Но онъ, въ которомъ вся сила, который облеченъ священнымъ званіемъ, онъ все сидитъ у стола, все также кладетъ на него локти, опускаетъ на руки голову! A изрѣдка, прійдя въ себя, снова жалкимъ, визгливымъ и слезливымъ голосомъ повторяетъ:.
— Я всегда говорилъ! Вотъ она какова!..
Вечеромъ, по настоянію Миниха и Маргариты, все общество, преимущественно состоящее изъ женщинъ, сѣло на небольшую яхту и двинулось къ Кронштадту. Въ немъ одномъ было еще спасеніе. Въ крѣпости можно было спастись и держаться.
Но Кронштадтъ уже оказался для нихъ неприступной и непріятельской крѣпостью. На слова, что самъ императоръ пріѣхалъ и выходитъ на беретъ, комендантъ черезъ часовыхъ отвѣчалъ:
— Въ Россіи нѣтъ императора, а есть императрица самодержица Екатерина Алексѣевна.
Минихъ настаивалъ выйдти на берегъ и принять начальство надъ крѣпостью. Чей-то голосъ среди тьмы ночи крикнулъ, наконецъ, съ берега:
— Отъѣзжайте скорѣй, а то дамъ залпъ по васъ изъ всѣхъ орудій.
Петръ Ѳедоровичъ будто пришелъ въ себя и быстро съ палубы спустился въ каюту, гдѣ перепуганныя женщины, слышавшія угрозу, бросились передъ нимъ на колѣни, умоляя скорѣй отчаливать.
Но корабль уже отчалилъ по приказу Гудовича. На палубѣ оставались одни матросы, а на кормѣ сидѣлъ, не боясь, конечно, залпа орудій, старикъ Минихъ и думалъ:
«Всякій ребенокъ защищается, упирается даже, когда его спать посылаютъ! Если такъ, то и подѣломъ!»…
Около согнувшагося на скамейкѣ и понурившагося старика Миниха стояла въ ужасѣ Маргарита.
Она тоже не боялась теперь угрозы залпа изъ орудій. Было мгновеніе, она желала всей душой исполненія этой угрозы. Погибнуть здѣсь на этой bvператорской яхтѣ, вмѣстѣ съ императоромъ, въ обществѣ статсъ-дамъ и вельможъ, конечно, заманчивѣе того, что ждетъ ее впереди, что ждетъ ее не за горами, а, быть можетъ, завтра…. Завтра она будетъ тѣмъ же, чѣмъ была когда-то…. Маркетой Гинекъ…. даже хуже! Лотхенъ! Да! горничная Лотхенъ завтра будетъ выше ея. У ея Лотхенъ есть деньги, а у нея, мечтавшей прошлую ночь о престолѣ, на завтрашнюю ночь не будетъ, быть можетъ, и крова, не будетъ куска хлѣба…. И надо будетъ опять, какъ когда-то графу Кириллу — продавать себя… Да, если «она» не сошлетъ не въ Сибирь!!..
Яхта давно отчалила, была уже среди темныхъ водъ и слегка началась да волнахъ….
Маргарита, стоя неподвижно, какъ статуя, свѣсилась черезъ бортъ и глядѣла почти безумными глазами въ темныя волны. Если бы она знала навѣрное, что все кончено, то она видѣла въ себѣ достаточно, даже болѣе чѣмъ нужно, мужества, чтобы броситься въ эти волны. Но слабый лучъ надежды мерцалъ въ ея потрясенной душѣ, обманывалъ ее и удерживалъ за бортомъ императорской яхты, удерживалъ на землѣ….
И какъ сожалѣла она потомъ всю жизнь, что не рѣшилась покончить все въ темныхъ волнахъ русскаго залива….
XXXIX
A когда еще начинался этотъ день, 28 іюня, въ тѣ часы, когда Маргарита мечтала на террасѣ ораніенбаумскаго дворца, полная чудныхъ грезъ, а въ Петербургѣ Перфильевъ, обыгравъ Орлова, храпѣлъ на диванѣ, въ маленькомъ Монплезирѣ среди петергофскаго парка, Екатерина кончала свое письмо къ Григорію Орлову. Отъ волненія и скорби она не могла лечь спать.
Солнце поднялось, начинался великолѣпный жаркій, лѣтній день, а она грустно встрѣчала солнечный восходъ, золотившій морскія волны, плескавшія о берегъ и о гранитъ того домика, въ которомъ она сидѣла, почти подъ арестомъ.
Она задумалась и была пробуждена голосами подъ окномъ. Выглянувъ, она узнала высокую и статную фигуру Алексѣя Орлова.
Черезъ минуту вошла къ ней камеръ-фрейлина и доложила, что поручикъ Орловъ, котораго часовые не пропускаютъ, желаетъ съ ней переговорить.
Государыня быстро одѣлась, какъ бы для прогулки, и вышла изъ домика….
Часовымъ было приказано наканунѣ никого не пропускать въ Монплезиръ, но приказа не выпускать государыню прогуливаться по парку не было, конечно, отдано.
Государыня перешагнула порогъ, Орловъ весело подалъ ей руку, и они, тихо прогуливаясь, пошли по дорожкѣ.
Алексѣй Орловъ сказалъ ей тотчасъ нѣсколько словъ, отъ которыхъ она вздрогнула, задохнулась, пошатнулась и, если бы не его помощь, то, можетъ быть, упала бы….
Повернувъ на другую дорожку, они пошли быстрѣй и черезъ нѣсколько минутъ государыня была уже въ каретѣ. Алексѣй сѣлъ на козлы, подобралъ возжи, молодецки крикнулъ на взмыленныхъ уже коней и карета помчалась.
При выѣздѣ изъ Петергофа, изъ чащи кустовъ выскакалъ къ нимъ верховой офицеръ Бибиковъ, весело раскланялся и пустился рядомъ около дверецъ кареты.
Верстахъ въ пяти отъ Петербурга, когда лошади, не смотря на отчаянные удары кнута, уже, выбившись изъ силъ, готовы были пасть, Алексѣй Орловъ завидѣлъ на дорогѣ другую карету! То были братъ Григорій и Барятинскій, выѣхавшіе навстрѣчу.
Черезъ часъ государыня была у казармы ожидавшихъ ее измайловцевъ.
Ласунскій и съ нимъ нѣсколько офицеровъ и три роты солдатъ радостными криками встрѣтили государыню, цѣлуя ея одежду…..
Затѣмъ привели полкового священника, и всѣ присягнули на вѣрность.
Отсюда, съ барабаннымъ боемъ, двинулись всѣ въ семеновскій полкъ. Но тамъ Ѳедоръ Орловъ уже сдѣлалъ тревогу, и семеновцы бѣжали къ нимъ на встрѣчу. Во главѣ двухъ полковъ государыня двинулась въ казанскій соборъ.
Духовенство, собранное ночью Сѣченовымъ, было на лицо. Весь синодъ былъ тоже на лицо. Сенаторы, предупрежденные тоже ночью Тепловымъ, были почти всѣ. Народъ заливалъ кругомъ паперть собора, не понимая, что творится въ немъ, и вскорѣ узналъ, что идетъ присяга государынѣ Екатеринѣ Алексѣевнѣ, потому что государь наканунѣ упалъ съ лошади и убился до смерти.
Ежеминутно десятки экипажей подъѣзжали къ собору, и сановники въ блестящихъ мундирахъ выходили изъ нихъ. Служба кончилась. Государыня вскорѣ показалась на паперти собора, окруженная свитой.
На ступеняхъ этой паперти, въ первыхъ рядахъ толпы, стояли два красавца богатыря, два брата.
— Я крикну сейчасъ въ народѣ. Или теперь… или никогда! шепнулъ Алексѣй.
— Обожди! отвѣчалъ Григорій. — Хуже бы не вышло.
— Чего ожидать! Какая бѣда отъ того? A потомъ поздно будетъ!
Григорій смущенно молчалъ.
Въ ту минуту, когда государыня появилась на верхней ступени паперти, Алексѣй Орловъ поднялъ высоко шляпу надъ головой. Толпа, заливавшая кругомъ паперть, двинулась, и сотни, тысячи рукъ тоже поснимали шапки.
— Ура! первые крикнули могучимъ голосомъ два богатыря.
И ура это пронеслось по всей площади, и тысячи голосовъ подхватили его… Казалось, вся площадь содрогнулась и колыхнулась…
— Да здравствуетъ государыня императрица, самодержица всероссійская! крикнулъ снова Алексѣй Орловъ къ народу…
Легкое, но замѣтное волненіе сдѣлалось въ рядахъ блестящей свиты государыни.
— Что ты? схватилъ брата за руку Григорій.
Но богатырь-поручикъ, уже обернувшись къ блестящей свитѣ, первыхъ сановниковъ государства, вымолвилъ громко и дерзко:
— Что жъ не подхватываете, бояре?.. и, обернувшись къ народу, выкрикнулъ могуче:
— Братцы, нутко мы… Да здравствуетъ самодержица всероссійская!
И ревъ тысячей голосовъ загремѣлъ на всю окрестность:
— Да здравствуетъ государыня, самодержица! наша матушка!..
Для этихъ голосовъ, что «матушка», что «самодержица» было одно и то же… Хорошее, ласковое слово!.. У могучаго крика этого былъ слабый откликъ, будто эхо. Свита тоже повторила слова:
— Самодержица всероссійская!
И въ этой свитѣ былъ одинъ человѣкъ, поблѣднѣвшій теперь, какъ смерть, Никита Ивановичъ Панинъ.
Сейчасъ близь алтаря говорили ему, и государыня, и высшіе чины государства — про регентство… Начавшись на словахъ у алтаря собора, оно уже окончилось теперь на паперти.
Начался разъѣздъ, сумятица, крики радости, вопли, давка, безурядица. Народъ ликовалъ, кто зная о чемъ, а кто и не зная, а такъ!.. Только сановники, съ трудомъ находя свои экипажи и разсаживаясь, будто сговорились и всѣ повторяли одно и то же другъ дружкѣ:
— Да, какъ же?! Да что же?! Да кто же?! Какъ же самодержица?.. Говорили: регентство… Совѣтъ вельможъ…
— Ловко!.. Ей-Богу ловко!.. Первый сортъ!!.
XL
Черезъ часъ въ новомъ зимнемъ дворцѣ была еще большая сумятица.
Уже весь Петербургъ, придворные, сенатъ и синодъ, высшее общество, всѣ резиденты иностранныхъ державъ, кромѣ одного, конечно, Гольца, сотни разряженныхъ дамъ, густой толпой наполняли залы и гостиныя дворца. Нѣмецкая принцесса Софія-Фредерика Ангальдъ-Цербстъ, по замужеству герцогиня Голштейнъ-Готторнъ, принимала всенародное поздравленіе съ восшествіемъ на всероссійскій прародительскій престолъ…
Не будь на свѣтѣ младенца наслѣдника Павла Петровича, все бы это всякому показалось безсмыслицей!!
Ликованіе было общее! Не прошло получаса, какъ австрійскій посолъ Мерсій узналъ нѣчто, что заставило и его тоже ликовать, а въ его лицѣ и Европу! Бретейль узналъ, что его просятъ взять назадъ грамоты и остаться посломъ. Гакстгаузенъ узналъ, что о войнѣ съ Даніей, конечно, и помину не будетъ… И Фридрихъ тоже вскорѣ возликуетъ.
Покуда во дворцѣ толпилась и шумѣла блестящая толпа, на улицахъ столицы уже начиналась своевольная безпорядица. Кабакамъ приходилось плохо!..
Преображенцы, съ утра волновавшіеся по своимъ ротнымъ дворамъ, безъ всякаго приказанія офицеровъ, собрались, наконецъ, на полковомъ дворѣ, и здѣсь, Пассекъ, освобожденный силкомъ Баскаковымъ, принялъ надъ ними начальство. Преображенцы тотчасъ, кое-какъ выстроившись въ ряды, двинулись ко дворцу.
Только одинъ рядовой запоздалъ во время присоединиться къ своей ротѣ и теперь догонялъ ее — Державинъ. Онъ былъ блѣденъ и взволнованъ, но отъ иныхъ причинъ, — въ это утро безпорядицы и самоуправства на ротномъ дворѣ у него украли его послѣднія деньги.
Едва преображенцы вышли на Литейную, имъ на встрѣчу не шелъ, а почти бѣжалъ, запыхавшись, офицеръ ихъ же полка… Внѣ себя, онъ выхватилъ шпагу, бросился на первые ряды и крикнулъ: