торую не в силах разорвать никакие законы, никакие условности, никакие убеждения, никакие превратности судьбы кроме самой смерти.
Так думала Елизавета Васильевна, и всю прелесть своих чувств к Александру Николаевичу, своё счастье усматривала в совместном их пути, в создании лучших условий жизни, работы самому дорогому для неё человеку.
И хотя общности убеждений, взглядов и стремлений у неё с Александром Николаевичем ещё не было, но Елизавета Васильевна верила, что она сможет настолько приблизиться к нему, что разочарования и радости в его большом деле, которое занимало и занимает её друга, будут ею поняты не только сердцем, но и разумом.
Быть может именно в этом следовало искать разгадку той необычной энергии, которая завладела после болезни Елизаветой Васильевной, во всей деятельности, в заботах по хозяйству, ложившихся не только на плечи Настасьи, Дуняши, но и на её.
Вскоре она посоветовала Александру Николаевичу купить корову, чтобы не ходить по утрам за молоком к соседям; выкормить под закол поросят, приобрести две-три овечки, кур, словом, обзавестись необходимой живностью.
Настасья была первой, к кому Рубановская обратилась за помощью.
— Чем брать молоко, не лучше ли завести корову, как думаешь, Настасьюшка?
— Без своей-то коровушки, вроде и двор сирота, — сказала просиявшая Настасья и рассудила, — семья-то большая, как без мяса прокормить, чушек завести надо, сало летом будет… И курочек не мешает. Всегда яички, свои будут, матушка Елизавета Васильевна…
Женщины не встретили возражения со стороны Радищева. Он согласился с их доводами, главным образом потому, что это приятно было Елизавете Васильевне.
Всё остальное зависело от Степана. Вместе с Настасьей он подыскал краснопёструю корову-молочницу и ввёл её во двор через свой поясок, затем приобрёл овец, поросят, кур и горластого петуха. Ухаживать ему и Настасье за всей этой живностью, заботиться о своевременной кормёжке, гонять скот на водопой, доставляло большое удовольствие. Уход за скотом напоминал им родное Аблязово, где они долгое время жили в имении отца Александра Николаевича — Николая Афанасьевича Радищева. В этом, как-то сами по себе забывались горести илимского уединения, скука по родным местам.
По утрам начиналась беготня Настасьи и Дуняши, покрикивания Степана и распоряжения Елизаветы Васильевны, медленной походкой прохаживающейся по двору. Александру Николаевичу приятно было наблюдать за всем этим с крыльца. Он не вмешивался в хозяйственные дела, замечая, как много внимания уделяет им Рубановская.
Радищев удивлялся тому, откуда у неё появился такой живейший интерес к хозяйству — у человека, жившего в столице светскими интересами? От всего этого Рубановская была так далека в Санкт-Петербурге. И, вдруг, тут, всерьёз, увлеклась домашним хозяйством, стремилась познать его, не боясь мелких забот. И это радовало Радищева и нравилось ему в Рубановской.
«И хорошо, что она увлечена своим делом», — думал Радищев о Рубановской и, наблюдая за нею, всё более убеждался в цельности её натуры. Елизавета Васильевна была на голову выше тех женщин её круга, которых он хорошо знал. В Рубановской от природы были заложены качества, позволявшие ей дальше других смотреть вперёд. Неосознанно она прокладывала новые пути к раскрытию тех богатств души, которые дремлют в русской женщине, но которые должны пробудиться и обязательно пробудятся.
Александр Николаевич не смел осуждать действия подруги, он понимал — кипучая потребность жизни в Рубановской поднята благодатным чувством материнства, побуждающим женщин к усиленной деятельности.
Он предупреждал Рубановскую, чтобы она не утомляла себя заботами по хозяйству, но Елизавета Васильевна резонно ему отвечала:
— Настасьюшка сказывала, что в моём положении надо как можно больше двигаться…
Он ничего не мог возразить на справедливые доводы Елизаветы Васильевны. Она, чувствуя, что он понимает и одобряет её, была глубоко благодарна ему за это и счастлива.
Все, кто жил в воеводском доме, стремились также сделать приятное Рубановской, показать, как они дорожат тем, что она скоро станет матерью, и вместе с нею нетерпеливо ждали того дня и часа, когда это совершится. На каждом шагу чувствуя к себе добрые отношения Александра Николаевича, Дуняши, не отходившей от неё, старых слуг Радищева — Настасьи со Степаном и даже приветливой улыбки на лице солдата Ферапонта Лычкова при встрече с нею, в Елизавете Васильевне ещё больше разгоралось появившееся у неё чувство любви к будущему ребёнку.
«Будет мальчик — назовём его Афанасием, девочка — Феклушей, в честь их деда и бабушки» — думала она и уже знала: Александру Николаевичу будет приятно, если она ему скажет об этом. Но сказать к случаю не удавалось, а без повода завести разговор о будущем ребёнке, который всё чаще напоминал о себе, она стыдилась и считала преждевременным говорить о нём.
Так они жили не только в эти дни, когда Рубановская ходила беременной. Александр Николаевич всегда уступал ей и в последующие годы, поддерживал в Елизавете Васильевне желание действовать рука об руку с ним, её стремления вникнуть в то, что составляло существо всей его жизни.
Радищев знакомился с Илимском. Город был обнесён деревянным тыном, во многих местах разрушенным. По углам его сохранились сторожевые башни. Узкие улочки крепости с небольшими домиками и высокими заборами вытянулись вдоль берега реки. Улочки, как ручейки, стекались к базарной площади, где устраивался торг, а в августе собиралась ярмарка.
Над городом вздымались бочковые, чешуйчатые крыши трёх церквей с луковичными главками на тонкой шейке. На главках золотели кресты, увитые цепочками.
Въезд в город-острог попрежнему оставался через крепостную Спасскую башню с крытыми балкончиками, предназначавшимися для сторожевых постов. На пологой тесовой крыше башни была устроена дозорная вышка с небольшим наблюдательным оконцем. На коньке вышки, растопырив крылья, взирал на крепость, на окрестности Илимска, двухглавый деревянный орёл.
На дозорную вышку когда-то поднимался казак и сторожил крепость. Ворота башни закрывались наглухо и запирались на засовы. Теперь крепостная башня пустовала. Ветер завывал под крышей и стучал оторванной дверцей балкона.
Александр Николаевич поднялся по внутренней лестнице со сломанными ступеньками на чердак башни, потом в дозорную вышку. Из оконца открывался широкий вид на Илимск. Воеводский дом, где он жил, вместе с городской ратушей, с Спасской церковью, составлял центр посёлка. Радищев насчитал сорок пять домов. Многие из них, он знал, были пусты и необитаемы.
Три домика на противоположной стороне реки спрятались в снежных сугробах. Возле них стояли замёрзшие во льду дощаники. Здесь была пристань и отсюда грузились товары для отправки водою до Енисейска. Ещё дальше, в расстоянии версты, вверх по Илиму, виднелись шесть дворов, в так называемом Старом остроге или Слободке.
Радищев представил, как рождался Илимск. Он уже знал древнюю историю этого города, рассказанную канцеляристом Кириллом Хомутовым. Начало острожка заложил атаман Иван Галкин в 1631 году. Атаман поднялся по Илиму с наказом енисейского воеводы поставить на Лене острог.
Экспедиция Галкина остановилась на полпути там, где надо было переваливаться через горы на Лену, и основала зимовье для временного пристанища. Галкин назвал его Ленским Волоком. В том же году атаман по реке Куть добрался до Лены и заложил там Усть-Кутское зимовье. Позднее Ленский Волок укрепился и стал называться Илимским острогом. Через десять лет здесь побывали первые московские воеводы Пётр Головин и Матвей Глебов.
К концу столетия Илимск вырос в город. Он осел чуть подальше прежнего острога вниз по реке. История освоения сибирских земель по Ангаре, Байкалу и Амуру как бы прошла через него, то военными походами, то научными экспедициями, то торговыми караванами с Якутией и Китаем.
Так продолжалось до тех пор, пока не был найден другой более короткий путь на Восток, не повзрослели и не окрепли другие города и среди них первое место не занял Иркутск. Сейчас Илимск был уже тихим, заштатным городом, уступившим свою былую славу другим городам. У него осталась история, и о ней напоминал старинный острог, которым любовался Радищев. Илимск замыкали высокие горы и дремучая тайга, спускающаяся по их склонам вплотную к реке. И эта тайга, с виду мрачная и угрюмая, имела свою дикую красоту. Такого могучего океана лесов, простирающихся на сотни вёрст вокруг, Александр Николаевич ещё нигде кроме Сибири не видел и видеть не мог.
Не в том ли была вся прелесть природы, его окружающей. Ничто не могло сравниться по силе с сибирской тайгой кроме необозримых просторов вод Балтийского моря, которые он любил и которое казалось ему своенравным и непокорным человеку.
И люди, что жили в Сибири и, здесь, в Илимской глуши, были тоже сильны и упрямы душой, держались много свободнее и независимее, чем в центральной России. Он уже знал, как они покоряли свой край, оберегали свою волю, свой покой дикой свободы. Внешне чуть грубые, они имели добрые сердца, были доверчивы и если встречали в жизни хорошего человека, то тут же открывались ему.
Эти мысли пришли к Радищеву, когда он смотрел на небольшие избы в два-три окна, что составляли центр Илимска и в которых жили посадские казаки и пашенные крестьяне. Среди приземистых изб особо выделялись пятистенные купецкие дома. Один из них принадлежал чиновнику казённой палаты по питейной части Дорохову и имел во дворе большой склад. В складе хранилось вино. Его хватило бы, чтобы споить тысячи душ на сотни вёрст вдоль Илима.
В других домах жили здешние купцы — Савелий Прейн и Клим Малышев, торговавшие мелкими товарами. Клим Малышев являлся комиссионером иркутского купца Мыльникова. Он скупал на илимском базаре пушнину и в мае отправлял её в Иркутск.
В самом центре Илимска, ближе к площади, красовалась новая Спасская церковь. Она была двухэтажная, довольно обширная и оригинально выстроенная. Над церковью вздымались четыре купола, обитые жестью с вызолоченными крестами. Окна нижнего этажа были с фигурными решётками — слюдяные, а верхнего — из разноцветного стекла. Спасская церковь чем-то напоминала собор Василия Блаженного, хотя и была деревянной. В архитектуре её сказалось мастерство безымянных зодчих. Церковь была обнесена густым садиком из чернолесья, за которым стояли домики её служителей.