Казанская гимназия, как и немногие другие, зависела от Московского университета, только что открытого. Директор гимназии, некто Веревкин, собрался через год по открытии заведения с отчетом к Шувалову и заказал разным ученикам разные работы, дабы похвастать перед начальством в столице. На долю Державина пришлось начертить карту Казанской губернии. В гимназии особенно обращалось внимание на танцы, музыку, фехтование, рисование. Музыки Державин не любил, а танцевать разные менуэты и фехтовать на эспантонах хотя имел большую охоту и сильное прилежание, но, однако, ни то ни другое ему не далось. Оставалось малевание и рисование. Малевать было дорого, потому что надо было на свой счет покупать краски, а средств на это у матери не было. Пришлось ограничиться в своей страсти карандашом и пером. И вот именно пером уже шестнадцатилетний мальчик владел с особенным искусством. Карта Казанской губернии, по общему отзыву, была отличная, да, кроме того, юный Гаврила скопировал пером масляный портрет императрицы так удачно, что Веревкин хотел даже и портрет этот захватить с собой. Отказался же от этой мысли новый директор новой гимназии только потому, что друзья не советовали ему везти портрет императрицы к Шувалову, сделанный простыми чернилами. Пожалуй, окажется вдруг дело неприличным и ему за это придется идти в ответ!!
С нетерпением ждали возвращения начальника из столицы все немногочисленные ученики. Веревкин вернулся сияющий, вознагражденный и привез награды всем. Все ученики были записаны рядовыми в разные гвардейские полки, а Державин, как искусник в черчении карт и планов, был записан в инженерный корпус с званием кондуктора. Все юноши надели соответствующие их званию мундиры, в том числе и кондуктор. Так как между картой Казанской губернии и инженерным искусством оказалось в глазах начальства много общего, то немудрено, что вскоре инженерному кондуктору поручили, как специалисту, заниматься исключительно фейерверками, которые устраивались в торжественные дни; да, кроме того, всеми маленькими пушками, из которых палили при торжествах, тоже ведал теперь кондуктор.
Однако инженер-артиллерист-фейерверкер Державин недолго состоял в этих званиях. Через год Веревкин получил приказание от Шувалова исследовать и подробно описать развалины старинного города Болгары, находящегося на берегу Волги. Когда дело пошло о картах и чертежах, то, разумеется, главным помощником Веревкина мог быть один Державин.
И вот на лето юноша очутился на приволье волжских берегов. Карандашей, бумаги и даже красок было теперь вволю на казенный счет – и юноша принялся за дело с такой страстью, так умно руководил своими товарищами, что Веревкин, преспокойно сдав ему свои обязанности, уехал в Казань. Молодежь осталась одна расправляться с Болгарами как ей вздумается. И здесь целое лето и осень усердно работал юноша, не подозревая, какое огромное значение для его развития может иметь эта, по-видимому, нелепая работа. Державин срисовывал все древние развалины, которые уцелели от прошлых веков, тщательно копировал удивительные рисунки и пестрые надписи на совершенно не известном никому языке и, наконец, копая разные курганы наемными крестьянами, собирал целые кучи разных старых монет, разную рухлядь, разные удивительные украшения и даже оружие.
Явившись осенью с отчетом в Казань, юноша привел в восторг Веревкина, и он обещал к праздникам, отправляясь снова к Шувалову, чтобы везти всю работу, захватить с собой и главного виновника успешно доведенного до конца дела. Оставалось только поскорее привести все в порядок, сделать каталог всему и затем сшить себе новое платье инженер-кондуктора, чтобы явиться на Рождество в Москву. Державин снова усердно принялся за скучную, но уже пустую работу, составил огромные каталоги с тщательными описаниями всего, и даже необыкновенно красивым почерком и с необыкновенно искусными и изящными рисунками. И только одно мешало работать ему – мысль очутиться в столице, стать лицом к лицу и беседовать с тем, кого даже и сам Веревкин побаивался и от кого прямо вполне зависел, то есть с Шуваловым.
В декабре 1761 года все уже было у Державина готово, даже мундир новый сшит, а Веревкин все откладывал поездку по разным своим семейным обстоятельствам. Наконец Державин узнал, что они выедут только после Крещения. Делать было нечего, надо было терпеливо ожидать путешествия. Но поездке этой не суждено было состояться!
За три дня до назначенного отъезда в Казань пришла весть, которая повергла всех в отчаяние, почти бурей пронеслась по всей России, громовым ударом отозвалась во всех самых отдаленных закоулках. Весть эта была – о кончине всеми обожаемой монархини, двадцать лет державшей в руках своих судьбы империи. И как в самом Петербурге все уныло и боязливо притихло, так и в разных углах России, равно и в Казани, все были перепуганы, опечалены, и никто не знал, чего ждать. Только один немец Гельтергоф возликовал, ожидая себе лучшей доли. Казалось, не было в России ни одного человека, которого бы судьба не выбросила в это время из прежней колеи и беспричинно вдруг не поставила бы на другую, новую, неизвестную и непривычную дорогу.
Кажется, семнадцатилетний юноша, ученик казанской гимназии, был малой спицей в громадной российской колеснице, но и на нем тотчас же сказались разные перемены, совершившиеся в пространном отечестве.
В конце января в Казань явилась бумага из канцелярии Преображенского полка. Это было не что иное, как отпуск, помеченный еще 1760 годом рядовому Преображенского полка Державину. Отпуск был якобы дан еще в те времена, когда Державин надел мундир инженера, и кончался первым января уже наступившего года. Оказалось, что Державин вовсе не инженер и не кондуктор, а преображенский рядовой в отпуску, да еще сверх того уже на целый месяц опоздал вернуться к месту служения. И не один Державин, а и начальник Веревкин, и мать его, и друзья – все были равно смущены. Веревкин клялся, что он после поездки к Шувалову не ошибся и не перепутал, что Державин не был тогда зачислен в гвардию. Фекла Андреевна была в отчаянии от необходимости, при скудных средствах, посылать сына в Петербург и, войдя в новые долги, расстаться с ним, быть может, навсегда. Но не повиноваться, в особенности при новом государе, было опасно, и юноша тотчас же собрался в дорогу, а через целый месяц трудного странствования из Казани в Петербург явился, наконец, на ротном дворе Преображенского полка. Тотчас же объявили ему, что он на целых два месяца опоздал из своего годового отпуска, а потому он был отправлен под арест.
Вряд ли кто-нибудь когда-либо так странно и весело приезжал в столицу поступать на службу.
Однако горячий нрав, ум и смелость сказались в юноше. Один-одинехонек среди большой столицы, без родных, без друзей, даже без знакомых, Державин не дал себя в обиду. Упрямо и горячо доказывал он, что уже давно считает себя инженер-кондуктором и не желает поступать в полк за неимением средств содержать себя в преображенцах. Но ничто не помогло. Отсидев день или два под арестом, юноша все-таки был зачислен фактически в лучший гвардейский полк и, будучи совершенно без денег, поселился в самой казарме, нахлебником у солдатской семьи.
В первые дни службы всякие поручения, разноска по городу повесток, работа то лопатой, то метлой едва не уходили не очень крепкого здоровьем юношу, но вскоре благодаря его изобретательности ему жилось уже несколько легче. Этими самыми нелепыми цидулями и грамотками солдатик избавился от тяжелой работы, а деньги, недавно присланные вновь матерью, хотя и небольшие, помогли ему расплатиться с его хозяином, капралом Волковым. Кроме того, за несколько дней перед тем Державин разыскал, наконец, в Петербурге старого друга и учителя, прощенного пастора Гельтергофа, который выехал еще прежде. Насколько было плохо ему когда-то в Казани в качестве ссыльного, настолько хорошо ему было теперь. Он был возвращен из ссылки тотчас же по воцарении Петра Федоровича, прямо в Петербург, будучи лично известен Фленсбургу. Теперь он мог рассчитывать на быструю и совершенную перемену своей судьбы к лучшему. Гельтергоф и в Казани искренне любил юношу за его прилежание, и, зная по себе, каково бедствовать в чужом городе, добрый пастор велел юноше заходить к себе, обещаясь подумать об его судьбе.
– Вы великолепно говорите по-немецки, – сказал он, – вы говорите, как настоящий немец, mein lieber[20], а это очень важно. Теперь не Елизавета царствует, – лукаво ухмыльнулся пастор. – Теперь Peter der Dritte[21] царствует!.. Теперь немецкий язык для всякого есть лучший диплом, самый важный диплом.
Рядовой преображенец сам чувствовал, что проклятый немецкий язык, который когда-то вколачивал в него каторжник Роза, теперь будет иметь огромное значение для его служебной карьеры. И теперь Державин, обождав неделю, дав время доброму Гельтергофу заняться его печальной судьбой, собирался снова наведаться к пастору. Но какое-то странное чувство, в котором юноша сам не мог отдать себе отчета и сам не понимал вполне, мешало ему поделиться своей тайной со своими ближайшими знакомыми и приятелями. Ему почему-то было совестно сознаться в своих мечтаниях, сказать о своей беседе с Гельтергофом, рассказать все кому-либо, капралу Волкову, Морозову, еще менее Квасову; и даже в дружеской беседе с товарищем Шепелевым он все-таки не решился заговорить о пасторе и своих надеждах на помощь его. Да и как было радоваться знанию этого немецкого языка, как было возлагать на него все надежды, носиться с ним, когда все кругом ненавидело и ругало этот язык? Тот же новый знакомый и товарищ едва приехал в Петербург – и уже успел отчасти пострадать или, по крайней мере, был возмущен и оскорблен теми, кто свысока требовал знания этого проклятого языка.
XVII
Семейство Тюфякиных состояло из старой девицы, опекунши лет пятидесяти, длинной, сухопарой, словоохотливой и на вид добродушной, но страшно упрямой, двух сирот княжон Василисы и Настасьи и сводного брата их, князя Глеба, который, однако, жил отдельно. Глеб был старше сестер лет на десять и был от первого брака покойного князя Андрея Тюфякина с простой женщиной татарского происхождения, которая погибла насильственной смертью, под ножом своей горничной.