в чём разница сочинений этих авторов, не задумываясь он сказал бы, что Георги, по крайней мере, лучше выполняет своё дело. Он не пускается в рассуждения, избегает скороспелых суждений и выводов и рассказывает о вещах, как человек, у которого есть только глаза и уши.
Книга Германа на этот раз вызвала крайнее раздражение у Радищева. Он отбросил её на стол и, заложив руки за спину, стал ходить по комнате мелкими торопливыми шагами. Александра Николаевича возмущало, что автор был далёк от описываемого. Герман стремился делать выводы, но они получались неудачными, пытался рассуждать, но не отваживался сказать что-то своё, умное и деловое.