В этом пути прежде всего поразили юную принцессу странные экипажи, в которых весь поезд двигался по необозримым снежным равнинам. Это были длинные и узкие сани, обитые красным сукном, в которых днем помещалось с ними человек по восьми и десяти, а на ночь все уходили в другие сани, а им двум устраивали постели. Обеих принцесс закрывали целыми кучами мехов, и только одни лица их оставались незакрытыми. Шесть, а иногда восемь лошадей, впряженные в эти сани, мчали их почти постоянно вскачь.
В февральские туманные, но теплые сумерки въехали они наконец в Петербург. Пестрая толпа придворных встретила их в небольшом итальянском дворце, и, несмотря на усталость, тотчас был назначен прием, было представление гостей, был длинный, скучный и чопорный обед. Но так как императрица и наследник были в Москве, то на другой же день пришлось снова пускаться в путь, такой же далекий и трудный, и снова скакать в таких же санях.
И вот здесь в первый раз увидала она много нового, схожего с тем, что рассказывалось ей перед отъездом. Родная речь уже не слышалась кругом; по дороге изредка попадались убогие черненькие деревушки, и каждая из них казалась большим черным пятном среди необозримой сахарно-белой равнины. И тут на привалах услышала она близко мудреную речь, увидала людей в каких-то замазанных шкурах, и первые три слова русских, которые подхватила и заучила она, были «мужик», «сарафан», «дуга»… И этот серый люд, который попадался все больше на пути, не возбудил в ней того чувства отвращения, с которым относилась к ним ее мать, а напротив, чувство жалости к ним проникло сразу в ее душу и глубоко запало в ней. Эта неведомая, снежная, унылая, будто мертвая страна, по которой без конца двигались они в уродливых длинных санях, не пугала ее. Ко всему чутко прислушивалась она кругом, ко всему внимательно, сердцем приглядывалась. Этот серый, будто неумытый люд на всех привалах окружал со всех сторон сани, из которых она выходила или в которые садилась при отъезде, и всюду она видела на этих лицах, в их глазах одно добродушие и ласку. Однажды, уже под самой Москвой, на одной из станций в ту минуту, когда она усаживалась в неуклюжие сани, произошел простой, но памятный ей случай. Старая женщина, худая, вся обмотанная дырявою одеждою в грязных клочьях, вдруг выступила из окружавшей их толпы, приблизилась к ней и, бормоча нараспев, как-то странно замотала над ней рукою. Принцесса-мать перепугалась, боясь колдовства, но ей объяснили, что женщина, узнав, кто такая проезжая, и желая ей доброго пути, перекрестила ее три раза. Долго помнила девушка эту старуху, ее добрые глаза, ее добрую, певучую речь, и долго жалела, что не могла понять слов.
И наконец однажды, как в одной сказке, они вдруг остановились у красивого дворца среди густого леса. Здесь встретили ее русская императрица и жених. И ей, ожидавшей увидеть большой, веселый, красивый город, странною показалась эта встреча среди леса, покуда не узнала она, что это Петровский дворец, находящийся в окрестностях древней столицы.
В этот же день, после бесконечных бесед, среди шумной, пестрой, многочисленной толпы придворных, поздно вечером, засыпая и едва чувствуя себя от усталости, она невольно повторяла мысленно то, что вынесла из этой встречи:
– Какая она добрая! Как он дурен!
И ночью, проснувшись от какого-то шума в соседней комнате, придя в себя, она вдруг вспомнила, что очутилась далеко от своей родины, далеко от милой площади с брызжущим вечно фонтаном. Снова вспомнив о двух лицах, которые встретила она накануне и с которыми придется теперь век вековать, она снова шепнула то же самое:
– Да, она добрая… Но как он дурен!!
II
София Августа Фредерика Ангальт-Цербстская с матерью своей, принцессой Иоанной Елизаветой, въехала в Россию в феврале 1774 года.
Первое время пребывания в чужой стране, среди чужой обстановки и речей на неизвестном языке, было трудное и грустное для пятнадцатилетней девочки. Тем более было мудрено ей, что мать родная была ей не в помощь; напротив, дочь должна была постоянно выпутывать ее из всякого рода затруднений и неосторожных поступков.
Елизавета Цербст всегда была упрямой, мелочной и совершенно бестактной женщиной. Вдобавок она была настолько же ограниченная женщина, насколько самоуверенная и упрямая. По приезде в Москву, благодаря ласковому обращению с ней императрицы и почтительному отношению к ней всего двора, у принцессы Елизаветы немного закружилась голова. Она вообразила себе, что, будучи матерью невесты наследника престола, она призвана теперь играть влиятельную роль в России. На весь двор и все общество Елизавета стала смотреть свысока, сочтя себя нравственно и умственно выше всех этих «варваров». Вместе с тем она стала обращаться особенно любезно со всеми представителями иностранных держав, завела с ними тесные сношения и начала заниматься высшими политическими вопросами, то есть интриговать, переписываться с Фридрихом и, конечно, сплетничать. С дочерью она всегда обращалась резко и деспотически, здесь же стала еще больше преследовать ее за всякую мелочь. Не прошло месяца, как все от всей души любили молоденькую принцессу и ненавидели тоже от всей души ее мать.
Вскоре после приезда их в Москву императрица отправилась говеть к Троице; близкие ей люди последовали за ней, и дворец почти совершенно опустел, потому что оставленные при двух принцессах сановники и служители тотчас самовольно отлучились по своим делам или вотчинам. Принцесса-мать разъезжала по городу на обеды и вечера, разыгрывая великую особу, и просиживала целые дни в гостях у людей, с которыми не могла сказать ни слова по незнанию ими ни французского, ни немецкого языка.
За это же время принцесса София, вставая со свечкой до зари, садилась тотчас же за тетрадки и за книжки своего нового учителя, Симона Тодорского, и учила уроки закона Божьего и русского языка. После недостаточно отопляемого зимою дома отца своего ей казалось особенно хорошо, тепло и даже жарко в ее натопленных комнатах. Поэтому она часто, с утра до обеда просиживая у себя одна-одинехонька, позволяла себе не одеваться и ходить босиком по полу.
Однажды утром она почувствовала себя дурно, а к вечеру была уже в постели, и страшное воспаление в боку продержало ее двадцать семь дней между жизнью и смертью. Собравшиеся русские доктора хотели было лечить принцессу, но мать ее объявила, что не позволит ничего ей дать, ничего сделать, так как она убеждена, что дочь ее непременно уморят русской медициной.
За несколько лет перед тем родной брат принцессы Цербстской, будучи женихом Елизаветы Петровны, тогда еще цесаревны, заболел точно так же вдруг и скончался через несколько дней. Принцесса была убеждена, что его тогда умышленно уморили русские доктора. Теперь она села у постели больной дочери на страже, ничего сама не предпринимала и другим не позволяла до нее дотрагиваться.
Императрице дали знать в Троицу, и она тотчас прискакала. Принцессу Елизавету силком отвели от постели, чуть не заперли в другой горнице, и принялись лечить кровопусканиями опасно простудившуюся девушку.
Быть может, судьба послала эту болезнь на ее счастье.
В первый же раз, как больная пришла в себя и сознательно оглянулась, у нее по просьбе матери спросили: не желает ли она повидаться с протестантским пастором и побеседовать. Молоденькая принцесса отвечала, что подобная беседа была бы ей очень приятна, но что она желает не пастора, а своего законоучителя, отца Тодорского.
Императрица за эти слова обняла больную, нежно расцеловала ее. И этот ответ молоденькой чужеземки облетел скоро всю Москву и чуть не всю Россию.
Главное лечение именно состояло, по обычаю, в кровопускании. Когда пришлось в четвертый или пятый раз, по мнению докторов, пускать кровь, то у больной спросили: не чувствует ли она себя слишком слабою и какое ее личное мнение о новом кровопускании.
– Побольше, побольше выпускайте, – улыбаясь, отвечала больная. – Выпустите ее всю! Ведь это немецкая кровь. Я зато, поправясь, наживу другую, та уж будет настоящая – русская.
И этот ответ снова привел в восторг императрицу, двор, и всю Москву, и все российское дворянство. Многие, жившие вдали, по вотчинам, узнали это из писем родственников и приятелей.
Наконец, главное, имевшее большое значение, было то, что когда она уже выздоравливала, около нее сажали разных придворных дам на дежурство, а неотлучно у постели сидела одна из главных болтушек и сплетниц, Румянцева.
Принцесса взяла привычку лежать в постели с закрытыми глазами, а быть может, и в самом деле хитрая девушка умышленно стала притворяться спящей. И в продолжение многих дней, прислушиваясь к шепоту и пересудам женщин, ее окружавших, она узнала все, что только можно было узнать про императрицу, двор, придворные партии, интриги и всевозможные семейные истории. Когда принцесса выздоровела, то всё и все были ей так же знакомы, как если бы она уже год или более жила в России. Она узнала, кто и что Разумовские, Шуваловы, Бестужев, Шетарди, Лесток и так далее. Между прочим, она узнала, что при дворе образовались две партии даже по поводу ее приезда. Одна партия желала ее брака с наследником престола, другая же из сил выбивалась, чтобы женить Петра Федоровича на саксонской принцессе Марианне. Во главе последней был Бестужев. Принцесса узнала, что во время болезни, когда она была наиболее в опасности, противная ей партия ликовала и, тайно от государыни, два курьера уже поскакали в Саксонию. Если бы она умерла, то не только при дворе русском многое пошло бы иначе, но даже в европейских делах первой важности совершился бы известный переворот, другие союзы и разные дипломатические осложнения.
Летом совершился в Москве с большой пышностью переход в православие нареченной невесты, и принцесса София Фредерика стала «благоверной великой княжной Екатериной Августовной». Спустя некоторое время было совершено и торжественное обручение в том же Московском Кремле, и она стала именоваться Екатериной Але