Вальяжный дворник встретил у ворот. В эту минуту счищал снег.
– Эй, куды? – бросил он зычным голосом.
– Дом купца Чистякова? – спросил слегка окоченевший Миша.
– Ит. он и есть? Тебе—то что? – дворник окинул взглядом неказистое пальто Жукова и прикинул, что пришёл очередной человек в поисках свободной комнаты, а может просто угла.
– Значит, это он и есть, – вполголоса произнёс Миша, – а ты при нем дворником?
– Я тута старшим над дворниками поставленный, – у собеседника грудь колесом стала, словно он представлялся: «Кавалер ордена Святого Георгия» и прочая, прочая, прочая.
Жуков хотел улыбнуться, но сдержал рвавшуюся улыбку.
– Раз здесь старший, то мне ты и нужен, – Миша показал старшему над дворниками свою бляху и тихим голосом, нагнетая таинственность, представился:
– Помощник начальника сыскной полиции Михаил Силантиевич Жуков!
– Ваше, – дворник на миг запнулся, больно молод помощник, значит никак не «Высокоблагородие», только лишь, – благородие, чем полезны, можем быть? – он слегка наклонился. Кто его знает, за чем пожаловал этот молодец, может, вскрылось, что в отсутствие снимающих, старший над дворниками повадился ходить по пустым комнатам и забирать себе, что плохо лежит.
– Можешь, – теперь Миша играл роль большого начальника, – желательно переговорить тет—а—тет, – и, увидев испуганные глаза собеседника, добавил, – с глазу на глаз.
– Прошу в мою комнату.
– Там никто не помешает?
– Никак нет, – отрапортовал старший над дворниками, – хозяйки ныне дома нет, а детишков не имею.
– Хорошо.
Дворницкая состояла, кроме небольшого тёмного коридорчика, длинной не более полутора аршин и из комнаты, разделённой на две части занавеской – в первой стоял стол, по обе стороны от него деревянные лавки, печка, на которой хозяйка готовила нехитрый обед и в то же время давала тепло.
Миша прошёл и заглянул за занавеску, там стояла неширокая лежанка, хозяйка. В самом деле, куда—то ушла.
– Так, – начал Жуков, – как понимаешь, – и остановился, – зовут—то тебя как?
– Никанор.
– Как понимаешь, Никанор, разговор у нас тайный и разглашению не подлежит.
– Эт мы понимам, – дворник накручивал на палец завиток бороды, – не первый год в столице проживам.
– Тогда без предисловий, – Миша вытер скамью перчаткой и присел, – садись, Никанор, садись, – он произнёс начальствующим тоном.
Дворник присел на краешек второй скамьи, напротив Жукова.
– Ты всех знаешь проживающих в доме?
– Служба у нас такая всех знать, – хотя, – пожаловался Никанор. – Дом—то больно большой.
– Вот именно. Значит, знаешь всех?
– Ну, – замялся дворник, – кто недавно поселился, так тех пока не всех.
– Хорошо, что правду говоришь. А тех, кто давно живёт?
– Тех—то всех, – позволил себе улыбнуться Никанор.
– Живёт здесь у вас некий Ефим Перегубов.
– Фимка? Как же! Его – то давно знаю, – не выдержал дворник и перебил от радости Мишу, что тот пришёл не по его, дворницкую душу, но потом испуганно взглянул и умолк.
– Прекрасно, значит, есть, что рассказать.
– Ваше Благородие, я ж не знаю, что вам надобно? Вы спрашивайте, а уж я постараюсь.
– Ты, братец, постарайся, только без излишнего рвения, лишнего на человека наговаривать не надо.
– Что вы! Ваше Благородие. Разве уж можно порочить?
– Знаю я вас, – и Миша со строгим выражением пригрозил пальцем Никанору.
– Да, Боже, упаси, пусть язык отсохнет, ежели неправду скажу.
– Ты всех привечаешь, когда уходят, когда приходит.
– Народу много, Ваше благородие, много, но по мере сил…
– Давай так, либо ты помнишь, либо нет.
– Так какой день у вас интерес вызвал?
– Прошлый четверг.
– Прошлый четверг, это какое число было, дворник возвёл глаза к потолку и начал что—то считать.
– Шестое, – перебил вычисления Никанора Жуков.
– Ну, – обрадовался старший над дворниками, – эт я помню. Как понимаю, вы про Ефимку узнать желаете?
– Догадливый ты, Никанор.
– Ежели шестого числа, то Ефимка вернулся, почитай, двенадцать пробило. Я что запомнил, ворота—то мы в одиннадцать запираем, а дверь в двенадцать, так Перегудов вошёл. Так я дверь и на замок. Мы ещё с ним за жизнь поговорили.
– И что тогда Ефимка сказал?
– Так, как всегда жаловался, что денег мало, что пора домой возвертатся. Там хоть земля кормит, а тут, – Никанор махнул рукой.
– Что ещё говорил?
– Надоело скорняжничать, вот снег начнёт сходить, он и домой поедет.
– Давно Ефим хромает?
– Недели с полторы, говорил, ногу натёр.
– К нему кто—нибудь заходит?
– Не примечал, дак, он угол занимает, много не наводишь, соседи у него злые, – добавил Никанор.
– Хорошо, как бобыль, значит, живет. А что он не переедет в другое место?
– Говорит, привык, тут все знакомо, а к новому месту привыкать надо.
– Ты сам что думаешь?
– А что думать? – Пожал плечами Никанор, – живёт человек и живёт, его ж дело, где угол снимать. Тут или в другом месте.
– Так—то оно так, но иногда смущает такое.
– Не моё, конечно, дело. Я не знаю, почему сыскная полиция проявляет интерес к Ефимке, но, на мой взгляд, беззлобный он, приходит уставший, а поутру опять бежит в артель. Что работящий, так то не отнять.
– Твоими бы устами, Никанор. Мёд бы пить. Глядишь, и извелись бы в столице преступники.
– А что? – Встрепенулся старший над дворниками, даже голову в плечи втянул и голос понизил, – что и Ефимка туда же?
– Я ж не о нем, дурья твоя башка, – попытался сгладить сказанное Миша, – я ж о злодеях, что по Петербургу шныряют в поисках добычи.
– А—а—а, – протянул Никанор, – а то я уж про Ефимку подумал.
– Вот это зря, не надо в человеке видеть только плохое, – Жуков повторил слова Путилина, когда—то сказанные отчитывая младшего помощника. Вдруг неожиданно и пригодились.
– Не, это я так, – в оправдание произнёс дворник, – не уследишь же за каждым.
– То—то и оно, что порой не видим честного человека, а подозреваем в нем только преступника, – опять вырвались слова Ивана Дмитриевича. – Ещё что о нем скажешь?
– Ни плохого, ни хорошего больше не скажу, – начал уклончиво вести разговор Никанор, почувствовав в словах Жукова недосказанность, а ручаться за жильца? Не такое праведное дело, а вдруг он, в самом деле, что—то натворил. Потом твои же слова тебе же в укор поставят, а дойдёт до хозяина, а он в таких делах не пытается разобраться, откажет от места и на улицу выставит. Нет, здесь надо блюсти в первую очередь себя, а уж опосля какого—то там Ефимку, с которым перекинешься парой слов, да и то «здравствуй» да «прощай».
– Значит, ни с кем он здесь в доме дружеских отношений не ведёт?
– Не ведёт.
– И в четверг точно помнишь, что пришёл с двенадцатым ударом колокола.
– Точно так, когда на Никольской колокольне звонят, хорошо слышно.
– Тогда, пожалуй, – Миша понялся со скамьи, – больше вопросов не имею, но если что, – Жуков погрозил указательным пальцем, – сразу в сыскное.
– Непременно, – Никанор приложил руки к груди, – барин, непременно, к Вашему Благородию…
Глава двадцать третья. Визит ко второму свидетелю…
Возвращаясь в сыскное, Жуков задумался, да так, что хотел взять извозчика, но до Большой Морской о нем и не вспомнил. Все тревожил вопрос: где же был Ефим Перегудов до полуночи в день убийства? Ведь судя по времени, когда в последний раз дворник видел Морозовых, а это десять пополудни. Тогда мог поспеть к двенадцати, то есть к закрытию дверей. А если дворник видел семейство в одиннадцать?
Все равно стоит проверить, рассуждал Жуков. Теперь предстоит узнать в артели или в других местах, когда они закончили работу, с кем уходил Ефим, куда пошёл, кто его последним видел, в общем, многое надо ещё узнать. И обязательно показать дворнику из дома госпожи Пановой Перегудова.
Миша очень удивился, когда протянул руку и увидел перед собою резную дверь, ведущую в сыскное.
Когда прибыл из Обуховской больницы только помощник пристава Андреев, Василий Михайлович понял, что дело, наверняка, раскрыто, маленький свидетель рассказал все о преступнике, которого, видимо, знал и поэтому поиски едва заметных следов, что успел оставить преступник, пригодятся участковым полицейским. Поэтому Орлов не ретировался сразу, как ему передал указание Путилина ротмистр, а объяснил и показал, что нашёл. Занесли в протокол, только после этого Василий Михайлович позволил себе уехать по делам службы.
Надворный советник Соловьёв отбыл ранее, агенты решили, что им вдвоём показывать одно и то же не очень разумно, когда дел и так невпроворот.
Доктор Мазуркевич проживал в начале Большого проспекта Петербургской стороны в деревянном доме, который он приобрёл недавно, как только позволили средства. Здесь же он принимал больных. Адрес Василий Михайлович выписал себе сразу, как только узнал, что доктор с помощником заверили духовное завещание трактирщика Ильешова.
В дом вели два входа – на одном висела деревянная табличка с краткой надписью большими буквами «Доктор Мазуркевич», на втором маленькая бронзовая с буквами в завитушках «Мазуркевич Фёдор Дмитриевич».
Штабс—капитан не стал раздумывать, а направился к двери с маленькой табличкой, на половину дома, где проживал сам хозяин.
Повернул два раза за рычажок справа от входа. Внутри раздался глухой звон колокольчика. Через минуту дверь открыла женщина с рыжими волосами лет тридцати с большими глазами и вся в веснушках.
– Добрый день! – произнесла она довольно приятным голосом.
– Я к Фёдору Дмитриевичу по личному вопросу.
– Прошу, – женщина пропустила Василия Михайловича в коридор, приняла от него пальто и головной убор, – подождите, я доложу о вас.
Видимо женщина привыкла к неожиданным визитам людей, которые не представлялись, а сохраняло своё инкогнито, ведь не всегда есть повод выставлять болезни напоказ, иной раз необходимо хранить тайну.