Государь поглядывал на всех самодовольно и вопросительно; глаза его нечаянно упали на фигуру Сени.
– Ты, поди сюда. Ну, иди, не бойся. Подойди.
Сеня охотно и довольно смело приблизился.
– Смотри! Как тебя зовут?
– Сеня, ваше величество.
– Сено?.. Что за вздор!..
– Сеня… Семен, что ль…
– Так Семен, а не сено… Ну, ты… Гляди вот. Что это такое?
Сеня не понял вопроса, хотя глядел на икону.
– Что я в руке держу? Вот это, как это зовется?
– Образ-то, что ль? – смущаясь, спросил Сеня.
– Хорошо… Что ж это, святая вещь?
– А то как же? – ухмыльнулся Сеня. – Это, стало быть, святой угодник Божий…
– Намалеван? Ну, хорошо. Это угодник. Святой и равноапостольный князь Владимир. Так у головы его написано. Хотя бы следовало надпись тоже внизу делать! – улыбался Петр Федорович. – Ну, хорошо. Ну а это что такое?
И государь повернул икону оборотной стороной вверх. Сеня глядел во все глаза и ничего не понимал.
– Ну, что это, железо, что ль?
– Как можно… – усмехнулся Сеня во весь рот.
– Что же это?
– Сосна аль липа… Липа, должно…
– Доска, стало быть? – допрашивал государь.
– Где же! – рассмеялся уж Сеня, предполагая шутку. – Как можно! Доски нешто таки бывают. В доске, стало быть, тапери мало-мало аршин, а то доска, хотя бы вершковка, в девять аршин бывает, – заговорил в Сене мастер-плотник. – Бывают, вестимо, доски трехвершковки или, к примеру, дерева, для строительства… что по три рубля берут, ей-богу… Вот тут же на Выборгской в лесном дворе есть…
Но государь прервал красноречие плотника:
– Если это дерево и доска, так нешто можно на коленки становиться перед ней и молиться как Богу? Понял?
Сеня смотрел во все глаза и не понимал. Его мысль шла правильно на лесной двор и на цены досок, а государева мысль вернула совсем куда-то не туда…
– Молиться надо Господу Богу и святой Марии и Христу Иисусу. А доскам нельзя молиться! Понял?
Сеня все смотрел во все глаза и все ничего не понимал.
– Если это дерево, то и доска. И какие краски ни намалюй на ней, чего ни напиши, все-таки будет доска. Понял?
Сеня смотрел не сморгнув, а не понимал ни слова.
Государь двинулся и хотел снова положить икону, которую держал, в кучу рассыпавшихся по полу, но принц, следивший за ним уже давно, взял, почти подхватил икону и передал ее ближайшему, адъютанту Перфильеву. Сеченов тотчас двинулся к адъютанту, принял икону в левую руку, потом, перекрестясь три раза, приложился к ней и поднял глаза на государя. Петр Федорович стоял не двигаясь и слегка раскрыв рот. Еще мгновение – и все ожидали взрыва гнева, при котором государь обыкновенно не стеснялся в выражениях.
– Буду отныне беречь лик первосвятителя земли российской как воспоминание об нынешнем посещении вашего величества, – проговорил Сеченов. – Передам ее сыну и внуку и заповедую им беречь как святое и чтимое наследие из рода в род.
Государь ничего не отвечал, только кивнул головой, повернулся, и все двинулись за ним на паперть.
Только один Фленсбург, все слышавший, видевший и все понимавший, взглянул прямо упорным взглядом в лицо первенствующего члена синода. Сеченов таким же упорным взглядом встретил глаза принцева любимца.
«Хитер ты, кутейник, да и дерзок», – думал Фленсбург, говорили глаза его и улыбка.
Глаза и улыбка Сеченова говорили тоже… о его полном равнодушии, если не презрении и к этому адъютантику из иноземцев, и ко всем остальным, ему подобным.
Через дня три во многих домах и ротных дворах толковалось о том, как государь оттаскал за бороду преосвященного в церкви Сампсония и велел все образа при себе на пол скинуть. Слух этот распространился по городу из квартиры братьев Орловых.
XVIII
В тот же вечер Сеченов, не боявшийся бывать у императрицы, как многие другие, и надеявшийся, что его духовный сан упасет его от всякой беды, приехал к ней с новостью и застал у нее цалмейстера Орлова.
Государыня сидела с ним у камина и была видимо взволнована. Заметя, что архипастырь хочет что-то рассказать ей и стесняется присутствием незнакомого офицера, государыня вымолвила, улыбаясь:
– Можете говорить все при господине Орлове.
Передав с волнением все случившееся в церкви и все слышанное от государя по поводу новых перемен, Сеченов спросил мнения государыни. Она почти не поверила новости и стала успокаивать архипастыря:
– Это невозможно, и он никогда не решится. Поговорит и бросит…
Сеченов, несколько успокоенный государыней, внимательно пригляделся и заметил, что он как будто прервал горячую беседу и отчасти стесняет своим присутствием. Он тотчас же поднялся и уехал.
Действительно, государыня была взволнована беседой с Орловым, которого видела теперь чаще. На этот раз он приехал прямо спросить, позволяет ли она его кружку положить за нее головы, сделать попытку.
– Итак, что же? – вымолвил Орлов, когда Сеченов уехал.
– Не хочу ничего! Не хочу, чтоб из-за меня даром люди гибли. Пусть будет со мной, что судьба велит. А что?! Одному Богу известно, – выговорила она. – Слава Богу, если келья в Девичьем монастыре. Но зато напрасных жертв не будет!
– Нет, государыня… Этому мы не дадим совершиться… Это и будет нам сигналом. Мы тотчас…
– Вы!.. Кто вы?! Дюжина молодцов, преданных мне, конечно, всем сердцем… Я знаю это! Но что ж вы можете?
– Целая половина первого полка гвардии, государыня, да почти целый другой полк… Это не дюжина офицеров. Брат Алексей отвечает за три роты преображенцев, а Федор – за всех измайловцев.
– Положим. Но что два полка перед целой гвардией, перед целой империей? Что вы можете сделать?
– Лейб-кампания, – горячо произнес Орлов, – была малочисленнее нас… Только одна рота гренадер!
– Ах, полно, Григорий Григорьевич! – грустно воскликнула Екатерина. – Малодушество это. Обманывать себя, утешая примерами, кои не к месту и не к делу… Там низвергалось чужеземное правительство младенца и ненавистных временщиков, которых за десять лет правления всякий научился ненавидеть или презирать. За них в защиту ни единая рука не поднялась. И за кого, для кого совершила действо лейб-кампания? Для дочери Петра Великого! А вы? С кем вам в борьбу вступать? С законным русским императором? С внуком того же великого, всеми обожаемого Петра? И для кого же? Для германской принцессы, иноземки, сироты, всеми отвергнутой, даже всеми оскорбляемой по примеру, даваемому теперь самим императором… Прямая ей дорога в монастырь!.. Или просто в изгнание…
– К вам любовь общая, народная, – заговорил Орлов, – но малодушие заставляет многих опасаться… А когда те же люди увидят, что другие идут за вас, они тоже пойдут. Всегда бывало так. Нужно одному только начать…
– Нет, нечего себя обманно утешать… Со смертью императрицы все кончилось для меня, – выговорила государыня после минуты молчания. – Каждое утро я встаю с мыслью: дай бог не кончить дня в кибитке, которая увезет меня на край света. Спасибо еще, если недалеко, не в Пелым.
Екатерина Алексеевна смолкла снова. Орлов глубоко задумался и глядел, как на красивой руке ее, которой она оперлась на щиток камина, мерцал браслет в лучах колеблющегося огонька. Она заметила его взгляд, перевела глаза на руку и выговорила тихо:
– Вот тот, кто подарил мне этот браслет, сказал: когда вы будете императрицей-самодержицей, сделайте меня королем польским! Долго придется бедному ждать…
– Да. Но он был все-таки… он был счастливее других… – тихо и грустно прошептал Орлов. Она не ответила.
Две прогоревшие головни провалились сквозь чугунную решетку камина и как-то странно хрустнули среди полной тишины во всех горницах государыни.
А она задумалась глубоко от его последних слов и смотрела на огонь. Светлые красивые глаза ее подернулись будто какой-то дымкой, грудь ровно, но высоко волновалась под складками черных лент и кружев.
– Зачем теперь гибнуть даром?.. – произнесла она наконец. – Лучше… когда я буду в Пелыме, в Рогервике или Шлиссельбурге на месте Ивана Антоновича… Тогда меня спасти и за море увезти… и взять за себя!.. – И государыня грустно рассмеялась.
– Нет, это уж никак не возможно. Когда вы будете в заключении – я уже с той минуты голову сложу.
– И! Полно, Григорий Григорьевич. Питерские красавицы вас утешат… Вот хоть бы спасительница ваша, графиня Скабронская.
Орлов быстро поднялся как от удара…
– Нет, прощайте. Я так беседовать не могу. Больно.
– Ну, виновата… – ласково произнесла государыня. – Но обещайте мне более не говорить об этом.
– Совсем не говорить? – странно спросил Орлов.
– Да… не говорить… до поры до времени…
– До какой же поры?
– Покуда я не заговорю сама. Обещаете?
Орлов, вздохнув, прошептал «да». Она протянула ему руку. Он нагнулся, поцеловал руку и вышел грустный и задумчивый. Тихо, пешком направился он домой через площадь, в конце которой был виден домик, занимаемый им.
История освобождения Орловых рассказывалась на разные лады. Многие из «елизаветинцев» утверждали даже, что освободительница Орловых, Скабронская, стала всесильна, потому что находится, прикрываясь Фленсбургом, в близких отношениях с самим принцем.
– Ай да Жорж! – шутили многие. – Какого ведь бобра убил. Красавица ведь писаная!
Впоследствии Алексей Орлов без труда добился истины и узнал, что их злейший враг, Фленсбург, имея большое влияние на принца, со своей стороны, страстно влюблен в графиню Скабронскую.
Кроме того, оказалось, что сам Котцау одновременно с упрашиванием Фленсбурга Маргаритою приезжал к принцу тоже просить его помиловать буянов, которым он, якобы ввиду разных политических соображений, считает нужным простить. Он убедил принца в своих опасениях, что из-за ссылки Орловых возненавидят его все гвардейские офицеры и будут всячески мстить. А это, конечно, привело бы к целому ряду оскорблений, после которых ему поневоле пришлось бы выехать из России. Во всем этом была доля правды, и принц согласился, но в душе решил придраться к другому случаю, чтобы все-таки выслать Орловых.