Аверка не замедлил воспользоваться приглашением Радищева. Назавтра же он направился в воеводский дом. Во дворе он встретил солдата и немного оробел. Прижавшись к заплоту, парень долго стоял в нерешительности, потом осмелел, прошёл через двор, поднялся на крыльцо и быстро юркнул в сени.
В сенях он наткнулся на Степана.
— Что несёшься, как ошалелый, не приехал ли земский в Илимск?
— Не-е! У меня своё дело…
— Даже дело?
— Ага! — бойко выпалил Аверка. — Можно к ним зайти-то?
— Ежели дело, — усмехнулся Степан, — заходи…
Аверка прошмыгнул в коридор, неуверенно стукнул в дверь и, не дожидаясь ответа, появился на пороге.
— А-а, Аверкий! — протянул Радищев. — Что остановился? — и, видя, как парень мнёт шапку в руках, пригласил. — Проходи, проходи…
Парень сбросил под порогом зипун, пригладил взъерошенные волосы и на цыпочках прошёл за Александром Николаевичем в его рабочую комнату.
— Садись, гостем будешь.
Аверка присел на табуретку, что стояла у дверей, и замер с широко открытыми глазами. Такого множества книг он ни у кого не видел! Коллекция различных колбочек, стеклянных трубок, приборов, стоявших в шкафу, большая генеральная карта России, висевшая на стене, совсем поразили растерявшегося парня.
Радищев с любопытством наблюдал за Аверкой и понимал, какое впечатление произвело на него всё увиденное в комнате.
— За книжкой пришёл?
— Ага! — только и выговорил тот, всё ещё не придя в себя.
— Какую же книгу хотелось прочитать?
— Про странствия всякие, о чём намедни говорили с Кириллом-то Егорычем…
— Путешествовать хочется?
— Страшно даже подумать-то, — признался Аверка, — уж где нам…
— А ты, Аверкий, не падай духом, добивайся своего. Подвернётся случай и поезжай…
— Тятька не пустит.
— Помогу уговорить отца…
— Что ж, мы не против.
— Ежели не против, то подходи сюда…
Аверка встал и направился к карте, у которой остановился Радищев.
— Тут вся мать Россия, Аверкий, смотри, какая она большая! Мы, русские, и то не знаем всего, что покоится в её недрах, чем богата наша исполинская земля. А придёт время и все свои богатства земля раскроет людям и станет тогда русский человек самым счастливым во всём мире. Учиться поедут к нам, как государь Пётр ездил учиться в Европу.
Александр Николаевич спохватился, что увлёкся, и пожалел, что не может излить Аверке всего, что чувствует и думает о России.
— Вот Илимск, — Александр Николаевич указал на маленькую точку, едва заметную на карте. Аверка вперил глаза и громко прочитал: «Илимск».
— То-то! У нас сейчас полдень, в столице — утро, а там, где живут шелеховские мореходы, на Куриллах — ночь… Вот она какая русская земля-то неоглядная, солнце враз её осветить лучами не может…
— Занятно, Александр Николаич, аж в голову всё не влазит.
Радищев рассмеялся.
— Поймёшь, и всё будет в порядке.
В Комнату вбежали Павлик с Катюшей — худенькие и бледные дети Радищева. Они растерялись, увидя незнакомого подростка в длинной посконной рубахе, стоявшего возле карты, и не знали, что им делать дальние: вернуться ли обратно или подойти к отцу.
— Ну, подходите сюда, — ободрил их Александр Николаевич. — Будем с вами изучать науку о землеописании…
Так неожиданно для самого Радищева начавшаяся беседа с Аверкой у карты вылилась в урок географии, и ему пришла мысль заняться учёбой не только со своими детьми, а также и с другими подростками, желающими обучаться грамоте.
— Начертать генеральную карту России впервые решил государь Пётр Первый. По его повелению разъехались в разные концы русской земли обученные тому люди, прозванные геодезистами, и сняли на местах первоначально мелкие чертежи, а потом свели их в большую карту…
Александр Николаевич стал объяснять, как следует читать карту и как пользоваться ею в дальних походах и путешествиях. Аверка скрёб рукою затылок и встряхивал своей нечёсанной головой, слушая слова, раскрывающие перед ним мир неизвестный и незнакомый ему доселе. Расширялось его представление о земле, её величии, о строении вселенной, которую он мог теперь представить и объяснить по-другому, смотря на луну, на звёзды, то мерцающие, то стремительно падающие и гаснущие на лету.
Александр Николаевич увлёкся и проговорил очень долго.
— А теперь займитесь сами.
Радищев достал с полки большую в кожаном переплёте книгу «Атлас Российский», составленный трудами и стараниями Академии наук и, подавая Аверке, сказал:
— Садитесь в кружок, а ты читай…
Трясущимися от волнения руками Аверка впервые раскрыл такую большую книгу и, запинаясь, стал читать:
«Случающиеся на земле многие перемены и великая польза, которая от того бывает, когда всю землю или некоторую её часть вдруг осмотреть можно, кажется, что подали случай к изобретению и распространению географической науки…»
Аверка вытер рукавом градом катившийся пот с лица и посмотрел на Радищева.
— Смелее, Аверкий! Кто знает, по каким землям придётся тебе странствовать, по каким морям плавать, ежели охота у тебя к тому есть…
И Аверкий, осмелев, растягивая слова, читал:
«Египтяне не могли бы так легко пашни свои, через разливание реки Нила незнаваемыми учинившиеся, распознать, и всякому дачи свои опять назначить, ежели бы они положения оных прежде наводнения чрез измерение и ясное описание не определили.
Победоносные римляне также не в состоянии бы были согражданам своим показывать те завоевания, которые они в многочисленных своих походах учинили, ежели бы географы оных на бумаге в малой мере не представляли.
Равным же образом нельзя бы было никакого понятия иметь о толь великих и дальних путешествиях, которые от любопытных людей как сухим путём, так и морем предприяты были, ежели бы морские и земные карты мысли нашей в том не вспомоществовали, и оных бы нам ясными и вразумительными не делали…»
Аверка споткнулся.
— У-ух, упрел, как в бане…
— Наука трудом даётся, Аверкий.
Александр Николаевич смотрел на этого парня и думал: таким же вот был великий помор Михайло Ломоносов из Холмогор, прежде чем подняться к вершинам науки и стать во главе учёных России. Может и перед Аверкием откроется такая же светлая дорога? Он парень цепкий, хваткий, любознательный! А тот читал:
«Как бы можно было о отдалении других народов рассуждать, ежели бы населённые ими земли с тем местом, где мы живём, на одном листу изображены не были, и почему бы мы о близости или дальности, в которой оные от нас находятся, догадываться могли.
Славнейшие полководцы имели всегда географическую науку в почтении, потому что они чрез неё в состоянии были свои походы в неприятельских землях с надлежащий осторожностью учреждать».
— На сегодня хватит… — сказал Радищев и отпустил детей погулять, а Аверкию дал почитать книгу о странствованиях, как тот и хотел.
Казалось, живя в обстановке полной лишений и неудобств, среди незнакомых людей, в отсутствии какого-либо общения с ними, Елизавета Васильевна, привыкшая к обществу, должна была острее чувствовать свою подавленность и одиночество. Но с Рубановской творилось что-то совсем иное: ненасытная душа её была полна новых чувств, требовавших от неё самого горячего вторжения во всё окружающее.
В Елизавете Васильевне с выздоровлением пробудилась такая потребность к преодолению всех неудобств, которые окружали её и Радищева, что она, не медля, как только встала на ноги, принялась за домашние дела. Она находила в этом особое удовлетворение, зная, что в заботах о семье и доме полнее проявлялась её любовь к Александру Николаевичу, приступившему к работе над философским трактатом.
Женское чутьё подсказывало Рубановской, что Александру Николаевичу нужно быстрее заняться своими трудами, уйти с головой в них. От неё зависело создать ему нужные условия для работы, оградить его от тягостной и без того полной всяческих неудобств изгнаннической жизни.
И как только Елизавета Васильевна ясно это осознала, существование её возле Александра Николаевича здесь, в Илимске, наполнилось новым для неё светлым содержанием. Счастье Рубановской стало ещё богаче, самозабвенная любовь ещё глубже и содержательнее. Радищев, по убеждению Елизаветы Васильевны, с выпавшим на его долю призванием борца должен был здесь найти себя, полностью отдаться своему делу и быть человеком, полезным своему отечеству.
Елизавета Васильевна прекрасно понимала, что сфера общественной деятельности Радищева не могла найти в изгнании такого широкого практического распространения, как в столице, но пусть всё, сделанное им теперь, хотя бы частично, служило его высоким целям. Она верила, что после изгнания Александр Николаевич вернётся вновь на государственное поприще.
И эта мысль явилась для Рубановской тем источником энергии, из которого она черпала её во все последующие годы жизни с Александром Николаевичем до их отъезда из Илимска. Елизавете Васильевне Радищев представлялся мужественным человеком всегда и она хотела сохранить и поддержать в нём это мужество, высоко ценимое ею.
Такие люди, как он, нужны отечеству и дороги ему, думала она, хотя отчётливо ещё не представляла всей многогранной и обширной деятельности Радищева. Но Рубановская верила в другое: придёт время и она постигнет его высокие идеи и дела, а, постигнув их, будет ещё ближе, дороже и понятнее ему. Она верно угадывала, что кроме обычной женской привязанности к Александру Николаевичу, у неё должна быть обоюдность, общность взглядов с ним, укрепляющая любовь их, ещё больше сближающая их.
Теперь, когда внешнее проявление чувств стало умереннее и вместе с тем глубже, когда приостыл пыл чувственности, Елизавета Васильевна осознала, что любовь их должна ещё больше закрепиться, как бы пройдя проверку всеми жизненными испытаниями, выпавшими на их долю. Теперь они были уже связаны: плохо ли, хорошо ли посмотрят на это её и его родные, но они навсегда связали себя той большой любовью и дружбой, ко