шла. Они возвращались в родные места, но та прочная опора, которая поддерживала сопротивление в Рубановской, вдруг исчезла, и духовные силы её будто надломились, весь организм расслаб и оказался слишком восприимчивым к болезни.
Мысли Рубановской о том, что, по возвращении в родовое имение Немцево, Александр Николаевич снова войдёт в прежнюю колею жизни, его захватят те же интересы, какие занимали до ссылки, что он сможет ещё плодотворнее работать, уже не подкрепляли Елизавету Васильевну, как бывало в Илимске, а наоборот, лишали духовного сопротивления, поддерживавшего в ней энергию.
Возки без особых задержек следовали от одной ямской станции до другой, подорожные документы Радищева, предъявляемые смотрителям, заставляли их без промедления давать подставку — лучших лошадей, но Александр Николаевич вынужден был задержаться в Таре. Здоровье Елизаветы Васильевны внушало опасение.
Уездный городишко почти не изменился, он выглядел так же захолустно, как в первый приезд Радищева. Остановились на постоялом дворе Носкова, где останавливались шесть лет назад. Носков за это время располнел, стал важнее и осанистее. Он узнал Радищева и обрадовался ему, как старому знакомому. Хозяин предоставил семье Александра Николаевича отдельную комнату, позаботился о том, чтобы Радищев ни в чём не нуждался в его доме. Носкову хотелось, чтобы об его постоялом дворе оставалось самое лучшее мнение у проезжих.
В Таре сыскали лекаря Козловского и пригласили его осмотреть больную Рубановскую. Лекарь с напускной важностью долго расспрашивал Елизавету Васильевну о всех проявлениях болезни, старательно выслушивал её и в конце концов назначил ей грелки на грудь, выписал микстуру и заверил, что она, пропотев разок, другой будет совсем здорова. Но вопреки уверениям Козловского, болезнь усиливалась, и Рубановская чувствовала себя всё хуже и хуже.
Лекарь, получивший хорошее вознаграждение за свой первый визит, зачастил к больной, назначая ей различные лекарства, иногда взаимно исключающие целебные воздействия на человеческий организм. Александр Николаевич убедился в невежестве лекаря, отказал ему совсем и стал лечить Елизавету Васильевну по собственному усмотрению.
Но ослабленный болезнью организм плохо боролся. Утомлённая безостановочной ездой в сибирскую стужу, при резких порывах ветра, особенно когда возки пересекали бескрайнюю Барабу, Елизавета Васильевна чувствовала себя совсем разбитой и изнурённой. Она почти ничего не ела. У неё пропал аппетит, и самочувствие заметно ухудшилось.
Рубановская, к крайнему огорчению Александра Николаевича, находясь в упадке сил, заговорила о своей смерти.
— Я умру, умру, — говорила она ослабевшим голосом. — И сны мне снятся такие странные, говорящие тоже о смерти…
Радищев пытался разубедить подругу, доказать ей обратное, но она всё настойчивее и настойчивее твердила ему о надвигающейся смерти.
Наконец, как ни тяжело было Елизавете Васильевне просить об этом Александра Николаевича, она сказала ему о своём желании послать за священником и собороваться. Зная, как смотрел Радищев на церковь и священнослужителей, и сама иногда сомневаясь в существовании высшего божества, Рубановская всё же сделала это: она ещё никак не могла примирить свои религиозные чувства и верование во что-то небесное, неземное с атеизмом Радищева, обстоятельно им изложенным в трактате «О человеке, о его смертности и бессмертии». Тогда, когда её духовные силы были крепки, она разделяла взгляды Радищева, сознавая, что они зиждутся на знаниях, которые давала современная наука, объясняющая все явления мироздания. Сейчас, когда духовные силы Рубановской были подорваны, над нею взяли верх старые привычки, и она, находясь во власти их, не могла, не имела в себе достаточно энергии, чтобы отрешиться от всего внушенного ей родителями с детства.
Священник был приглашён. После того, как закончилось соборование, Елизавете Васильевне показалось, что Радищев остался недоволен, и она сказала ему:
— Я знаю, Александр, тебе неприятно, но обещай исполнить мое последнее желание — похоронить меня по всем церковным обычаям. Я так хочу…
— Лизанька, отбрось свои мрачные мысли. Зачем ты их внушаешь себе.
— Я же знаю, что умру, — просто сказала она, как будто речь шла не о жизни и смерти, а о чём-то несущественном и незначительном для них обоих.
В один из дней на постоялом дворе возник шум. Радищев вышел, чтобы узнать, в чём дело. Незнакомый мужчина в накинутой на плечи енотовой шубе и в треуголке с возмущением говорил Носкову, что ему не дают лошадей, что он опаздывает в Иркутск, что смотритель ямской станции — непробудный пьяница и мот. Он опрашивал, не даст ли ему хозяин постоялого двора своих лошадей?
Носков отказался дать лошадей, объясняя, что на смотрителя надо как следует прикрикнуть, припугнуть его, и подстава обязательно будет. И, чтобы отвязаться от просителя, посоветовал ему обратиться к постояльцу Радищеву — важному чиновнику, возвращающемуся в Россию. Носков, приметивший, что Радищева успели посетить комендант Зеленов, винный пристав из Туруханска, какой-то проезжий сержант, ссыльный поляк и местные купцы, в самом деле возомнил, что тот может оказать помощь и заставить смотрителя дать требуемых лошадей.
При упоминании имени Радищева мужчина в енотовой шубе встрепенулся и оживлённо переспросил:
— Радищев?
Носков утвердительно кивнул головой и, заметив Радищева, появившегося на крыльце, указал рукой.
— На помине лёгок, вон на крыльце стоит…
Мужчина в енотовой шубе направился к крыльцу.
— Господин Радищев, — вскинув руку к треуголке, произнёс тот, — честь имею представиться поручик Ловцов…
— Штурман, плававший на «Екатерине» в Японию? — в свою очередь спросил Александр Николаевич.
— Так точно! — отчеканил Ловцов.
— Рад, безгранично рад встрече и нашему знакомству, — тепло произнёс Радищев, сходя с крыльца.
Поручик Ловцов лёгким движением устремился ему навстречу и крепко пожал протянутую руку Радищева.
— Премного наслышан о вас от покойных Эрика Лаксмана и Григория Шелехова, — сказал он с гордостью.
— Пройдёмте ко мне, — пригласил Александр Николаевич. — Возвращаюсь в родные места… Помилован… Тяжелая болезнь жены на некоторое время задержала меня в Таре…
Григорий Ловцов с сочувствием выслушал Радищева. Войдя в комнату, он скинул шубу и, повесив её на олений рог, остался в темносинем морском мундире. Высокий, обшитый галунами воротник подпирал его гладко выбритый подбородок. Чёрные усики, в разлёт придавали мужественному лицу штурмана гальота «Екатерина» особую красоту. Глаза, живые и выразительные, поблёскивали, как чёрная смородина, обмытая утренней росой.
Поручик Ловцов с первой минуты расположил к себе Александра Николаевича. Открытый и простой, он завязал с Радищевым самый непринуждённый разговор, как его давний знакомый.
Сначала Александр Николаевич выслушал Ловцова о поездке его в Москву, потом о лошадях и смотрителе, а затем заметил:
— А я ведь не знаю подробностей вашего путешествия в Японию, расскажите о нём…
Александр Николаевич глубоко интересовался этой экспедицией, затеянной Шелеховым и Лаксманом.
— Я не доволен ею, господин Радищев, — начал штурман «Екатерины». — Экспедиция наша не оправдала надежды. В сей далёкой и незнакомой стране нас встретили недоверчиво, проявили к нам восточное вероломство и коварство…
Александр Николаевич внимательно слушал Григория Ловцова, участника первой дипломатической экспедиции русских в Японию, и думал о смелости и важности начатого Шелеховым и Лаксманом предприятия.
— Мы почти не добились ничего, — продолжал Ловцов, — задуманные планы экспедиции сорвались. Но первый шаг к добрососедству сделан нами, и сия честь останется за русскими…
Поручик, припомнив подробности встреч с японцами, рассмеялся.
— Нас замучили всевозможными процедурами, а под конец приторным гостеприимством и, вместо того, чтобы завязать с нами торговые отношения, нам вручили императорские подарки — сабли, фаянсовые чашки, прочие безделушки и письмо, — Ловцов тряхнул головой, — письмо, разрешающее приход нашему кораблю в Нагасаки, ежели мы пожелаем впредь продолжать с ними переговоры… Каковы канальи, а?
Ловцов вздохнул.
— Когда мы поняли, что всякие наши попытки завязать добрососедство с японцами не удались, отчалили от берегов сей неблагодарной страны.
Улыбка скользнула по лицу поручика.
— Я на прощанье, чтобы японцы знали наших, приказал отсалютовать из всех орудий. Грохот потряс городок, японские воины, провожавшие нас и храбро бряцавшие оружием, в страхе разбежались, кто куда. Распустив паруса, мы стали уходить в море. Вдруг я заметил, что к нам направился японский парусник. Гальот наш убавит ход. Когда парусник настиг нас, японский чиновник спросил:
«Для чего русские стреляли из пушек»?
Переводчик перевёл мои слова чиновнику:
«В культурных государствах сей салют означает знак почтения».
«Наш начальник просил передать, что ему не понравился такой знак», — сказал японский чиновник.
Возмущённый, я попросил переводчика сказать, что сей знак ещё связан с уважением русских страной, в которую они приходят с добрым намерением…
Григорий Ловцов смолк, а потом добавил:
— Не удалось завязать дружбы в первый раз, завяжем при второй встрече. Неправда, поймут пользу добрососедства с русскими…
Александру Николаевичу понравились эти исполненные глубокого смысла слова поручика.
— Верно, очень верно, — только и мог он произнести. Штурман «Екатерины» вдруг встал и заторопился.
— Прошу прощения, господин Радищев, спешу… Пойду устраивать баталию смотрителю из-за лошадей…
Он так же крепко пожал на прощанье руку Александра Николаевича и, накинув на плечи енотовую шубу, вскинул руку к треуголке.
— Честь имею кланяться! — и вышел.
Болезнь Елизаветы Васильевны не стихала и не возрастала, словно две противоположных силы, боровшиеся в организме, уравновесились, чтобы успокоить Рубановскую и Радищева, вселить в них надежду на близкое её выздоровление. И оба они обманулись в состоянии её здоровья, решили продолжать путь до Тобольска, чтобы там, под наблюдением опытных врачей, добиться окончательного выздоровления Елизаветы Васильевны.