Кроме того, последняя беседа его с молодой женщиной не выходила у него из головы. Холостяк и брюзга поверил выдумке красавицы, что она в близких отношениях с каким-то стариком. Подобных примеров в столице за последнее время было без числа. Один из первых вельмож, покойный Петр Иванович Шувалов, подавал собой пример придворным Елизаветы, и его отношения к молодой красавице Апраксиной были известны всему городу. Старик Трубецкой, полицмейстер Корф, Теплов и много старых сановников, приятелей Иоанна Иоанновича, были и теперь зазорными примерами. Графиня Кейзерлинг у генерала Корфа и красивая хохлушка Олеся Квитко у Теплова – предметы их страсти, попечений и больших расходов – были известны всей столице. Хохлушка была даже принята в доме Разумовских, а «Козырьлиншу» знала в лицо и боялась вся полиция гораздо больше, чем самого полицмейстера.
Именно одного из богатых приятелей сенаторов Скабронский даже заподозрил теперь в сношениях с красивой внучкой, так как Маргарита была с ним знакома давно.
«Да. Вот лих… Внучка! – подумал, наконец, старик. – Хотя и не родная, не настоящая, не дочка сына родного, а так себе, сбоку припека, жаром вздуло. А все внучка…»
И старый холостяк задумывался довольно часто об этих двух внезапных открытиях: о значении внучки при дворе и старике, ее приятеле.
– Как же это я прозевал! – воскликнул он однажды, перестав уже доказывать себе, что Маргарита ему внучка. – С самого ее приезда дурачился, к себе не пускал, сам не ездил. Все, вишь, за свои карманы опасался… А черт ли в деньгах? Умрешь, все так останется! Монахам да холопам пойдет… Старый ты тетерев, – досадливо кончал Иоанн Иоаннович, злясь уже на себя. – Право, тетерев! Токуешь на суку и не видишь ничего кругом.
Маргарита после освобождения Орловых к деду не поехала, а послала только сказать человека, что просьба графа-деда исполнена.
«И знать не хочет! – подумал старик. – Востра цыганка! Нечего делать, поеду сам благодарить ее цыганское сиятельство».
Но на первый раз Иоанн Иоаннович не застал внучку дома и вернулся домой совсем не в духе. Вообще дворня графа заметила, что барин стал придирчивее, ворчливее и будто нравом неспокоен.
В тот день, когда Фленсбург насильно заставил графиню себя принять, старик тоже собрался к ней.
В ту минуту, когда Маргарита и Лотхен звонко хохотали, шутя насчет дедушки, он входил на крыльцо дома.
Люди графини, понимавшие отлично значение участившихся посещений графа-деда к молодой барыне, его единственной наследнице, стали с особенным усердием и предупредительностью кидаться навстречу к его карете и наперерыв спешили высаживать старика и вводить по ступеням…
– Легче! Легче! – ворчал граф по привычке всегда бранить прислугу. – Эдак крымцы только в полон запорожцев берут. Того гляди, ноги мне переломаете. Дома, что ль, барыня?
– Дома-с.
– А Кирилл Петрович дома аль уж выехал на тот свет? – угрюмо и серьезно вымолвил Скабронский, снимая шубу, и на утвердительный ответ лакея прибавил: – Дурни! Говорят: да-с. А что – да-с? Помер? Ну, пошли вы, докладай.
Но Маргарита стояла уже на пороге прихожей и, любезно улыбаясь, выговорила:
– Милости просим.
– А, хозяюшка. Ну что хозяин?
– Ничего, все то же.
– Надо будет потом проведать и его, полюбоваться, как себя отхватывают заграничным житьем.
– А я собиралась к вам сейчас.
– Не лги! Не собиралась! – усмехнулся Иоанн Иоаннович, входя. – Ну, здравствуй, внучка-лисонька. Дай себя облобызать за ребят Орловых. Спасибо тебе.
Маргарита, внутренне смеясь, подставила лицо под губы старика. Нагибаться ей не приходилось, так как головой своей она была ему по плечо.
– Я очень рада, дедушка, что могла вам в пустяках услужить.
– Какие это пустяки! Тебе разве?.. Ну, сядем. Вертушку эту прогони, – показал Иоанн Иоаннович, тыча пальцем на Лотхен. – Ишь ведь егоза! – воскликнул он, садясь на диван, и, подняв свою толстую трость, погрозился на субретку: – Ох, я бы тебя пробрал. Будь ты моя, бил бы трижды на день. Какая бы стала у меня шелковая.
– Я бы умерла с первого раза от такой палки! – выговорила Лотхен, дерзко заглядывая в глаза старика.
– Да, от такой палки можно… – рассмеялась Маргарита.
– Тот раз вы меня тут толкнули так, что у меня до сих пор грудь болит! – лукаво произнесла немка.
– Ах, мои матушки! Жалость какая! – пропищал Скабронский, будто бы передразнивая голос Лотхен. – Ну, убирайся в свой шесток, курляндская стрекоза!
Лотхен, смеясь и переглядываясь с барыней, выскочила вон.
– Ишь ведь хвостом машет. По себе выискала и горничную. Вся в тебя: верченая, – заговорил Иоанн Иоаннович. – Порох-девка. Поди, небось у нее обожателей стая целая, а?
Маргарита рассмеялась.
– Да ведь и у тебя стая… Кроме энтого, небось есть… Энтого старого, что денег дает на прожиток?
– Денег дает? Кто? – изумилась Маргарита.
Иоанн Иоаннович объяснился резче.
Маргарита, давно забывшая выдумку про старика, в которого будто влюблена, раскрыла широко глаза:
– Какой старик? Что вы, дедушка?
– Так ты это надысь наплела? – воскликнул Скабронский странным голосом. – Все выдумки? Ах ты, плут-баба!
Маргарита смутилась и не знала, что сказать, что выгоднее, что нужнее.
– Да, выдумка, но не совсем. Это все должно решиться на днях… но я… видите ли… Много нового с тех пор. И я не знаю еще… что будет.
Скабронский замолчал, не спуская глаз с внучки, и наконец, будто решаясь на что-то, выговорил резко:
– Денег тебе надо?
– Денег? Н-нет! Зачем…
– Дать тебе денег? – говорю я.
– Зачем? У меня есть.
– Ну, вотчину подарить доходную?
– Нет, зачем! Я не управлюсь.
– Ой, подарить! – подмигивал дед.
– Да нет, не надо.
– Нет. Ну ладно. А я вот привез. Гляди.
Старик вынул из кармана огромную сложенную бумагу и передал внучке:
– На. Вот мы как! Бери! Да покажи мне потом: вы как? – лукаво и загадочно выговорил Иоанн Иоаннович.
Маргарита взяла, развернула бумагу, но не поняла в ней ни слова.
– Что это такое?
– Это дарственная. По сей грамоте – ты владетельница вотчины в триста душ, кои я тебе обещал. Будешь с них теперь иметь оброку более тысячи рублей и до двух.
Заставив себе подробно все объяснить и рассказать, Маргарита поглядела старику в лицо добродушно, но печально и затем вздохнула, опустив глаза на бумагу.
Это было сыграно, и очень искусно.
«Начинается игра в кошку и мышку, – подумала она, внутренне смеясь. – Игра в умную и молодую кошку со старой и глупой крысой… Давно я ждала этого».
Маргарита взяла бумагу за два края и быстрым движением разорвала ее на четыре части.
– Что ты, что? – ахнул Скабронский.
– Уничтожаю то, что для меня обидно…
Изорвав бумагу на мелкие клочки, она бросила их на пол и быстрым движением пересела на диван, где сидел старик.
Взяв его за обе руки и наклонясь лицом к его лицу, она быстро заговорила, ласково глядя ему в глаза:
– Вы добрый, хороший… Но скажите… Вы думаете, деньги… Деньги! Деньги! Неужели все на свете от денег зависит? Вы вот богаты, мы разорены. Муж умрет – мне еще хуже будет, но я не горюю. Я сейчас найду мужа, какого пожелаю. И у меня будет опять большое состояние, если я захочу… Но я не того хочу, не того… Не того я хочу!.. – И голос Маргариты перешел в шепот и стал дрожать. – Знаете ли вы, чего я хочу?
– Ну, ну… – смущался Иоанн Иоаннович и от голоса красавицы внучки, и от близости странно воодушевленного красивого лица.
– Я хочу быть любимой. Любви я хочу. Я этого еще не знавала. Да! Ни разу, никогда. Муж меня не любил… Вы знаете, какую жизнь он вел всегда. Я была сотая женщина в его жизни. Он на меня смотрел так же, как и на всех своих прежних наложниц.
И Маргарита, все более воодушевляясь, заговорила, как будто не видя старика, как бы забывшись и рассуждая сама с собой… быстро, страстно, порывисто:
– Мне все равно, кто он будет. Нищий, незнатный, старый… уродливый даже, преступный, даже разбойник. Мне все равно… Но тот, который меня полюбит, как я этого хочу… за того я душу отдам, хоть на смерть пойду… И это будет так. Скоро будет. Как он умрет – я найду этого человека!
И красавица вдруг вскинула руки на плечи старика и прильнула лицом к нему на грудь. Скабронский ахнул, двинулся… Но в ту же секунду Маргарита быстро встала, отошла к окну и, повернувшись спиной к деду, прислонилась лбом к холодному стеклу. Это было ей необходимо, потому что она боялась за свое лицо, боялась, что рассмеется и выдаст себя и свою игру.
Старик сидел не шелохнувшись на диване как пришибленный. Ему все еще, как в тумане, чудилась она в его объятиях. Вместе с тем он глядел на клочья изорванной бумаги.
«Блажит? Комедиантка! Недаром цыганка, – говорила в нем его природная подозрительность и дальновидность. Но клочки казенной бумаги будто спорили с ним и сбивали его с толку. Изорвала ведь… Не взяла… Триста душ!»
И через минуту старик думал:
«Тебя никто не водил за нос за всю жизнь… Ну а много ты от этого выиграл? Сидишь вот один у себя в хоромах на сундуках с червонцами да бережешь, как пес, чужое добро. Да, чужое! Не себе собрал. Монахам да хамам своим собрал. Подохнешь, они за твой счет поликуют на свете. А бриллианты? На двадцать тысяч одних бриллиантов накопил, когда жену себе искал. И они лежат зря! И они на иконы пойдут!..»
Прошло еще несколько мгновений. Иоанн Иоаннович поглядел на внучку и подавил в себе глубокий вздох. Маргарита слышала его, однако все так же стояла у окна, не двигаясь, не оборачиваясь и припав лицом к стеклу.
«Если б ей-то… такой красивой, да все бы эти бриллианты нацепить на себя?! Диво! А что, если все… Ей все отдать, – вдруг сказал он себе мысленно то, что давно уже будто копошилось на сердце старика. – В последние свои годы дьявола кой-как потешить! Отдать! Хоть бы даже и за обман. Пусть водит меня за нос. Я ведь буду от того не в убытке».