жить своимъ разумомъ. Онъ согласился и они поѣхали.
Чрезъ полчаса кучеръ Пассека остановился у большого дома банкира Кнутсена, помѣщавшагося на самомъ углу Невскаго проспекта и Большой Морской, рядомъ съ старымъ зимнимъ дворцомъ, который выходилъ угломъ къ Полицейскому мосту.
Когда оба они входили по лѣстницѣ, то издали уже слышенъ былъ веселый гулъ голосовъ.
— Агафонъ! всѣ господа дома? спросилъ Пассекъ показавшагося старика лакея.
— Всѣ-съ. Пожалуйте! сказалъ тотъ, снимая шубы съ гостей. — И хорошее дѣло, что вы прибыли, Петръ Богдановичъ. Безобразничанью помѣшаете.
— A что? усмѣхнулся Пассекъ.
— A вотъ войдите, увидите. Ноги ломать себѣ хочетъ Григорій Григорьевичъ. Да и махонького Владиміра-то Григорьевича искалѣчитъ. Ужь его-то бы не трогали. Сейчасъ вотъ черезъ полдюжины стульевъ выдумали прыгать… мало вишь трехъ…
Пассекъ вмѣстѣ съ Шепелевымъ вошли въ большую горницу. Когда дверь отворилась, гулъ голосовъ цѣлаго десятка офицеровъ, хохотъ и споръ, — все прекратилось сразу отъ новаго незнакомаго лица рядового преображенца.
— А? Богданычъ! Здравствуй Петра. Иди! Богдыханычъ! Здорово!.. И его тоже заставить надо!.. раздались голоса отовсюду.
Шепелевъ, нѣсколько смущаясь, озирался кругомъ, старался угадать хозяевъ, но Пассекъ тотчасъ познакомилъ его съ тремя офицерами, головами выше всѣхъ остальныхъ и назвалъ ему Орловыхъ: цалмейстера Григорія, преображенца Алексѣя и семеновца Ѳедора.
Затѣмъ Пассекъ прибавилъ громче, какъ-то налегая на слова:
— Господинъ Шепелевъ, племянникъ нашего капитанъ-поручика Квасова — и живетъ съ нимъ вмѣстѣ.
Шепелевъ замѣтилъ, что кой-кто изъ офицеровъ переглянулись, а нѣкоторые изъ нихъ изъ-томъ числѣ Алексѣй Орловъ, слегка нахмурились.
— Чѣмъ прикажете угощать, сударь? спросилъ Шепелева Григорій Орловъ, настоящій хозяинъ квартиры, такъ какъ братья его жили по близости полковъ.
Пассекъ перебилъ его и, объяснивъ, что Шепелевъ явился по его личной просьбѣ, просилъ всѣхъ внимательно прослушать въ чемъ дѣло.
— Разскажите, пожалуйста, подробно все, что вы видѣли и знаете. Только зовите того гольштинскимъ офицеромъ, а фамиліи не называйте, сказалъ онъ Шепелеву.
Молодой человѣкъ сталъ разсказывать, смущаясь немного, такъ какъ всѣ офицеры окружили его, разглядывали и внимательно слушали.
Тутъ были измайловцы: два брата Рославлевы и Ласунскій: семеновцы: Ѳедоръ Орловъ и Всеволожскій; преображенцы: Барятинскій, Баскаковъ и Чертковъ и конногвардейцы Хитровъ и Пушкинъ. Самые старшіе изъ всѣхъ лѣтами, маіоръ Рославлевъ и капитанъ Ласунскій, стали ближе всѣхъ къ Шепелеву и, прерывали его несвязный разсказъ вопросами…
Наконецъ, Шепелевъ, разсказывая, дошелъ до того пункта, когда его потребовали къ принцу. Алексѣй Орловъ нетерпѣливо перебилъ его разсказъ и воскликнулъ, обращаясь къ Пассеку…
— Ну, что жъ тутъ любопытнаго?… Ну, мы!.. Гриша и я! Мы сами сегодня всѣмъ разсказали. Ласунскій давно ужь знаетъ. Ну, жаловаться пріѣхалъ. Ну и чортъ съ нимъ!
— А кто онъ такой? спросилъ Пассекъ.
— Ротмейстеръ какой-то голштинскій! сказалъ Григорій Орловъ.,
— Фехтмейстеръ Котцау! крикнулъ Пассекъ, какъ бы вдругъ разсердившись.
— Что?! Кто?! Какъ?! загудѣло десять голосовъ,
Алексѣй Орловъ, отошедшій было къ окну, молніей обернулся назадъ.
— Сла-а-вно!! воскликнулъ онъ во все горло и треснулъ въ ладоши. — Сла-а-вно!! Пріѣзжій фейхтмейстеръ! Первый ему блмнъ русскій, да комомъ.
— Фридриховскій Котцау? выговорилъ Григорій Орловъ, тихо и видимо смущаясь.
— Да вѣрно ли это, сударь мой, допрашивали Шепелева Ласунскій и Ѳедоръ Орловъ. — Вѣрно ли вы помните фамилію?…
Шепелевъ поручился за достовѣрность… Веселыя лица постепенно нахмурились и всѣ озабоченные окружили двухъ братьевъ, виновниковъ исторіи, Григорій Орловъ слегка измѣнился въ лицѣ.
— Это очень дурно! выговорилъ Ласунскій. — Я даже не понимаю, какъ принцъ до сихъ поръ ничего съ вами не сдѣлалъ.
— Я и сообразить сразу не могу, что будетъ теперь! воскликнулъ Пассекъ. — Онъ только-что пріѣхалъ, представился государю, и ужь получилъ отъ него чинъ русскаго маіора.
— Онъ прямо пріѣхалъ отъ Фридриха! замѣтилъ кто-то.
— Государь за него не только тебя, Григорій Григорьевичъ, велитъ судить, а и всѣмъ вамъ, да и намъ съ вами, не сдобровать… сказалъ старшій Рославлевъ.
— Скорѣе рѣшайте! Что дѣлать? Скорѣе! заговорило нѣсколько человѣкъ.
— Ты куда? воскликнулъ Пассекъ, увидя Алексѣя Орлова въ шляпѣ.
— Я? Къ Трубецкому и къ Скабронскому.
— Зачѣмъ?
— Я беру на себя одного! Буду Никиту Юрьевича, а не захочетъ, то графа Скабронскаго — просить тотчасъ ѣхатъ со мной замолвить словечко гетману, а тотъ пусть отправится къ принцу и, пожалуй, къ самому государю. Нечего мѣшкать. A вы свое дѣлайте….
— Погоди!.. Надо…
— Нечего годить, крикнулъ Алексѣй Орловъ уже въ дверяхъ. — Держите совѣтъ и дѣлайте свое. A покуда вы тутъ будете мыслями разводить, я побываю и у Трубецкаго, и у гетмана и, прежде всего, у Скабронскаго! A вы-то, чѣмъ болтать-то. ѣхали бы тоже сейчасъ къ княгинѣ Катеринѣ Романовнѣ, прибавилъ онъ, обращаясь къ Пассеку и Ласунскому.
— Обожди, Алеша, дай сговориться путемъ. Графъ Скабронскій трусу отпразднуетъ и только тебя по губамъ помажетъ, сказалъ Ѳедоръ Орловъ.
— Помажетъ, такъ и я мазну тоже, знаю чѣмъ. Ну, будьте здоровы, гутъ морхенъ! махнулъ рукой Алексѣй Орловъ и вышелъ.
Оставшіеся заспорили. Всякій предлагалъ свою немедленную мѣру. Явившійся въ горницу Агафонъ предложилъ даже ѣхать мириться съ Котцау, хоть деньгами его закупить, если можно.
Но Григорій Орловъ только рукой отмахнулся отъ предложенія стараго дядьки.
Шепелевъ замѣтилъ, что онъ стѣсняетъ совѣтующееся общество, что многіе шепчутся, отходя въ углы, къ окнамъ. Наконецъ, онъ увидѣлъ нечаянно, что самъ Пассекъ сдвинулъ брови и мотнулъ на него головой Ѳедору Орлову, когда тотъ громко посовѣтывалъ брату немедленно ѣхать просить заступничества у государыни.
Шепелевъ откланялся со всѣми и вышелъ изъ квартиры.
XXII
— Экая обида! бурчалъ Алексѣй Орловъ, переѣзжая Неву по пути на Васильевскій островъ. — Надо же было налетѣть намъ на фехтмейстера самого. Ахъ дьяволъ! Вѣстимо, коли эта бестія Скабронскій захочетъ просить гетмана, то все будетъ ладно. Да захочетъ ли? Онъ только недавно еще лихорадкой въ пяткахъ хворать пересталъ…
Графъ Скабронскій, къ которому ѣхалъ Орловъ, былъ не древняго рода и птенецъ Императора Великаго.
Онъ говорилъ всегда про себя, что онъ столбовой дворянинъ, не зная, однако, что это собственно значитъ. Имя его было Иванъ, отца его звали также Иваномъ, но никто изъ знакомыхъ, а еще менѣе изъ холопей, издавна не смѣлъ назвать его Иваномъ Иванычемъ. Холопъ за такое преступленіе былъ бы наказанъ нещадно «ѣзжалами», розгами мочеными въ квасѣ, а то и кошками. Знакомый или пріятель за такую дерзость: неумышленную — получилъ бы строгую отповѣдь, а умышленную — былъ бы просто выгнанъ вонъ изъ дому.
Графу пожелалось еще въ незапамятныя времена я онъ добился, чтобы всѣ звали его не иначе какъ Іоаннъ Іоанновичъ. Подъ этимъ именемъ всѣ и знали старика. И человѣческій слухъ на столько рабъ привычки, что еслибъ кому-нибудь изъ обширнаго круга знакомыхъ Скабронскаго назвали графа Ивана Иваныча, то врядъ ли кто либо по этому имени догадался и понялъ о комъ идетъ рѣчь. Да всякому было бы теперь даже и странно выговорить: графъ Иванъ Иванычъ Скабронскій. Старикъ вельможа такъ объяснялъ свою прихоть:
— Святаго такого чтобъ Иваномъ звали и въ святцахъ нѣтъ! Есть Іоаннъ! Холопъ можетъ быть Иваномъ. Ивашкой, Ванюшкой, а дворянину кличкой зваться не приличествуетъ. Эдакъ, пожалуй, иного назовутъ и Вашюшкой Ванюшковичемъ! A коли есть дворяне, кои позволяютъ, какъ вотъ Неплюевъ, сенаторъ, звать себя Иваномъ Иванычемъ, такъ вольному воля, спасенному рай. Я имъ не указъ и они мнѣ не примѣръ.
Графу Іоанну Іоанновичу было, по собственному признанію, лѣтъ 70, на видъ же гораздо менѣе; а въ дѣйствительности онъ родился въ годъ смерти царя Ѳеодора Алексѣевича и, слѣдовательно, ему было теперь около 80 лѣтъ. Года эти положительно невозможно было дать графу по бодрому и молодцоватому его виду.
Графъ Скабронскій былъ высокій и сухой старикъ, державшійся прямо и какъ-то, надменно, съ крѣпкими руками и ногами, съ бѣлымъ лицемъ, почти безъ морщинъ. Не даромъ, видно, съ 20-ти-лѣтняго возраста обтирался онъ ежедневно льдомъ съ головы до пятъ и ѣлъ по утру ячменную кашу, по прозвищу «долговѣчная», а вечеромъ простоквашу, которую запивалъ большимъ ковшомъ браги, и, чуть-чуть во хмѣлю отъ нея, шелъ онъ опочивать веселый, бодрый и ласковый съ холопями, а особенно ласковый съ той; которую называлъ «лебедь бѣлая».
У графа Іоанна Іоанновича не было родственниковъ, за исключеніемъ одного внука, полу-родственника. Отца и мать онъ потерялъ еще въ юности и хорошенько не помнилъ, когда именно это случилось; но это и не могло быть интересно.
Когда государь Петръ, послѣ неудачнаго приступа въ Азову, строилъ суда на рѣкѣ Воронежѣ, то въ числѣ пригнанныхъ на работы мастеровыхъ находились два брата Скабродскихъ, оба подмастерья столяры, родомъ изъ города Романева; Старшему, Стенькѣ, было 16 лѣтъ, второму, Ванькѣ, 13 лѣтъ. Оба парня оказались въ строеніи искуснѣе многихъ взрослыхъ и мастеровъ. Старшій сдѣлался близкимъ лицемъ Петра Алексѣевича и не отлучался отъ него до самой смерти своей. За годъ до кончины Великаго, благодаря брату Степану, любимцу государя, и Иванъ Скабронскій сталъ дворяниномъ и графомъ и долго пережилъ его. A благодаря тому, что держался всегда въ сторонѣ отъ всѣхъ партій столицы и двора, прожилъ счастливо въ Петербургѣ три четверти столѣтія. На его глазахъ смѣнялись государи и государыни, нѣмцы и русскіе, фавориты и временщики — одни возвышались, другіе падали и уѣзжали въ ссылку, одни вымирали, другіе нарождались… A онъ сидѣлъ и сидѣлъ въ Петербургѣ, на Васильевскомъ островѣ, на набережной Невы, въ своемъ домѣ и спокойно взиралъ на круговоротъ, совершавшійся около него и на его глазахъ. Судьба другахъ лицъ его научала и воспитывала и онъ пользовался тѣми уроками, какіе судьба давала Меншиковымъ, Волынскимъ, Минихамъ, Биронамъ, Бестужевымъ.