Князь Тюфякин смутился. Он знал давно и близко этого силача и знал, что это сопение и это поглаживание себя по щеке означало в Орлове гнев, который подступает к сердцу.
«Загребет вот сейчас и убьет сдуру», – невольно подумал Тюфякин, вспоминая, как раз подобное случилось у него на глазах в одном трактире. Рассерженный Орлов, посопевши немножко, взял одного офицерика за шиворот, протискал его, бог весть как, в печку, где еще дымилась головешка, и запер заслонку. После этого Орлов тотчас же уехал из трактира, а офицер из печки обратно, хотя уже и добровольно, вылезть все-таки не смог, и пришлось выламывать кирпичи, чтобы его освободить.
– Клянусь вам, Григорий Григорьич, – завопил Тюфякин, увидя знакомый жест, – завтра или послезавтра непременно постараюсь, хотя себя заложу, а достану. Пожалуйста, не пеняйте, всего денек-другой…
– Да вас, батенька, в заклад кто же возьмет? – пошутил Григорий.
– Так сказывается, – кисло ухмыльнулся Тюфякин.
– Хорошо, – проговорил Орлов серьезно. – Только помни, Глеб Андреевич, свое слово. Я ведь не затем приехал просить отдать мне деньги, что мне нужно в карты их спустить. У меня на шее дело пагубное. Если вы отдадите мне завтра деньги, они меня из беды выручат. Не отдадите, то не пеняйте, я вас только где повстречаю, то и поломаю малость, – и Шванвич вам не поможет. Вместе с братом Алеханом за вас примемся.
Последнее Орлов сказал умышленно: он узнал, что Тюфякин со времени проигрыша ему денег подружился с первым силачом, известным на весь Петербург и даже на всю Россию, как бы предвидя, к чему поведет неуплата денег.
– А дело мое, князь, погибельное, за всю жизнь такой беды не стряхивалось на голову.
– Да какое у вас дело? – заговорил Тюфякин. – Не могу ли я вам, кроме денег, помочь чем? Деньги сами собой, постараюсь непременно. Не могу ведь я тоже и в деле вашем вам пособить?
Орлов подумал и, сообразив, что Тюфякин и без того не может не знать его истории с Котцау, а только прикидывается, решил подробно все рассказать ему, за исключением, конечно, того, что Котцау просит денег за обиду.
– Деньги-то тут при чем же? – спросил Тюфякин.
– А ведь арестуют, потом сошлют, нужны деньги на дорогу. Шутите, что ли, к примеру, без гроша в Белозерск ехать…
Тюфякин подумал и обещал употребить все свое влияние на Гудовича и Воронцову, чтобы устроить дело и тем оттянуть уплату долга.
– Котцау я знаю, он ведь нас обучает экзерциции, – сказал князь. – Я к нему съезжу и, надеюсь, все устрою; не посмеет он артачиться. Я уж так подстрою, что он простит обиду… А вы, Григорий Григорич, сами тоже сделайте дельце, ступайте к одной красавице писаной, графине Скабронской. Знаете, что недавно в Петербурге, с год, что ли. Ее попросите вы за вас словечко замолвить.
Григорий Орлов во второй раз, от другого лица, услыхав то же самое, то есть о таинственном значении иностранки графини, невольно вытаращил глаза на Тюфякина. Котцау, Агафон и Тюфякин предлагают то же?..
– Чему удивились? Верно вам говорю. В чем тут сила, сказать вам не могу. А только говорю верно. Поезжайте к ней и попросите ее за вас похлопотать.
– Да нешто она… – заговорил Орлов и запнулся. – Нешто она пользуется благорасположением… Ну, государя, что ли?
Тюфякин стал хохотать:
– Что вы, помилуйте! Государь ее в глаза не видал никогда. Вы думаете, я вам сказать не хочу, боюсь, что ли? Вот побожусь на образ, совсем не то. Тут дело не в государе. Вы знаете, сказывают, что когда подрядчик какой из купцов хочет дело сделать, так не к барину идет, а к его управителю, вот так и тут. Графиня Скабронская государю совсем неизвестна. Ну а все-таки… как бы вам сказать… Вы все-таки поезжайте к ней. Многое она может. А как, собственно, и почему может… увольте – не скажу!
– Чудное дело, – пожал плечами Орлов. – Познакомлюсь, поеду, попрошу. Чудное дело! Ну а деньги, князь, как хотите, а получить позвольте. Вы сколько раз выигрывали у меня и в тот же вечер их в карман клали и увозили. Много червонцев перешло к вам орловских, позвольте разочек и нам ваших отведать, тюфякинских. А еще вернее молвить, позвольте мне, князь, свои обратно получить.
– Непременно, непременно, – зачастил Тюфякин. – Только если все-таки я усовещу бранденбургца и простит он вас, а графиня тоже поможет, то вы обещаетесь меня уже не прижимать. Обещаетесь?
Орлов подумал и вымолвил:
– Ладно! Даже вот что скажу: мне ведь все равно, что вам подарить, что на дорогу истратить. Если беда эта уляжется и мы с Алеханом останемся целы, то, пожалуй, вовсе я с вас взыскивать не стану, оставляйте их себе на разживу.
Тюфякин засиял лицом, даже голос его как-то изменился.
Когда Григорий Орлов вышел на улицу, появившиеся по очереди из засады гости все-таки нашли князя в некотором смущении, он думал: «Ну а если Котцау заупрямится? Придется платить?!»
Первый появился из соседней горницы, куда дверь была приотворена, еврей Лейба. Это был сухопарый, на кривых ногах, с резкими чертами лица сын Израиля; жид с головы до пят, но еще молодой и даже, пожалуй, красивый; он стал и впился в князя беспокойными глазами. Новый долг и новая уплата князя должны были более всего потревожить Лейбу. И так уж много денег пропадало за Тюфякиным, а теперь, очевидно, он будет просить опять нового займа.
– Ну что, Иуда, слышал? – выговорил грубо князь.
– Все слышал, – отозвался Лейба. – И как зе не слышать! Но… – и он растопырил руками в воздухе, как бы заранее заявляя, что в данном случае, что касается до него, он ничего сделать не может.
– Ну, ты казанскую сироту не изображай! Нужно будет – так тебя же за бока! – гневно выговорил Тюфякин. – Сам слышал. Что ж я – вру, что ли? Понял ты? Нужно коли платить, так кто же доставать будет, коли не ты!.. Нечего разводить руками.
Княжна Настя, услыхавшая из другой дальней комнаты голоса Лейбы и Глеба, догадалась, что офицер Орлов уехал, и вышла тоже.
– Что такое? Зачем он приезжал? – спросила она, выходя.
Тюфякин объяснился.
– Так поезжай к Котцау сейчас же, уговори его. Где ж такие деньги достать! И сколько их?
– И не помню! – злобно выговорил князь Тюфякин. – Черт их упомнит! Триста ли червонцев, пятьсот ли, я почем знаю! И проиграл-то в пьяном виде, сто лет тому назад.
– Так ступай скорее в Рамбов. А там и Елизавету Романовну попроси… Или пускай простят, или пускай прикажут скорее их засадить и выслать. Хоть бы ныне вечером. Приказать засадить недолго! – выговорила княжна быстро и горячо.
– Зачем же это я буду просить засадить? Мне какое дело? – угрюмо отозвался Тюфякин.
– Ах, господи! Да ведь из острога он тебя не достанет, будет через приятелей денег просить, а сам-то ведь на запоре будет. Драться-то ведь уж нельзя ему будет…
Князь поднял голову, посмотрел на сестру и вдруг вскочил со своего места.
– Ах, Настенька! Умница! Соломон, ей-богу! Слышь, ты, Иуда, ваш только царь Соломон эдак-то вот рассуждал.
Князь расцеловал сестру, повеселел и воскликнул:
– Так! Истинно! Верно! Ловко! Зер гут! Или прощенье полное, или чтобы тотчас на цепь и в Белозерск!! Еду к Котцау, а от него к Романовне нашей!
Но прежде чем отправляться по делам, князь должен был отвезти сестру домой.
Настя, вернувшись к себе, самоуверенно и спокойно рассказала тетке и сестре подробности своих визитов по городу, кого она видела и что говорила и что слышала. Все это было выдумкой, она все время своего отсутствия просидела у князя Глеба. Но лгать на этот лад Насте приходилось уже не в первый раз. И эта ложь не только не смущала ее, не только не была ей в тягость, но, видя, как доверчиво и опекунша и Василек выслушивают ее выдумки, Настя становилась с каждым днем смелее и с каждым днем относилась к обеим с большим пренебрежением. Она начинала считать себя неизмеримо выше их разумом и способностями.
«Они ведь дуры», – поневоле мысленно рассуждала она.
Между тем за последнее время беседы с братом наедине приносили свои плоды. Он поучал сестру и готовил ее на самую распущенную жизнь ввиду своей личной пользы.
XXIX
На Невской перспективе, за несколько домов от Полицейского моста, полускрываемый рядом больших лип и берез, стоял двухэтажный дом, простой, но красивый. Архитектура его была того стиля, который само собою незаметно проник в Россию, и главным образом в Петербург, начиная с Петра Великого. Стиль этот чисто старый голландский: простые угловатые формы всех очертаний, плоские, рельефные колонны, кое-где, как бы вставленные в рамках, скульптурные украшения, оттененные желтой краской от белого фона стены; при этом очень высокая, крутая крыша, на которой не может залежаться снежный сугроб.
Дом этот был выстроен одним родственником и любимцем кабинет-министра Волынского. После казни покровителя владелец дома тоже пострадал и отправился в ссылку. Теперь дом этот принадлежал голландцу, явившемуся в царствование Анны Иоанновны в качестве вольнонаемного матроса, а теперь ставшему не более и не менее как банкиром. Его фирма была известна всему Петербургу, и он сделался кредитором многих более или менее крупных личностей, чиновников и офицеров на разных ступенях иерархической лестницы. Когда-то он был Крукс, теперь же сделался дворянин Ван Крукс. Но сам хозяин, матрос, банкир, кораблестроитель, подрядчик и аферист на все руки, не жил в доме, который приобрел только ради того, что он напоминал ему немного его родину. Он жил на маленькой квартире недалеко по Мойке.
Дом за год назад был занят приехавшим в Петербург с молодой женой графом Кириллом Скабронским. Здесь роскошно устроился промотавшийся внук графа Иоанна Иоанновича, которого, наконец, привели в отчизну на жительство уже совершенно стесненные обстоятельства.
В нижнем этаже дома помещались только парадные комнаты, настолько великолепно отделанные, насколько было только возможно в то время в Петербурге. Жилые комнаты помещались во втором этаже. В доме этом, обстановка которого была такая же, как и во всех прочих богатых домах Петербурга, была только одна особенность: малое сравнительно количество служителей. Вдобавок прислуга эта была не из русской дворни, праздной, ленивой и неряшливой.