Маргарита, с блестящими глазами, с румяным лицом, поневоле тоже начала улыбаться. Действительно, ей казалось, что помимо страшного во всем этом деле есть что-то необыкновенно глупое, если не забавное.
– Фленсбург-то, Фленсбург! – повторяла Лотхен и истерически хохотала до искренних, крупных слез.
Первое движение Маргариты было одеться, чтобы идти прямо на квартиру Шепелева, но Лотхен остановила ее словами:
– Разве вы не помните, ведь офицер сказал вам, что он арестован.
– Я поеду туда, где он арестован.
Долго Лотхен отговаривала барыню не усугублять положения и не делать огласки и, наконец, убедила ее. Маргарита осталась, но с тем условием, что Лотхен сама отправится на Преображенский двор, все узнает, а главное, узнает, в каком положении юноша, как он ранен и что думают доктора.
Лотхен собралась тотчас же, но вместо того чтобы отправиться на ротный двор, отправилась к своим приятелям, людям принца Жоржа, чтобы узнать прежде всего подробности невероятного события, которое приводило ее в такое искренне веселое настроение. Даже дорогой Лотхен мысленно повторила раза два имя Фленсбурга и не могла удержаться от смеха.
XXV
В это роковое утро княжна Василек, проснувшись, по обыкновению, очень рано, оделась, потом, по обыкновению, помолилась и пошла в горницу больной тетки.
Гарина не только не поправлялась, но положение ее было еще хуже. Она была жива наполовину; мозг был отчасти парализован, и больная смотрела бессмысленными глазами на все, произносила какие-то дикие гортанные звуки вместо слов или же спала большую часть дня и ночи с сильным, неестественным храпом, который томительно действовал на Василька. Присутствие ее у постели больной не приносило никакой пользы, а этот сон тетки или бессмысленный взгляд ее действовали так на княжну, что она не могла долго выносить ни того ни другого и принималась плакать. Поэтому Василек стала сажать по очереди около постели больной старших горничных, любивших барыню, а сама сидела у себя. Ее вызывали каждый раз при малейшем движении больной.
На этот раз Василек, постояв около постели и видя, что Пелагея Михайловна крепко спит, вернулась снова к себе.
Каждый раз, что она оставалась теперь одна, на нее всегда нападала тоска. На выздоровление тетки надежды не было. Сестра была бог весть где, и Василек понимала, что Настя никогда не вернется из своей добровольной ссылки. Единственно, что она считала долгом сделать, это переслать сестре ее часть состояния немедленно после выздоровления или смерти тетки. Может быть, тогда она выкупит Глеба! Василек не знала, но только смутно и боязливо чуяла, что заставило сестру пойти за князем и чем убила она тетку.
Единственной отрадой Василька была мысль о Шепелеве. После ее внезапного и странного полупризнания прошло много времени, она привыкла к мысли, что высказалась, что он догадался и знает все. И в лице его, в глазах она читала теперь такое доброе чувство к ней, что если это и не была любовь, то для нее, для ее счастья и этого было довольно. На этот раз, вернувшись в свою комнату, Василек села, не зная, что делать. Но вдруг, без всякой причины, она почувствовала такую тоску, так щемило сердце, так ныла душа ее, что суеверная Василек вдруг заволновалась, вдруг перекрестилась, вдруг заговорила, успокаивая самое себя:
– Что ж это? С чего это я? Помилуй бог! Точно будто еще какая новая беда. И с ним! С ним!
И совершенно невольно, бессознательно Василек очутилась у своего киота и снова помолилась.
Побывав еще раза два или три у тетки, которая проснулась, бессмысленно поглядела на нее и снова заснула, Василек под влиянием все того же тревожного чувства вышла и стала гулять по двору. Наконец, уже в изнеможении, она села на скамейку около палисадника и не понимала, почему такая усталость сказывается в ней. Она не заметила, что часа четыре пробродила по двору.
В эту минуту раздался среди тишины, окружающей всегда их дом, резкий, отчетливо звонкий топот скачущей лошади, и в ворота галопом въехал преображенский офицер.
Василек затрепетала вся, тихо вскрикнула, и во всем ее существе будто раздалось кем-то громко сказанное слово: «Вот!»
Да, она была убеждена, она знала вперед, что и о ком скажет этот незнакомый вестник. Замирая, она двинулась ему навстречу и выговорила: «Ну?!» – так, как если бы ожидала его давно и знала, что он привезет страшную весть.
В двух словах офицер объяснил княжне все случившееся и просил от имени Квасова прислать какую-нибудь женщину – горничную или няню, так как Шепелев хотя неопасно ранен, но все-таки нуждается в уходе и помощи.
Но Василек не слыхала последних слов. Двор, дом, красивая вороная лошадь, офицер, небо ясное, синим сводом покрывавшее их, – все сразу исчезло из глаз Василька! Она очнулась в своей комнате. С княжной сделалось дурно, и если бы не люди, окружавшие ее в ту минуту, когда въехал во двор всадник, то Василек упала бы на землю к ногам лошади.
Очнувшись, открыв глаза, оглядев все добрые и тревожные лица прислуги, Василек спросила, истинно ли было это все или ей приснилось. И она увидела по лицам, что все это был не сон.
Василек поднялась, перекрестилась, потом двинулась, оглядываясь, тихо, спокойно, как если бы ей приходилось привести все в порядок в своей комнате. Еще спокойнее оделась она и велела закладывать лошадь, на которой всегда отправлялась в город или к обедне. Затем она прошла к тетке, поглядела на больную, крепко спящую, нагнулась, поцеловала худую руку, свиснувшую с кровати, и ровным шагом, спокойно вышла и села в дрожки.
– Квартиру Дмитрия Дмитриевича знаешь… Туда! И поскорее! – произнесла она кучеру.
И эти слова звучали как-то особенно спокойно, ласково и мягко.
Через несколько минут, несмотря на крупную рысь лошади, она снова повторила кучеру:
– Поскорей, Иван!
Въехав в улицы города, снова повторила она то же слово. И если лицо ее и голос были совершенно спокойны, то на душе бушевало такое чувство, которое не могло удовольствоваться движением экипажа. Если бы лошадь мчалась как вихрь, то и тогда бы это чувство заставило Василька повторять без конца:
– Поскорее!
Почти через полчаса езды Василек вошла в незнакомую квартиру и ровным, твердым шагом прошла горницу за горницей, покуда не увидала в углу кровать, на которой лежал дремавший Шепелев, бледный, уже похудевший. Как тихо вошла она, так же тихо опустилась на колени около этой кровати и недвижно, но долго оставалась в этом положении. Сколько времени пробыла она так, глядя в лицо его, она сама не знала.
Денщик, отлучившийся куда-то по соседству, вернулся и увидел на коленях какую-то барыню в белом платье… Лица ее, обращенного к больному, он видеть не мог.
Наконец, спустя много времени, Шепелев проснулся, открыл глаза и с изумлением остановил их на Васильке. Очевидно было, что он принимал действительность за собственный бред.
– Это я… Ходить за вами… – шепнула Василек, быстро вставая и краснея.
Шепелев молчал и не двигался. Только глаза его, обращенные к ней, многое сказали ей.
– Я буду вашей сиделкой… – старалась шутить княжна.
– Нет! Ангел-хранитель… – тихо выговорил Шепелев.
Через минуту раненый, от слабости, опять закрыл глаза и будто опять забылся. Василек села на стул у его изголовья и глубоко задумалась. Но вдруг какое-то странное чувство, тяжелое, будто болезненное, заставило ее сразу очнуться и поднять голову.
И Василек тихо вскрикнула, затрепетала, задохнулась. Она увидела близ кровати недвижно стоящую женщину, всю в черном, которая ястребиными глазами впилась в бледное лицо юноши.
Василек, конечно, угадала ее сразу, но все-таки на нее напал какой-то суеверный страх. Она безотчетно шагнула между нею и кроватью и, опустившись на колени, заслонила руками и грудью, будто защищала юношу не только от врага, но от демона или от смерти, пришедшей за ним.
– Оставьте! Оставьте!.. Уйдите! – умоляя и будто страдая от суеверной боязни, прошептала Василек.
Маргарита не шевельнулась, только глаза ее блеснули ярче на эту незнакомку. Она догадалась также, что это княжна Тюфякина. Догадалась, что если она здесь, то имеет нравственное право на это.
– Оставьте! – снова шептала Василек.
Маргарита опустила голову, потом вздохнула, повернулась и, не вымолвив ни слова, тихо вышла из комнаты.
Василек бросилась к окну и видела, как графиня села в карету. Долго недвижно простояла Василек у этого окна и мысленно упрекала себя.
XXVI
Государь в первых числах июня месяца переехал в Ораниенбаум, его любимое местопребывание, где он подолгу жил, будучи наследником престола. Несмотря на то что Петр Федорович по характеру не был способен стесняться, соблюдать известного рода этикет и сдерживаться в своих привычках, тем не менее в Петербурге он чувствовал себя менее свободным в большом новом дворце, и, напротив, ему нравилась обстановка Ораниенбаума. Она могла напоминать ему тот маленький немецкий двор, в обстановке которого он родился и провел свое детство.
Здесь жизнь пошла совершенно иная. Здесь, во-первых, стоял любимый его голштинский полк, состав которого был самый странный. Весь полк, за исключением десятка человек, состоял из немцев всякого наименования: и бранденбуржцев, и баварцев, и швейцарцев, и силезцев. Были и другие иноземцы: полуславяне, полувенгерцы; были личности совершенно неизвестного происхождения, был и один еврей. Вдобавок все это был оборыш Европы. Это были люди военные не по призванию, а личности, не годные ни на какое дело, как только носить мундир и справлять службу в мирное время, крепко веруя и надеясь, что сражаться никогда не придется.
Пополнять армии наемниками и сбродом со всяких стран было еще в ходу во всех странах. Фридрих Прусский еще более ввел это в моду. Нуждаясь в солдатах и офицерах и не имея возможности пополнять ряды своими подданными, Фридрих завербовывал всех, кого только мог, убежденный, что человек почти без роду и племени, даже настоящий мошенник или разбойник, должен быть самым лучшим воином.