слова только трусы и носки. Вера подслушивала, как баба Надя пыталась образумить дочь, шепотом уговаривая подождать, но ждать было поздно. Почему поздно, тогда маленькая Верочка не поняла, но свадьбу сделали быстро, тут же в квартире, тетя Люда сидела за праздничным столом бледная, с крупными каплями пота на лице, потом ее рвало в туалете. Вера переживала, а мама ее сказала: «Ничего страшного, наверное, отравилась». Как это ничего страшного, если отравилась, Вера не поняла. Но скоро тетя Люда сильно поправилась, у нее даже стал выпирать живот, а девчонки во дворе сказали не быть дурой и шепотом добавили, что ее тетя Люда «бе-ре-ме-на». Уточнить Вера побоялась, но переживала за тетю Люду. А однажды, придя из школы, застала суету в квартире, а баба Надя сказала, что тетю увезли в больницу, но теперь все будет хорошо. Из больницы тетя вернулась не сама, а с орущим конвертом из одеяла. Конверт звали Павлик. А муж тети Люды начал пропадать, оставаясь ночевать у своих родителей где-то на Дарнице, не успевая на метро, а еще через год пропал окончательно. Но очень скоро появился другой. Или не так и скоро, но Вере теперь кажется, что между этими мужьями не было промежутка, но была серьезная разница. Второй муж уже побывал в браке. «Разведен», – выдохнула баба Надя Вериной матери на кухне. «И ребенок там есть», – добавила она и заплакала. Вера слушала их рассказ, ничего не понимала, несмотря на свой уже вроде бы не младенческий возраст, и сердце ее сжимал непонятный страх.
И вот тетя Люда, объявила, что раз у нее и Павлик, и Анюта, и Пал Петрович, ее муж, то пусть решает что-то брат Витька с женой и одним ребенком, и решает побыстрее, потому что она, Людмила, уже устала. Неожиданно вмешался дед – заслуженный метростроевец и ветеран труда. Он молча все эти годы наблюдал за круговоротом мужей и детей в этой квартире и выходил только в залу, потому что пищу на кухне принимать не желал. Дед стукнул кулаком по столу и велел тете Люде замолчать. Потом надел свой коричневый костюм с медалями за рытье метро и куда-то ушел. Это были последние советские дни, и дед-метростроевец еще мог куда-то пойти. Все решили, что дед пошел на Крещатик, в Киевсовет, но дед каким-то глубинным, метростроевским чутьем понял, что Киевсовет уже в такие дни не поможет, и пошел сразу к Щербицкому. Попал он на прием или нет, к Щербицкому или кому-то другому, неизвестно, но несмотря на эту неизвестность, тетя Люда с мужем и детьми вскоре съехала в, наверное, одну из последних полученных бесплатно в городе квартир на Харьковском массиве. Конечно, тетя сопротивлялась и кричала, что пусть Витька со своими валит, ишь чего удумали, ее отправлять куда-то под мусоросжигающий завод, но дед снял с книжки все накопленные их с бабой за всю жизнь деньги, оставив на похороны только две тысячи, и отдал ей, и нанятая машина с кузовом, набитым выше бортов всем, что тетя Люда смогла найти в квартире и что показалось ей нужным, укатила ее семью на озере Вырлица.
Первой умерла баба Надя. Она толком не болела, была самая крепкая из соседок, те то с давлением лежат, то в поликлинике в очередях сидят, а баба Надя с утра бегом на трамвай и на рынок, а что, не на Бессарабку же ходить. С Житнего рынка только приехала, только бульон варить поставила, а уже клич прошел, что в Центральном гастрономе кур выбросили. Баба Надя газ прикрутила, сумку схватила и туда. Вернулась, пока обед, пока постирала, уже и вечер. Даже перед телевизором без дела не сидела – то вязала, то носки штопала. Так и умерла в делах. Пришла с рынка и упала с сумками в коридоре. Дед из комнаты кричал: «Что за шум, жена?! Поди посмотри!», а посмотреть было уже некому. В обед вылез в зал, а стол не накрыт, тогда и нашел бабу Надю. Хорошо, что Вера пришла из школы, когда уже дед и сыну, и невестке на работу позвонил. Если бы Вера сама наткнулась на тело бабушки в коридоре, то не забыла бы это зрелище никогда. А так она всегда ее помнила живой, потому что в гробу баба Надя не была на себя похожа, а еще шел дождь, когда ее хоронили, и зачем-то накрыли ей лицо платком, оттого Вере совершенно легко было поверить самой себе, что в гробу не ее баба Надя, а просто тело. Хоронили на Лесном кладбище, везли через весь город. На Байковом уже только подзахоранивали, и то к своим или выдающихся, но вдруг на поминках захмелевший дед объявил, чтобы вот его на Байковом похоронили, как почетного метростроевца. Верина мать открыла было рот возразить, что на Лесном место куплено в семейном секторе, но отец молча положил ей руку на колено, и она замолчала, ничего не сказав.
Дед собирался пережить жену на много лет, требовал, чтобы невестка так, как покойная баба Надя, подавала на стол три раза в день, угождала ему и выслушивала претензии, а когда понял, что как бы та ни старалась, а она не старалась совершенно, по его мнению, такого, как при покойной жене, не будет, начал искать новую. Среди соседей никого подходящего не было, потому дед стал гулять по соседним дворам, ходил и на улицу Хмельницкого, и на Франка. Подсаживался к бабушкам на лавочках, рассказывал о тяжелой вдовьей судьбе. Бабушки слушали без интереса, пока дед не заговаривал о пенсии почетного метростроевца и квартире на Яр Валу. Тогда уже интерес появлялся, порой сильный. Но все было не то. В поликлинику знакомиться дед не ходил.
Эти дедовы женихания продолжались всю Верину школьную жизнь и очень раздражали ее мать. Отец предпочитал не вмешиваться. Вера слышала под дверью, как мать в спальне вычитывала отцу «а если он приведет кого-то сюда?», а отец только и отвечал, что ну и что, не наше дело, пусть приводит.
Верин выпускной класс совпал с началом болезни у деда. Заболел он внезапно. Кичился своим богатырским здоровьем, сам не лечился и жену не поощрял к этому, а тут вдруг занемог, вызвали участкового врача. Доктор пришла, вымыла руки, вытерла их услужливо поданным Вериной матерью полотенцем, послушала деда, постучала по груди, по спине зачем-то, покачала почему-то головой и выписала направление на анализы и на флюорографию. Метро вырылось не бесплатно, вырылось оно легкими деда. Вера сама училась, ходила на курсы, ездила к репетитору на другой конец города на улицу Киото, куда поступать не знала, не решила, но мать с отцом сказали, что надо в Институт народного хозяйства, сокращенно Нархоз. А родители занимались дедом. Тетя Люда, располневшая, в утягивающем белье с выступающими швами, видными даже через платье, тоже приехала с Харьковского посмотреть, поплакать и поохать. Но сказала, что денег нет, Пал Петрович ее сейчас за свой счет дома сидит, и она тоже буквально за три копейки работает, и уехала.
Пока Вера поступала в Нархоз, дед умер. Тогда тетя Люда вернулась и сказала привычное, что надо что-то решать. Верин отец ничего не ответил, а Верина мать, с черными кругами под глазами от недосыпания и усталости и разъеденными от хлорки и стирального порошка руками, закричала вдруг некультурно: «Я тебе как сейчас решу!» Тетя Люда вернулась на разговор через пару дней с мужем, детьми и каким-то человечком в немодном синтетическом блестящем отдельными местами костюме, оказавшимся адвокатом из первой адвокатской конторы, о чем он с гордостью сообщил. Но между этими двумя визитами мать Веры проявила дикую активность и, собрав их паспорта, бросилась подавать документы на приватизацию. У них, естественно, оказались «излишки». Сбережения были вычищены болезнью деда и похоронами, но мать кинулась по знакомым и своим родственникам занимать и, набрав нужную сумму, решила вопрос раз и навсегда – квартира теперь была их: Вериного отца, матери и Веры, а тетя Люда в приватизации участвовать не могла, так как была к тому времени прописана у себя, на четырнадцатом этаже с видом на Вырлицу.
И вот теперь Верин муж хотел половину этой квартиры – половину всего, что было у Веры. Он вначале горячился и брызгал слюной: «Имею право!», потом, наоборот, стал холоден и бледен и цедил сквозь зубы: «по закону». Вера смотрела на него, но ничего не слышала больше. Потому что в голове у нее звучал мамин голос: «Не прописывай его!» Как она тогда обижалась! Объясняла глупой матери, что прописка ничего не решает и «права собственности не дает», но мать смотрела на зятя своим непонятным Вере провинциальным практичным умом и видела то, что Вера в силу своего малого жизненного опыта не видела. «Он придумает, как получить это право», – сказала тогда мать и оказалась права. Муж собрал все чеки с ремонта, который они затеяли после смерти родителей. Муж вдруг загорелся и заразил Веру своим энтузиазмом, что надо сделать квартиру как надо, что нужен евроремонт! Вера зарабатывала тогда неплохо, была главбухом во французской фирме, муж тоже вроде бы неплохо зарабатывал, но был посвободнее Веры и взял весь ремонт на себя. Когда французы закрыли бизнес в Киеве, оказалось, что вся Верина немаленькая зарплата и бонусы оказались в натяжных потолках, венецианской штукатурке и массажной душевой кабине. Муж объявил, что и его зарплата тоже там, и тут же купил себе ауди. И на этом самом ауди встретил ее, свою любовь. А теперь он пришел в суд, принес чеки и подал иск, что квартира эта не только Верина, но и его, ее бывшего мужа.
У Веры не было денег на суды. У нее вообще не было денег. Но была квартира. «Она миллионы стоит, – говорили Вере подруги, – ну поделись с этим говнюком, вам обоим хватит». Но раз ночью ей приснился дед. Он стоял еще совсем бодрый и здоровый, каким Вера помнила его из детства, ухоженный бабой Надей, в костюме с медалями и значком почетного метростроевца, но вдруг замахнулся на Веру и прокричал: «Даже не вздумай!» И Вера решила, что нет, не будет делиться, это точно теперь.
Суд иск Вериного мужа, официально уже бывшего, принял и дату назначил. Вера поняла, что надо что-то делать, и сдала квартиру, сама переехав к одной бессемейной подруге. Взяв аванс за аренду, она пошла искать адвоката. Все адвокаты, к которым Вера обращалась, обнадеживали ее, говорили, что дело плевое, но требовали авансом оплатить весь процесс. И только один сказал, что не тратьте зря деньги, самый удачный исход, если судья присудит вам вернуть половину потраченного по чекам на ремонт. Вера ахнула – там были десятки тысяч долларов. Адвокат пожал плечами. Ну, это же еще лучший исход, а может быть и худший. Потому думайте.