– Господин Гудович! – воскликнула вспыхнувшая от стыда Маргарита. – Благовоспитанный человек не оскорбляет… – Но от волнения она не могла договорить.
– Я знаю, куда вы метите! – вне себя, злобно продолжал Гудович. – Но я вам говорю, не попадете! А попадете вы ко мне в канцелярию! И я обещаюсь, что я вас, иноземную путешественницу, здорово отодрав розгами, отправлю опять путешествовать, только не в Европу, а в Пелым… Каналья эдакая!.. – прошипел Гудович, бледнея от гнева.
Маргарита вскрикнула и схватилась за голову, затыкая уши. Все обернулись. Гольц, а затем и государь с дядей быстро подошли, спрашивая, что с ней.
Маргарита не могла выговорить ни слова. Гудович, взяв шляпу, исчез из комнаты в одно мгновение.
– Что с вами? – уже в третий раз спрашивал государь.
Маргарита, придя в себя, решила не говорить теперь ничего.
– Гудович вас удивил чем-нибудь? – спросил Гольц.
– Да, удивил!.. – прошептала Маргарита. – Но я не скажу чем… Теперь не скажу, ваше величество. Но после, скоро… обещаюсь вам все сказать… Да, удивил! Хотя здесь, в Петербурге, то есть в России, это дело обыкновенное, простое… Только со мной еще этого не бывало!.. – говорила Маргарита, все еще пунцовая.
Гольц вдруг догадался:
– Графиня! Я знаю… Я понял. Мы это обсудим с вами… Ваш муж при смерти… Я попрошу его передать мне свои права.
Государь стоял открыв рот и ничего не понимал.
– Скажите, в чем дело?
– После! После! – воскликнул Гольц за графиню. – Пойдемте… Выпьем венгерского за царя Соломона и всех справедливых царей!.. – воскликнул он шутя.
Графиня вернулась от посла поздно вечером, но довольная, веселая, счастливая… Счастливее, чем когда-либо.
Она нашла у себя Шепелева. Он дожидался ее, чтобы сказать, что княжны с теткой уже освобождены. Он хотел остаться до полуночи и далее. Но Маргарита объявила ему, что падает от усталости и хочет тотчас лечь спать! А между тем глаза ее далеко были не сонные, а блестящие, искрящиеся.
Шепелев печально поцеловал ее руки и вышел из дома будто с тяжелым камнем на сердце.
X
В половине мая в тесном кружке приближенных к государю лиц было нечто новое. Все они были несколько смущены. Даже Жорж, сидя дома по целым дням, волновался и все советовался с женой, как поступить в трудных и непредвиденных обстоятельствах.
Гольц, ввиду этой новости, работал неутомимо, реже бывал у Маргариты, и по два курьера в неделю скакали с его депешами из Петербурга в Магдебург, где находился Фридрих.
Государь Петр Федорович за всю свою жизнь, а затем и за свое пятимесячное царствование переходил из-под одного влияния под другое. Теперь он вдруг оказался упрямо самостоятелен, и затея, громадная по своим размерам и последствиям, глубоко запала ему в душу, будто застряла в голове. Он ни о чем более не думал и не говорил, как об этой смутившей все и всех чудовищной затее.
Он уверял всех, что это было всегда его заповедной мечтой, что он мечтал об этом, когда еще был ребенком в Киле, мечтал, когда был наследником русского престола, за все двадцатилетнее царствование своей тетки и, наконец, что он давно твердо решил, хотя никому об этом не сообщал, привести в исполнение это давнишнее намерение при первой возможности. Теперь, после подписания мирного трактата с Фридрихом, по его мнению, настал час исполнить это заветное желание, удовлетворить и отдаться давнишнему заповедному чувству.
Эта затея, эта мечта, это заповедное чувство, внезапное признание в котором смутило всех, даже Гольца, и затем смутило несказанно самого Фридриха… было не что иное, как война с Данией! За Шлезвиг! Государь был искренен отчасти. Действительно, в Голштинии испокон века глядели завистливым оком на Шлезвиг. Будучи наследником, Петру Федоровичу, конечно, изредка случалось тоже мечтать о завоевании Шлезвига. Вступив на русский престол, он вспомнил об этом и решил когда-нибудь, воспользовавшись какими-нибудь смутами на политическом горизонте, добыть этот Шлезвиг. Но почему вдруг теперь собрался он внезапно на этот подвиг, каким образом решил он вдруг немедленно приступить тотчас же к этому делу и вдобавок с такой легкостью, как будто дело шло не о войне, а о прогулке, никто из фаворитов ни догадаться, ни понять не мог.
Через день или два после празднования во дворце по поводу мира с Пруссией государю стало как-то особенно скучно. С первых дней царствования он был занят смотрами, экзерцицией, новыми мундирами, переездом в новый дворец и, наконец, заключением трактата с Фридрихом. Теперь вдруг, мысленно оглядевшись кругом себя, он увидел, что многие мудреные задачи достигнуты, исполнены… и делать больше нечего!
– Просто беда! Что же мне делать теперь! – воскликнул он. – И даже очень скучно! Что ж теперь придумать?
К этой скуке вскоре присоединилось какое-то грустное настроение. Как всякая болезненная натура, всякий тщедушный организм легко падает, легко уступает, так и Петр Федорович вдруг почувствовал себя хворым и слабым, а в особенности грустно настроенным.
В эти минуты он всегда, еще наследником престола, становился раздражителен и привязчив; ко всем близким людям он начинал относиться придирчиво, дерзко, и чем ближе был к нему человек, тем более доставалось ему. Наоборот, ко всем тем, которых считал он своими врагами, он начинал относиться благосклонно, заискивал в них, будто бы мгновенно начинал их бояться. Но, в сущности, это происходило из очень хорошего, хотя и болезненного источника. В это время государь относился к врагам своим совершенно искренне, прощая им их действительные или вымышленные вины и проступки. А равно вспоминал он и все то, что мог сделать дурного кому-либо, и старался всячески загладить свою вину.
Наутро после пирования во дворце принц Жорж явился к государю и напомнил ему о приказе арестовать государыню. Жорж горячо стал доказывать государю, что мера эта произведет такой страшный переполох, такую сумятицу во всей столице и всей империи, что трудно даже исчислить все пагубные последствия.
Государь раздражительно и ребячески на все доводы дяди отвечал:
– Она мне надоела! Она со мной дерзко обращается! Она будто знать не хочет, что я император. Надо арестовать! Мне так хочется!.. – Но, однако, после двухчасовой беседы государь успокоился и отвечал: – Ну, хорошо, пускай! Покуда подождем, а если будет так же продолжать… тогда проучим.
Именно на другой день после этой беседы с дядей и после свидания за завтраком Гольца с красавицей графиней Скабронской напала на государя та грусть и тоска, которая являлась у него, как болезнь, на несколько дней. Приходила она, по-видимому, всегда беспричинно, но отчасти от слабого сложения, которое не выносило непрерывных обедов, завтраков и ужинов, где все, по обычаю времени, воздавали обильное возлияние Бахусу.
Прежде всего государь заметил своего жирного Мопсу и вспомнил, что дня за два он его сильно высек за что-то. Петр Федорович позвал к себе собаку, стал ласкать ее, заметил, что подушка у Мопсиньки слишком жестка, и, позвав Нарцисса, велел тотчас же сделать другую, большую и пуховую, а покуда велел класть «бедную собачку» на диван.
И мысль его двинулась по направлению прощения обид и заглаживания его собственных обидных для кого-либо поступков. Он вспомнил о Теплове и приказал явившемуся с докладом государственному секретарю Волкову поехать поздравить Теплова от его имени с чином тайного советника. Он вспомнил, что обидел на празднестве графа Алексея Разумовского словом «крепколобый хохол» и заставил его покраснеть при многих вельможах. Разумовскому, фельдмаршалу и всех российских и многих иностранных орденов кавалеру и вдобавок миллионеру, нечего было пожаловать или подарить. И государь послал сказать Разумовскому, что будет у него пировать со многими гостями в будущий праздник и просит сделать пир на весь мир для своего первого и искреннего друга русского императора. Таким образом, дня три кряду, кроме милостей и ласки, никто ничего не видал.
Но за это же время все близкие люди, Жорж, Гудович, даже Гольц, даже Воронцова, боялись подступить к государю. Каждого из них он находил чем попрекнуть, разбранить.
Гудовича государь постоянно принимался бранить за его лень, за то, что он не служит примером другим офицерам и генералам, ездит верхом, как баба-кухарка, ведет дела в канцелярии спустя рукава, оправдывая виновных и осуждая невинных, и, наконец, дошел до того, что про него в городе ходят слухи, будто он первый грабитель в империи. Основание для этого у государя было; помимо истории с княжнами Тюфякиными, за которых вступилась Маргарита, до него дошла еще другая история. Ходатай по делам колонистов-славян на юге России, некто Хорват, за несколько дней перед тем дал троим приближенным к государю лицам, и в том числе Гудовичу, по тысяче червонцев за решение неправого дела.
Принца Жоржа государь вдруг начал преследовать за то, что он ничего не делает, не имеет собственного мнения ни о чем, слушается во всем проходимца Фленсбурга. Это ему нашептала Маргарита. А этот адъютантишко хвастается по всей столице, что принц делает все то, что он хочет, а государь будто делает только то, что принц хочет.
– Стало быть, Фленсбург император? – визгливо и запальчиво вскрикивал он, налезая на дядю. – Скажите, скажите! Стало быть, Фленсбург русский император?!
Это повторялось каждый раз, как принц являлся. И наконец, добродушный Жорж исчез и, сказавшись больным, не выезжал никуда из дому, а только все совещался с женой.
Но и тут государь не оставил его в покое. Однажды утром он прислал дяде сказать, что он никогда курляндским герцогом не будет и что Россия будет поддерживать саксонского принца. Об герцогстве уже месяц и речи не было, но государю хотелось хоть заглазно чем-нибудь уязвить дядю. В другой раз Петр Федорович послал Гудовича потребовать у принца подробную генеалогию его жены, принцессы Амалии.
– Объясни ему, – сказал государь, – что я недавно сделал ее кавалерственной дамой ордена Екатерины и не справился, имеет ли она право на это, королевской ли она крови. Может быть, был какой-нибудь мезальянс…