А то, что недоговаривала даже себе опекунша, – была ею недавно взлелеянная и все более укоренявшаяся в ее голове мечта выдать за сердечного и скромного молодого человека, вдобавок родовитого и родственника покойной Мавры Егоровны Шуваловой, которая для Гариной была истинная сановница, – выдать некрасивую, но добрую и хорошую девушку, ее любимицу Василька.
Пелагея Михайловна уже решила, что она бы в этом случае все свое большое состояние присоединила к ее приданому и этот ее милый Василечек стал бы страшнейший богач. Но она боялась, что ни Шепелев, ни другой кто – честный малый – на ней не женится; а кто женится, так из-за денег, а такого и даром не надо. Ветрогон и мот какой-нибудь будет, нечто вроде их родного «киргиза».
– А где они? – прервал Шепелев раздумывание Пелагеи Михайловны.
– Настенька с братцем?! У Гудовичевых. Там, вишь, Лизавета Романовна будет нынче. Так и любопытно Настеньке поглядеть ее. А чего и глядеть-то! Толстохарева, так что страсть. Во сто раз дурней моего Василька.
– А это кто такая? – выговорил Шепелев.
– Кто то ись?
– А эта… Лизавета, как вы сказываете? Даниловна.
– Лизавета-то Романовна?! – И Гарина рассмеялась. – Вишь, не знает! Ах ты, деревенщина! Неужто ты по сю пору о Лизавете Романовне ничего не слыхал? О Воронцовой?
– Ах, Воронцова! – воскликнул Шепелев. – Как же! Она ведь… – И молодой человек запнулся.
– Ну, то-то! Помалкивай! А то, не ровен час, брат, улетишь в Пелым. – И Пелагея Михайловна, помолчав, покачала головой и прибавила: – Да, мудреное дело. Как ни раскинь, все-таки удивительно выходит. Государыня этакая писаная красавица, про каких только в сказках описуется, а тут этакую себе выискать для любования. Хоть бы еще ту сестрицу, что за Дашкова сбыли недавно; тоже неказистая, нос-то, поди, что твой картофель, но все-таки лицом много благообразнее. А ведь у Лизаветы-то Романовны все лицо как с морозу опухше, да и сама-то вся расползлась. Вот вы, мужья, каковы! И много я в жизни видала: жена законная ангел и красота, а муженек-то прилипнет к бабе-яге какой или уроду. Вот я старая девица, мне за полста лет, а лицом я была не хуже сестрицы покойной княгини, и состояние мое было не меньше, когда нас батюшка разделил; а потом мое-то состояньице стало при порядливости и вдвое больше сестриного. А никогда я замуж не вышла. Ты как об этом, Дмитрий, посудишь? Почему я в девках сижу? Аль за мной ухаживателей не бывало?
Шепелев молчал, и Гарина прибавила:
– И знаю я, что ты мыслишь. И врешь, родимый, врешь. Были за мной ухаживатели. Да какие еще! И Куракин был, и Баскаков был, и немец, что при кесарском посланнике состоял, звали Христиан Морген… Моргенштрю, что ли! Или Моргенфрю! Тьфу, не то! Ну, не помню! А нынешний фельдмаршал Никита Юрьевич, Трубецкой князь, два года за мной ходил, да таково вздыхал, что пыль подымал по дороге. И ни за кого не пошла. С вами, ворами, нельзя водиться, с мужчинами. Прости, голубчик, это я не тебя обругала, а всю, значит, вашу мужскую линию – ветрогонную…
– Ведь не все же ветрогоны, – выговорил Шепелев рассеянно и будто думая о чем-то другом.
– Не знаю, может быть, и не все, да я-то таких не видала. Ваш брат до тридцати годов завсегда почти умница, а как ему четвертый десяток пойдет, так и начнет куролесить. Ну, вестимо, есть другие, что чуть не с пеленок буянствуют и дерутся и куражатся на все лады. Вот хоть бы буяны Орловы или вот наш «киргиз». Ну, нешто можно девушке из знатного семейства за него выйти?
– Да ведь Глеб Андреевич, так-то сказать, добрый человек, – выговорил Шепелев таким голосом, что Пелагея Михайловна почувствовала, что он лжет, и рассердилась:
– Уж ты передо мной-то хвостом не верти! Да и нашел, кого под защиту брать! Телушка за волка распинается: не волк-де съел, сама-де съелась у волка в утробе.
Наступило молчание. Шепелев воспользовался им, чтобы взяться за шляпу, и стал прощаться.
– Вишь, темнота. Обожди, может, небо прояснит, – советовала Гарина. – Напрасно ты, голубчик, пешком к нам ходишь да запаздываешь. Третьевось в овражке тут у приказчика моего ограбили оброк. Ночевать-то, обида, как жениха оставить тебя нельзя, пересуды будут. Уж ты бы верхом, что ли, ездил. Лошадь бы купил себе.
– Не на что, Пелагея Михайловна, – весело рассмеялся Шепелев. – А то бы давно купил.
– Ну вот, не на что! Отпиши матери, скажи – хуже, убьют грабители. Тут у нас нехорошие места по пути.
– Да, сказывают. Вот еще недавно рассказывали, что голштинские солдаты здесь грабят по ночам.
– Какие там голштинские! Голштинцы сидят в своем Рамбове. Все это враки. Свои, голубчик, занимаются – свои, православные. Ведь дубьем по маковкам щелкают. А нешто немцы с дубовиной обращаться умеют! Все враки.
Шепелев простился с Пелагеей Михайловной и вышел в прихожую. Пока он надевал теплый тулупчик, в прихожую вышла Василек:
– Как вы опять, Дмитрий Дмитрич, поздно засиделись. Каждый раз, что вы от нас уходите, я всю ночь… – Василек запнулась и прибавила: – Очень я боюсь, когда кто-нибудь ночью в город идет от нас.
И слово «кто-нибудь» как-то особенно оттенилось в речи ее, будто умышленно.
– Ничего, Бог милостив, – равнодушно отозвался юноша, спускаясь по лестнице. – Сколько раз благополучно домой добирался.
– Тьфу, тьфу, сухо дерево! Не сглазьте! – быстро оживясь, выговорила Василек ему вдогонку.
XX
Шепелев вышел на улицу, совершенно пустынную и глухую. Сначала ему показалось темно на дворе, но затем через минуту благодаря месяцу, выплывшему из-за тучи, на дворе стало светло, как днем.
Юноша быстрой походкой, скрипя сапогами по морозному снегу, притоптанному желтой лентой среди улицы, бодро зашагал вдоль сугробов, заборов и пустырей.
«Авось ничего, – думал он, – сколько раз тут хаживал. Да притом не немцы рамбовские, а свои, православные грабят, говорит Пелагея Михайловна, оно все-таки не так страшно. Со своим-то братом грабителем и поговорить можно; ну тулуп, что ли, отдам да и побегу домой. А вот если бы немец – беда. Тут со страху не токмо „нихт-михт” скажешь, а хуже того, растеряешься, по-петушиному заговоришь».
И молодой человек быстро шагал, раздумывая, как часто случалось ему, о том, трус он или нет? За последнее время, после его поступления в преображенцы, этот вопрос часто появлялся в его голове, и он никак не мог решить его. Иногда ему казалось, что он «ничего», как и всякий другой офицер или солдат, за себя постоит; иногда же случалось ему пугаться пустяков, чувствовать дрожь по спине, и язык прилипал к гортани. И затем малый долго укорял себя: «Трусишка, девка красная, щенок. Всякой вороны пугаешься!»
Уже около получаса, как шагал Шепелев по узкой протоптанной дороге, где, очевидно, ездили только в санях, да и то больше в крестьянских дровнях. Он изредка оглядывался и назад, на освещенную луной пустынную улицу, и с невольным чувством боязни вглядывался, нет ли кого позади него. Наконец при повороте за угол в другую улицу, где был овраг и мост, насчет которого предупреждал его рядовой Державин, и где ограбили приказчика Гариной, он снова огляделся. Поворачивая за угол, он увидел, что за ним вдали зачернелось что-то и быстро увеличивалось.
«Это не грабители, – подумал он. – Кто-то едет». Через несколько мгновений молодой человек уже приближался к мосту и невольно пристально оглядывал его со всех сторон. И вот вдруг сердце в нем екнуло.
– Показалось! Помилуй бог! – чуть не вскрикнул он, ободряя себя.
Но нет, не показалось. Из-под моста появились две фигуры, и бородатый мужик с дубиной, медленно обходя мост, чтобы преградить ему дорогу, крикнул весело, как показалось Шепелеву, несмотря на страх:
– Не спеши, барин! Аль не барин, солдат. Не спеши! Тутотка по ночам не указано ходить.
Шепелев хотел что-то произнести, но не мог. Мужик поднялся на мост, молодой человек хотел броситься бежать назад, но сзади поднимался на тот же мост другой товарищ. Невольно и почти бессознательно он взмахнул пустыми руками и крикнул, задыхаясь:
– Не подходи, убью!
Но оба мужика с обеих сторон какой-то спокойной походкой приближались к нему.
– Вишь, какой страшный! А ну, убей! Погляжу! – выговорил, подходя, молодой парень с дубиной. – Ну, не маши. А то вот я размахнусь, так взаправду ты у меня пополам перелетишь.
В ту же минуту бородатый мужик взял юношу за плечо и выговорил спокойно:
– Давай-кась тулуп и сапоги, а достальное – Господь с тобой. Нам не треба вашей амунички; и продать-то нельзя, не покупают. А вот тулупчишко и сапожки – это можно.
Оба мужика стали расстегивать с крючков тулупчик и едва успели снять его с оробевшего Шепелева, как один из них, бородатый, ахнул и бросился бежать опрометью с моста в сторону. Молодой парень пустился за ним. В ту же минуту из-за угла шибкой рысью появилась и приблизилась тройка лошадей и большие сани.
Шепелев невольно бросился навстречу саням, крича:
– Стой! Стой!
Тройка остановилась, но кучер крикнул ему:
– Пошел с дороги! Раздавлю! Меня не ограбишь, а то вот господа из ружьев убьют!
Но сидевшие в санях поднялись на своих местах и, приглядевшись, очевидно, поняли настоящее положение дела.
– Вот, Степан, те воры, а это преображенец. Они убежали с платьем его. Вон они…
Шепелев быстро приблизился к саням и увидел в них двух молодых офицеров в полузнакомых ему мундирах, так как он еще не привык распознавать гвардейские полки. Это были измайловцы или кирасиры.
– Сделайте милость, – заговорил молодой человек взволнованным голосом, – не оставляйте меня! Меня сейчас ограбили. Вы уедете, они опять меня догонят. Да и далеко идти, озябнешь в одном сюртуке.
Оба офицера, крайне моложавые на вид, казалось, чуть не по пятнадцати лет каждый, зашептались между собой и вдруг начали громко хохотать. Смех этот был настолько неожиданный, веселый и детски искренний, что Шепелев сам чуть не улыбнулся.
– Ну, садитесь, нечего делать. Довезем и будем вашими спасителями. Ведь вы, кажется, не простой солдат, вы рядовой из дворян?