«Да, да, прививка должна производиться оспенной жидкостью, но что могло бы послужить ею? — рассуждал он. — Какая питательная среда могла бы поддержать существование невидимых телец оспы, содержащихся в оспенных гнойничках, струпах человеческой и коровьей оспы? Как получить такую оспенную жидкость, сохранить в ней свойства тельца, как размножить их, чтобы пользоваться подобным надёжным средством во всякое время и независимо от условий?»
Дело казалось за небольшим — подобрать умело ключ и открыть дверь, ведущую к тайне, ещё не разгаданной человеком.
«Нет, ничто не может устоять перед напором человеческого разума», — настойчиво внушал себе Александр Николаевич и размышлял вечерами, размышлял длинными ночами, стремясь найти разгадку тайны, поглотившей всё его внимание.
— Найти ключ — значит закрыть вход в могилу, в которую преждевременно смерть уносит тысячи жизней. Страшную, зловредную болезнь надо сделать подвластной эскулапам».
Елизавета Васильевна, часто заглядывавшая в кабинет Радищева, заставала его в глубоком раздумье. Она знала, какие мысли тревожили и беспокоили его в эти бессонные ночи. Ей хотелось быть чем-то полезной ему, но чем, она не представляла.
Александр Николаевич, отвлекаясь от упорных поисков ответа на заинтересовавший его вопрос, говорил Елизавете Васильевне:
— Неужели всегда нужны века, чтобы научить человека быть мудрым…
— Ты похудел, Александр, — вглядываясь в него, говорила Рубановская, — твои глаза стали ещё больше, ещё привлекательнее…
Он смеялся.
— Глаза, как глаза, а устал я изрядно. Скоро Степанушка возвратится из бурятских улусов… Что-то он привезёт? — задумчиво произносил Радищев. — Разгадка тайны, Лизанька, в том, что лицу, переболевшему коровьей оспой, не страшна человеческая натуральная оспа…
— Почему?
— Ещё не ведаю, но подобное чудодейственное свойство и должна содержать оспенная жидкость. Но как найти сей бальзам, сохраняющий необходимое качество всегда?
— А ты немножечко отвлекись, Александр, от своей мысли, как бы забудь её на время, а потом со свежими силами и возьми её в полон, — добродушно улыбаясь, сказала Рубановская, — может быть и быстрее отгадку найдёшь…
— И то верно, — соглашался Александр Николаевич.
…Степан возвратился из бурятских улусов с важными и интересными наблюдениями. Он привёз бережно охраняемый материал коровьей оспы, с трудом им найденный у скотоводов-мунгалов. Не раздумывая, уверенный в успехе начатого дела, Александр Николаевич смело привил её Павлику, сынишке купца Прейна и подканцеляристу Аверке. Он внимательно следил за тем, как протекала в ослабленной форме болезнь у трёх разных по возрасту подростков.
Степан, сомневавшийся в пользе прививки коровьей оспы, видя, что болезнь переносится легко и человеческий организм, словно сопротивляясь и борясь тайно с оспой, облегчает течение болезни, окончательно убедился в правоте Александра Николаевича. Он глубоко поверил в успех начатого дела.
Радищев, тщательно изучив всё, что вычитал в книгах, и как бы проверив на опыте ещё раз уже известное в науке, нисколько не сомневался в успешном исходе. Он знал, что то, что делал, собирался сделать, было уже не раз проверено и испытано самим народом. Для Александра Николаевича ничего не могло быть убедительнее народного опыта и практики.
Прошел месяц. Павлик, сын Прейна и Аверка были вполне здоровы, веселы и бодры. Там, где была им привита коровья оспа, остались только следы — свежекрасноватые рябины, похожие на листики брусники.
Неподдельная радость охватила Степана.
— Александра Николаич, ведь получилось…
— Хорошо, душа моя, хорошо, но сие только половина сделанного… Теперь ты поедешь на Ирейку в зимовье Лукича и у сына его Фомы, болеющего натуральной оспой, возьмёшь оспенный материал.
Зимовье зверолова Лукича было в 21 версте от Илимска. Уехавший под вечер Степан на завтра к утру возвратился и привёз то, что нужно было Радищеву. Александр Николаевич, как кудесник, неразлучный со своим микроскопом, провёл тщательные анализы. Снова в кабинет Радищева были вызваны Аверка и сын Прейна. Аверка, сгорая от любопытства, что же в конце концов получится из всего, спросил:
— Александра Николаич, болячка опять шибко зудиться будет?
— Теперь не будет, Аверкий, — успокоил Радищев.
— А то зудилось здорово-о, так бы и содрал коросту…
Когда все было готово для прививки человеческой оспы ребятам, Александр Николаевич обратился к Степану:
— Глядел прошлый раз, как я прививал?
— Глядел.
— Ну, Степанушка, делай сейчас, а я посмотрю…
— Боязно что-то мне, смогу ли?
— На то ты и помощник у меня, — строже сказал Радищев, — чтобы уметь делать всё, что я делаю…
— Може чего недоглядел. И на старуху бывает проруха…
— Запомни, душа, рецепт ко всякому успеху один — твёрдая вера в себя…
Ребятам привили натуральную оспу. Прошёл день, два, три. Прошла неделя. Больше всех беспокоился Степан. Он поочерёдно ходил, то к купецкому сынишке, то к Аверке.
— Не зудится, — отвечал подканцелярист на тревожные расспросы Степана.
— Ну, что? — допытывался Александр Николаевич у своего помощника, посматривая на него хитровато-добродушными глазами.
— Неудача, — сокрушался Степанушка. — Ничего нет…
— Ничего и не должно быть.
Степан смотрел удивлённо, ничего не понимая.
— Да, да, — подтверждал Радищев. — Спасибо тебе, Степан, за помощь…
И не в силах сдержать огромную радость, Александр Николаевич позвал Рубановскую. Кому он мор рассказать о своём чувстве, кто другой, как не она, могла пенять всё, что творилось у него на душе.
— Лизанька! Ключ найден, — торжественно и победно произнёс он, — замок от тайной двери открыт! Ещё одно благое дело завершилось победой всесильного человеческого разума…
Радищев, обняв Елизавету Васильевну, убежденно продолжал:
— Практика и опыт народный были лучшими моими наставниками в сём трудном деле… Недаром говорят: не презирай народной мудрости, как хорошего замечания соседа, а воспользуйся им. Народная мудрость и хороший совет — золота стоят… Что золото? Успех приносят! Победу! Победу света над тьмой…
И, заметив на щеках Степана слёзы, сказал:
— Ступай, душа, отдохни. Ты и в сём деле оказал мне неоценимую услугу…
Наступила снежная зима. Зачастили метели и пороши. Безмолвная тайга была окутана словно лебяжьим пухом. На улице и за околицей Илимска сияли бархатные сугробы, когда с неба падали редкие лучи солнца. Чаще горизонт был затянут белёсой мглой, в которой невозможно отличить небо от земли. Звероловы-промысловики ушли белковать в тайгу, и на время охоты притихла совсем жизнь заштатного острожного города.
В доме Радищева шла своя обычная жизнь. Александр Николаевич не отлучался никуда. Он много занимался с детьми, проводил долгие часы в кабинете то за какими-нибудь опытами, то продолжал писать последнюю книгу своего трактата «О человеке, о его смертности и бессмертии». Когда он уставал писать, то перечитывал любимые книги, заставляющие размышлять его над явлениями в природе и обществе.
В ночной тиши кабинета перед Радищевым не раз вставали образы смелых мыслителей. Последние дни его занимал Гельвеций, полюбившийся ему за смелый трактат «О человеке». Но философ возлагал надежду на приход великого законодателя-благодетеля, и Александр Николаевич не понимал, как прозорливый Гельвеций не видел, что какие бы просвещённые, справедливейшие, добродетельные монархи ни сидели на престоле, они не исцелят своей мудростью человеческих бедствий.
Дидро разделял веру Гельвеция. Он подогревал в нём надежду, что когда-нибудь всё же придёт этот мудрейший, справедливейший, просвещённый и сильный правитель на землю, и человечество будет навсегда избавлено от язвы своих мучений и бедствий.
И Радищев не прощал ни Гельвецию, ни старому Дидро этого самообмана, опасного для других. Он осуждал их за слепоту, негодовал. Вместо того, чтобы объяснить подлинные причины бедствий, рассказать, что монархи никогда не принесут избавления народу, умные, глубокие мыслители направляли весь свой гений, всю свою силу доказательств на обратное.
— Вот так заблуждаются даже великие люди, — говорил Радищев Елизавете Васильевне, с которой в ожидании её родов всё чаще бывал вместе.
Елизавета Васильевна сидела возле него в кресле с накинутой на плечи пуховой шалью и занималась рукоделием. Она вдумчиво слушала рассуждения Александра Николаевича и будто отдыхала, упоённая тем, как он спорил, доказывал и зачастую тут же опровергал свои доводы и мысли. Рубановская улавливала, что спор Радищева с самим собой в её присутствии, как бы происходящий при свидетеле, не только доставлял ему удовольствие, но, самое главное, помогал обнаружить и найти истину.
Елизавета Васильевна только изредка вставляла свои замечания. Он не оставлял их без внимания, улыбался ей, сдвигал удивлённо брови, щурил умные глаза, как бы остановив бег мыслей там, где их прервала своим замечанием Рубановская.
Они говорили о первозданной природе, о человеке и его познаниях, о созерцании и ощущениях, о чувствовании и разумности. Это был разговор прежде всего о том, что окружающий их мир материален и доступен человеческому разуму, что материал — его «телесность» пребывает в вечном движении, так как и они с каждым днём изменяются, всё больше стареют и ум их, накапливая знания, обогащается.
— Разве первые познания не появились от первых чувствований? — спрашивал Александр Николаевич и сам же отвечал. — В нашем уме всё, что есть в чувствах… Я срываю цветок, изучаю, чем и как он жил. Моим глазам открывается таинство природы, постигнутое бессмертным Линнеем, — я знаю, как зарождается в цветке новая жизнь. Познание закона природы позволяет мне глубже заглянуть в жизнь индивидуума человеческого общества, узнать первопричину всего…
— Цветок и индивидуум человеческого общества — несоизмеримые понятия, — замечала Рубановская.