Не прошло двух часов, как при государе оставались только женщины, а из мужчин не более трех-четырех человек.
Старик Миних преобразился с первой минуты, помолодел, и старые глаза его блестели ярче, быть может, так, как когда-то блестели под Очаковом.
– Ваше величество, терять время нельзя! – горячо восклицал он. – Я верю тому, что пишет Брессан. Все те доносы, которым вы не верили, теперь оправдываются. Если этой женщине, умной и дерзкой, присягают в соборе, то, конечно, не одни гвардейские солдаты. Конечно, там весь сенат, синод и вся администрация. Но сила не в них! Во всякой стране, при всех тревожных и незаконных обстоятельствах сила в кулаке, то есть в ружье, в штыке. Пошлите за войском своим в Ораниенбаум, мы окопаемся здесь, будем принимать перебежчиков из верных, которые придут к вам из Петербурга, а через два-три дня у нас будет здесь десятитысячное войско из верноподданных волонтеров. С ними я, Миних, отвечаю вам, что возьму приступом Петербург, если бунтовщики сами не явятся с повинной.
Взгляд старого полководца сверкал таким огнем над опущенной головой потерявшегося императора, что всякий бы поверил ему. Но государь качал головой и не двигался.
– Позвольте послать в Ораниенбаум за голштинским войском, – выговорил Гудович.
– Посылайте! Посылайте! – воскликнул Миних.
И Гудович вышел.
– Я говорил! Я говорил! – воскликнул Петр Федорович. – Я всегда говорил! Она на все способна! Вот видите – моя правда…
Женщины, сидевшие кругом государя, смущенные и перепуганные, начали плакать.
И только одна графиня Скабронская сидела выпрямившись, неподвижна, как статуя, да и бледна – как статуя. Широко раскрытые глаза смотрели на голову императора, опущенную на руки, и Маргарите минутами казалось, что она бредит. Минутами ей казалось, что вчера, в эту дивную ночь, эти звезды, говорившие с ней, подняли ее на неизмеримую высоту, а сегодня она упала с этой высоты, и все стремительно падает, и нет конца этому падению!.. Голова туманилась, сердце будто холодное, каменное, будто кусок льда, странно, резко и отчетливо стучало в ней и замирало после каждого удара. А тяжелые часы бездействия, слез, пустых и бессмысленных жалоб тянулись, время уходило!..
Глаза Миниха уже скоро потухли и не сверкали, как прежде. И этот полководец, и эта красавица многое могли бы сделать за это время, но не одни! Пускай скажет он хоть слово, даст право!
Но он, в котором вся сила, который облечен священным званием, он все сидит у стола, все так же кладет на него локти, опускает на руки голову! А изредка, придя в себя, снова жалким, визгливым и слезливым голосом повторяет:
– Я всегда говорил! Вот она какова!..
Вечером по настоянию Миниха и Маргариты все общество, преимущественно состоящее из женщин, село на небольшую яхту и двинулось к Кронштадту. В нем одном было еще спасение. В крепости можно было спастись и держаться.
Но Кронштадт уже оказался для них неприступной и неприятельской крепостью. На слова, что сам император приехал и выходит на берег, комендант через часовых отвечал:
– В России нет императора, а есть императрица-самодержица Екатерина Алексеевна.
Миних настаивал выйти на берег и принять начальство над крепостью. Чей-то голос среди тьмы ночи крикнул, наконец, с берега:
– Отъезжайте прочь, а то дам залп по вам из всех орудий!
Петр Федорович будто пришел в себя и быстро с палубы спустился в каюту, где перепуганные женщины, слышавшие угрозу, бросились перед ним на колени, умоляя скорей отчаливать.
Но корабль уже отчалил по приказу Гудовича. На палубе оставались одни матросы, а на корме сидел, не боясь, конечно, залпа орудий, старик Миних и думал:
«Всякий ребенок защищается, упирается, даже когда его спать посылают! Если так, то и поделом!..»
Около согнувшегося и понурившегося старика фельдмаршала стояла в ужасе Маргарита.
Она тоже не боялась теперь угрозы залпа из орудий. Было мгновение, она желала всей душой исполнения этой угрозы. Погибнуть здесь, на этой императорской яхте, вместе с императором, в обществе статс-дам и вельмож, конечно, завиднее того, что ждет ее впереди, что ждет ее не за горами, а быть может, завтра… Завтра она будет тем же, чем была когда-то… Маркетой Гинек… Даже хуже! Лотхен! Да! Горничная Лотхен завтра будет выше ее. У ее Лотхен есть деньги, а у нее, мечтавшей прошлую ночь о престоле, на завтрашнюю ночь не будет, быть может, и крова, не будет куска хлеба… И надо будет опять – как когда-то графу Кириллу – продавать себя… Да, если до тех пор «она» не сошлет ее в Сибирь!!
Яхта давно отчалила, была уже среди темных вод и слегка качалась на волнах…
Маргарита, стоя неподвижно, как истукан, свесилась через борт и глядела почти безумными глазами в темные волны. Если бы она знала наверное, что все кончено, то она видела в себе достаточно, даже более, чем нужно, мужества, чтобы броситься в эти волны. Но слабый луч надежды мерцал в ее потрясенной душе, обманывал ее и удерживал за бортом императорской яхты, удерживал на земле…
И как сожалела она потом всю жизнь, что не решилась покончить все в темных волнах русского залива…
XXXIX
А когда еще начинался этот день, двадцать восьмого июня, в те часы, когда в маленьком Монплезире Екатерина кончила свое письмо к Григорию Орлову, она от волнения и скорби не могла лечь спать.
Солнце поднялось, начинался великолепный жаркий летний день, а она грустно встречала солнечный восход, золотивший морские волны, плескавшие о гранит того домика, в котором она сидела почти под арестом.
Она задумалась и была пробуждена голосами под окном. Выглянув, она узнала статную фигуру Алексея Орлова.
Через минуту вошла к ней камер-фрейлина и доложила, что поручик Орлов, которого часовые не пропускают, желает с ней переговорить.
Государыня быстро оделась, как бы для прогулки, и вышла из домика…
Часовым было приказано накануне никого не пропускать в Монплезир, но приказа не выпускать государыню прогуливаться по парку не было, конечно, отдано.
Государыня перешагнула порог. Орлов весело подал ей руку, и они, тихо прогуливаясь, пошли по дорожке.
Орлов сказал ей тотчас несколько слов, от которых она вздрогнула, задохнулась, пошатнулась и, если бы не его помощь, то, может быть, упала бы…
– Все кончено! Надо начинать!
Повернув на другую дорожку, они пошли быстрей, и через несколько минут государыня была уже в карете. Алексей сел на козлы, подобрал вожжи, молодецки крикнул на взмыленных уже коней, и карета помчалась.
При выезде из Петергофа из чащи кустов выскакал к ним верховой, офицер Бибиков, весело раскланялся и пустился рядом около дверец кареты.
Верстах в пяти от Петербурга, когда лошади, несмотря на отчаянные удары кнута, уже выбившись из сил, готовы были пасть, Алексей Орлов завидел на дороге другую карету! То были брат Григорий и Барятинский, выехавшие навстречу.
Через час государыня была у казармы ожидавших ее измайловцев.
Ласунский, с ним несколько офицеров и три роты солдат радостными криками встретили государыню, целуя одежду…
Затем привели полкового священника, и все присягнули на верность.
Отсюда, с барабанным боем, двинулись все в Семеновский полк. Но там Федор Орлов уже сделал тревогу, и семеновцы бежали к ним навстречу. Во главе двух полков государыня двинулась в Казанский собор.
Духовенство, собранное ночью Сеченовым, было налицо. Весь синод был тоже налицо. Сенаторы, предупрежденные тоже ночью Тепловым, были почти все. Народ заливал кругом паперть собора, не понимая, что творится в нем, и вскоре узнал, что идет присяга государыне Екатерине Алексеевне, потому что государь накануне упал с лошади и убился до смерти.
Ежеминутно десятки экипажей подъезжали к собору, и сановники в блестящих мундирах выходили из них. Служба кончилась. Государыня вскоре показалась на паперти собора, окруженная свитой.
На ступенях этой паперти, в первых рядах толпы, стояли два красавца богатыря, два брата.
– Я крикну сейчас в народ. Или теперь… или никогда! – шепнул Алексей.
– Обожди! – отвечал Григорий. – Хуже бы не вышло.
– Чего ждать! Какая беда от того? А там поздно будет!
Григорий смущенно молчал.
В ту минуту, когда государыня появилась на верхней ступени паперти, Алексей Орлов поднял высоко шляпу над головой. Толпа, заливавшая кругом всю паперть, двинулась, и сотни, тысячи рук тоже поснимали шапки.
– Ура! – первые крикнули могучим голосом два богатыря. И «ура» это пронеслось по всей площади, и тысячи голосов подхватили его… Казалось, вся площадь дрогнула и колыхнулась.
– Да здравствует государыня императрица, самодержица всероссийская! – крикнул снова Алексей Орлов к народу.
Легкое, но заметное волнение сделалось в рядах блестящей свиты государыни.
– Что ты? – схватил брата за руку Григорий.
Но богатырь-поручик, уже обернувшись к блестящей свите из первых сановников государства, вымолвил громко и дерзко:
– Что ж не подхватываете, бояре?.. – И, обернувшись к народу, он выкрикнул могуче: – Братцы, ну-тко мы… Да здравствует самодержица всероссийская!
И рев тысяч голосов грянул на всю окрестность:
– Да здравствует государыня-самодержица! Наша матушка!..
Для этих голосов что «матушка», что «самодержица» было одно и то же… Хорошее, ласковое слово!..
У могучего крика этого был слабый отклик, будто эхо. Свита тоже повторила слова:
– Самодержица всероссийская!
И в этой свите был один человек, побледневший теперь как снег, Никита Иванович Панин.
Сейчас близ алтаря говорили ему и государыня, и высшие чины государства про регентство… Начавшись на словах у алтаря собора, регентство уже окончилось теперь на паперти.
Начался разъезд, сумятица, крики радости, вопли, давка. Народ ликовал, кто зная о чем, а кто и не зная, а так!.. Только сановники, с трудом находя свои экипажи и рассаживаясь, будто сговорились и все повторяли одно и то же друг дружке: