е!
Несмотря на видимую холодность Маргариты, Шепелев, как и все влюбленные, всячески, на разные лады старался объяснить ее холодность какими-нибудь пустяками – то капризом, то нездоровьем, то ревностью. Во всяком случае, Шепелев хотя и ревновал ее, но еще твердо верил, что до полной измены далеко. Графиня кокетничает направо и налево даже с самыми высшими лицами в городе, но и только! Покуда она принадлежит ему одному.
Наконец однажды судьба будто нарочно захотела так устроить, что он получил два роковых удара в самое сердце в один день.
Утром на параде государь остался доволен Преображенским полком, подозвал к себе всех офицеров и стал весело и ласково беседовать с ними об экзерциции и об их успехах.
Государь хвастал теперь тем, что старый полководец Миних в себя не может прийти от удивления, как быстро изменилась гвардия.
– Я во всю мою службу, – говорил Миних, – ничего не мог из них сделать, как ни просила меня о том царица Анна Иоанновна, а вы, ваше величество, в пять месяцев поставили гвардию на одну линию с фридриховскими солдатами.
Отчасти Миних льстил, отчасти был прав.
Ежедневные смотры, разводы, парады и разного рода экзерциции подтянули и старого и молодого. Полки смотрели бодрее, и если не веселей, то стройней. Полк перестал казаться случайным сбродом или шайкой одинаково одетых парней.
На этот раз государь, заметя большие успехи офицеров, долго и милостиво разговаривал со всяким из них. Наконец, глянув через Баскакова и Квасова, он увидел Шепелева, узнал в нем сержанта, поздравленного офицером в маскараде, и подозвал его.
Шепелев сделал два шага вперед и очутился впереди.
– Ведь это ты был дежурным у Гольца? – спросил государь.
– Точно так, ваше величество!
– Помню, помню. Как твоя фамилия?
– Шепелев, ваше величество.
– Шепелев. Родня покойного гофмаршала и толстой Мавры Егоровны Шуваловой, тетушкиной приятельницы?
– Точно так, ваше величество.
– Шепелев? – повторил государь. – Скажи на милость. А я ведь думал, ты немец. Я, по правде сказать, оттого на бале тогда… – Но государь запнулся и не договорил. – Ну, русский так русский, твое счастье.
Государь повернулся зачем-то к принцу Жоржу.
Шепелев хотел снова стать на свое место, но вдруг Петр Федорович снова обернулся к нему и выговорил быстро, как если бы слова невольно сорвались у него с языка:
– За что она тебя вдруг невзлюбила? – воскликнул он.
Шепелев, не понимая, молчал.
– Тогда ведь графиня Скабронская за тебя просила на бале, а теперь все просит тебя выслать из Петербурга.
Юноша, стоя на шаг от государя, так побледнел при этих словах, что Петр Федорович даже изумился.
– Да ты не бойся, – рассмеялся он. – Она уже дней десять проходу мне с этим не дает. Но я раз сказал, что не хочу, – и баста, этого не будет. Нельзя все бабьи капризы исполнять. Ныне станет просить произвести в фельдмаршалы кого-нибудь, а завтра станет просить его же в каторгу сослать или повесить. Это невозможно! Есть русская пословица: что у бабы… Ну, не помню!! Мудреная пословица!
– У бабы, ваше величество, – выговорил Квасов, – сто две увертки в день…
– Нет, не та, другая! – рассмеялся государь.
– Бабья вранья на свинье не объедешь, – снова сказал Квасов.
– Верно! А ты много знаешь пословиц! – И государь повернулся снова к принцу…
Принц ухмылялся и, показав пальцем на все еще бледного Шепелева, вымолвил:
– Es ist unser Herr Nicht-micht!..[41]
Шепелев, пораженный слышанным от государя, стоял как истукан и не слыхал слов принца. Зато Квасов слышал и подумал: «Ох, заладила Маланья про свои оладьи!»
По отъезде государя Квасов бросился к племяннику:
– Что же это, порося, за притча? Ведь не зря же болтает он? Вот они, бабы-то, родимый! Ей теперь, стало быть, нужда отвязаться от тебя. Так ты упаси самого себя, брось ее, не перечь, не мешай. Коли просит о высылке, стало быть, ты у нее бельмо на глазу, ну и брось, пущай ее. А то и впрямь добьется высылки. Государь мягкосерд, да и вдобавок: баба – пила, хоть кого перепилит. Ты знаешь ли, самой малюсенькой пилочкой можно столетний дуб свалить наземь.
Долго говорил Аким Акимович, но Шепелев, грустно задумавшись, не слушал дядю.
XIX
В тот же день Шепелев решился на объяснение с самой Маргаритой. Не застав ее дома, он снова вернулся в сумерки, видел сам, как она подъехала, вышла из экипажа, но швейцар снова ему отказал. Наконец, вечером, в ту минуту, когда он подъезжал к дому графини, она случайно опять садилась в маленькую карету и видимо спешила.
Шепелев еще ни разу не видал у нее ни этой кареты, ни этой красивой вороной лошади, ни этого кучера, одетого немецким почтальоном, в зеленой куртке, красном жилете и ботфортах. И будто что-то подсказало Шепелеву не появляться, а тайно ехать за ней. Эта чужая карета возбудила его подозрения.
Он остановил извозчика, дал Маргарите сесть и отъехать и в недалеком расстоянии двинулся за ней. Темная ночь легко могла укрыть его.
По направлению, взятому каретой, Шепелев не мог понять, куда едет Маргарита. Он знал теперь всех ее знакомых, их дома и знал, что в этой части города у графини знакомых нет. Проехав большую Дворцовую площадь, затем миновав небольшой дворец, где жил принц Жорж, карета выехала на набережную к тому месту, где когда-то они вместе любовались фейерверком. Проехав берегом мимо нескольких домов, карета остановилась. Шепелев нагнал ее. Маргарита не выходила.
Наконец в окнах дома мелькнул свет, дверь крыльца отворилась, и к карете вышел офицер.
В ту минуту, когда он высаживал графиню из экипажа, Шепелев соскочил с дрожек и внезапно очутился тоже около Маргариты. И она и офицер невольно вскрикнули от неожиданности.
– А, так вот что! Вот где ты теперь бываешь! – воскликнул Шепелев.
– Безумный мальчишка! – выговорил Фленсбург. – Знаешь ли ты, что делаешь? Знаешь ли ты, кто…
Но Маргарита схватила Фленсбурга за руку, и он смолк.
– Мне дела нет! Я не позволю! – почти теряя рассудок, крикнул Шепелев.
Неизвестно, что произошло бы здесь, но Маргарита схватила юношу за обе руки и стала из всех сил толкать его в свою карету.
– Садись! Я с тобой. Садись скорей! Я тоже, понимаешь? Я с тобой, – заговорила она тихо, будто совершенно потерявшись.
И в голосе ее звучала и боязнь, и полная покорность, готовность на все, что бы в эту минуту ни приказал он.
Не помня себя, почти не зная, что он делает, Шепелев вскочил в эту маленькую карету. Маргарита прыгнула за ним и велела кучеру скорей отъезжать от дома.
Карета быстро повернула и помчалась назад вдоль по набережной.
Фленсбург остался среди тьмы перед крыльцом в положении истукана, изображавшего полное изумление. Дорогой Шепелев то осыпал Маргариту упреками, то угрожал ей, то молил, то клялся, что убьет ее, то, покрывая ее руки поцелуями и слезами, просил не губить его, просил даже уехать, бежать из Петербурга к нему в вотчину, к его матери, чтобы обвенчаться с ним. Маргарита сидела недвижима, тоже как статуя. Руки ее были холодны как лед, и только изредка она нервно, судорожно сжимала их, так что ее маленькие пальчики хрустели от непроизвольных движений. Если б было не совершенно темно, то Шепелев мог бы увидеть ее бледное лицо, сверкающий взгляд и даже отчасти посиневшие губы, по временам вздрагивающие и бормочущие что-то на ее родном языке.
Когда Шепелев стал усиленно требовать от нее хотя одного слова объяснения, она порывисто ответила:
– Молчи! Дома все скажу.
И в этот вечер в той же красивой гостиной с куполом, где когда-то бывали они так счастливы и где еще недавно лежал на столе покойник, а с юношей произошел невероятный и глупый случай, в этой же самой комнате теперь произошла еще более невероятная сцена.
Сначала Маргарита, запершись с офицером на ключ, призналась ему искренне во всем. Шепелев ревновал ее к Фленсбургу; она объяснила ему всю ничтожную роль самого Фленсбурга в том, чему внезапно помешал Шепелев. Она думала полным признанием обезоружить юношу и, к ужасу своему, увидала, что ошиблась, что дала ему еще более сильное оружие в руки! Своей откровенной исповедью она совсем себя погубила! Чувство юноши было настолько велико, что он не мог идти ни на какие уступки и сделки со своею совестью. Все было на свете мало, мизерно и ничтожно для него сравнительно с тем чувством, которое поглощало все его юное существо.
– Из-за тебя, – воскликнул он безумно, – я на самого Сатану не побоюсь броситься.
Маргарита знала его давно, а вполне узнала только теперь. Она думала найти в нем такую испорченную натуру, как и все ее окружающие. Она думала задеть его честолюбие или корыстолюбие – оказалось, что у юноши есть только одно – любовь к ней! И вот это одно он ни за что, никому, никогда не отдаст!
«Сама, сама себя погубила!» – думала Маргарита, сидя теперь перед Шепелевым с опущенной на руки головой и стараясь придумать какой-нибудь исход из того положения, в которое она себя бессмысленной исповедью поставила.
Но от всего перечувствованного за этот вечер, от усилий нравственных, которые она делала над собой, голова ее будто устала, разум будто отуманился. Она ничего и придумать не могла.
– Что делать? Что делать? – без конца повторяла она мысленно и, наконец, невольно выговорила слова эти вслух, с полным отчаянием в голосе.
– Одно делать! – воскликнул Шепелев, опускаясь перед ней на колени. – Брось это все и люби меня! Меня! Слышишь ли, одного меня! Уехать отсюда! Стоит ли губить меня да и себя из-за двух недель или месяца прихоти? Ведь это прихоть его! Ты сотая или тысячная женщина у него. Через месяц он забудет даже твое имя, а наша любовь погибнет, будет опозорена.
Маргарита долго молчала, не отнимая головы от рук. Наконец она вдруг подняла голову, лицо ее было снова бледно как полотно, а глаза страшно, каким-то диким огнем засверкали на юношу. И вдруг Маргарита расхохоталась сухим, металлически звенящим, отвратительным смехом.