— Тебе не дорога твоя жизнь? — она усмехнулась. Красивые чувственные губы; он видел, как она изо всех сил хочет казаться хищной.
Их уединение нарушалось воплями, доносящимися в склеп снаружи кого-то лупили за несвоевременную выплату дани. Их уединение было коротким и ненадежным; странно, что его вообще не прирезали сразу, что удалось пробраться мимо всех этих нищих и бандитов, мимо криворотого громилы с кинжалом у пояса, мимо еще одного, с шипастым шариком на ремешке и глупым дамским украшением на шее. Он добрался, его пропустили — будто судьба, так долго потешавшаяся и ставившая ему подножки, теперь наконец-то сжалилась и подала руку…
— Я хочу тебя, — пробормотал он, еле разжимая рот. — Я искал тебя… Я…
Он чуть не промахнулся — сильная и верткая, она успела отскочить, но он все равно повалил ее на крышку саркофага и ладонью зажал рот. Все, времени нет, он не станет ни о чем говорить с этой красивой чувственной тварью, звезда Хота закатится через пятнадцать дней, если на спине у кладбищенской принцессы нет ромба, он, Игар, умрет на месте. Это последний шанс, он хочет, желает, он повелевает судьбе — пусть это будет Тиар, у нее должен быть ромб, должен…
Он исступленно рвал на ней одежду; при свете факела в глаза ему взглянули круглые, как две луны, груди — и сразу вслед за этим к горлу его было приставлено острое лезвие.
Он не обратил бы внимания — но его тело еще хотело жить; ощутив нож у сонной артерии, он медленно обмяк, оцепенел, выпуская на волю ее губы.
— Какой ты, — сказала она со странной улыбкой. И снова, плотоядно облизываясь: — Какой ты…
Если бы в этот момент он имел силы взглянуть на себя ее глазами, то увидел бы ополоумевшего юношу-насильника, ведомого одной-единственной целью и готового ради этой цели умереть; принцесса, познавшая на своем веку все разновидности похоти, неожиданно для себя оказалась польщена.
— Ты торопливый, — она не спешила высвобождаться, только лезвие ножа, приставленного к горлу, подрагивало. — Ты любишь, чтобы все было по-твоему… Но будет по-моему, мальчик…
В эту секунду он понял, почему ее боятся; в эту же секунду он уверился, что перед ним именно та, кого он искал так долго и трудно.
Тиар. Он нашел ее; последнее усилие — взглянуть на ее спину. Он нашел ее — но как, скажите, как он вытащит ее отсюда?! Чем он купит ее, чем обманет, как выкрадет, наконец? Не устраивать же дворцовый заговор среди нищих и калек, не плести же интриги по свержению принцессы, он бы попробовал, но нет времени, теперь уже нет…
Она прочитала в его глазах отчаяние; нож чуть отодвинулся:
— Ты настолько нетерпелив? Ты не можешь обождать и секунды? Ты так страдаешь, птенец?..
Он передернулся. Птенец… Лучше бы она не говорила этого слова. Хоть она, конечно, произносит его вовсе не так, как Отец-Вышестоятель…
Она усмехнулась, наслаждаясь его стыдом. Вытянула длинный розовый язычок, острым кончиком коснулась храмового знака на его шее:
— Бедный… Бедный выпавший птенчик…
— Ради тебя, — выдохнул он хрипло. — Смилуйся… я хочу тебя.
Даже она, кажется, удивилась:
— Ну ты и неистовая птичка… Ох и неистовая, ох и…
Он отбросил ослабевшую руку с ножом. Тупой иголкой ткнула мысль об Илазе, о верности, о клятве на Алтаре; тошнотворной волной обдал страх: он еще не изменял жене ни разу, как можно, как…
Он стиснул зубы, раз и навсегда принимая решение: во имя Илазы. Во имя ее; потаскуху-Тиар не вытащить к скруту иначе, кроме как соблазнив. Он вывернется наизнанку, он будет лучшим из лучших любовников, она потащится за ним, как кошка…
Потом он на какое-то время забылся.
Руки его высвобождали из потертого бархата ее роскошные формы; запрокинув голову, разметав по камню саркофага пышные, с медным отливом волосы, она хищно постанывала, и от этого стона все Игарово существо перестало вдруг повиноваться разуму. Никогда раньше он не испытывал ничего подобного — там, на Алтаре, было другое… Совсем другое было в лесу с Илазой. Если бы ему сказали полчаса назад, что здесь, в душном склепе, среди бродяг и калек, его захлестнет первая в жизни волна необузданной страсти, что он не захочет сопротивляться ей, не сможет сопротивляться…
Он зарычал сквозь зубы. Он был уже не Игар — другой человек, несомый мутным водоворотом, дикое напряжение его тела рвалось наружу, и слово «пятно» потеряло свой смысл. Пятно, пятно на лопатке…
Рывком он развернул ее спиной к себе. Волосы упали, закрыв лопатки; постанывание сменилось негодующим рыком:
— Я так не люблю! Слышишь, так не будет!..
По счастью, ей было уже неоткуда вытащить спрятанный нож.
Он накрутил ее волосы на кулак. Он резко пригнул ее голову к крышке саркофага; по голой спине ее прыгали тени, и он похолодел. В какое-то мгновение родимое пятно увиделось четко и ясно, в следующий момент ему показалось, что это игра света…
Не сходит же он с ума?!
Со свистом втянув в себя воздух, он бросил ее на земляной пол. Навалился сверху, захлебываясь запахом ее тела; обламывая ногти, расстегнул пряжку собственного ремня. Все равно, что там у нее на спине если сейчас она не станет принадлежать ему…
Спертый воздух. Запах склепа, запах тела…
— …А-а-а! Взять, взять!..
В склепе как-то сразу сделалось светло от факелов. Игара грубо схватили, ударили по голове и отбросили в угол; оглушенный, он еще некоторое время бился на земле, как выброшенная на берег рыба. Страсть, не нашедшая выхода, обернулась болью и шоком; он успел увидеть, как обнаженная принцесса рвется из рук злых оскаленных стражников, рвется и рычит, как рысь, как голая, по-глупому попавшаяся рысь…
Снаружи было светло как днем. Косоротый громила неподвижно лежал в черной луже крови; стражников было видимо-невидимо, кто-то кого-то волочил, кто-то истошно вопил и выдирался. Не расслышать из склепа звуков облавы могли только Игар, с упорством маньяка разыскивающий на чужих спинах родимое пятно, да принцесса, одержимая страстью и уверенная в собственной безопасности. Ее так и волокли — не одевая; Игара еще раз стукнули по голове и бросили к таким же неудачникам — загнанным в кольцо, спутанным веревками.
В вонючей яме их продержали около суток; все это время Игар исступленно искал среди пленников Тиар.
Он ползал, спотыкаясь о чьи-то ноги, и без устали заглядывал в лица; бродяг в яме помещалось с полсотни, но было темно, и потому он по многу раз заглядывал в одни и те же лица. Дважды приходилось драться — беспощадно, потому что его противники желали его смерти; какая-то старуха расцарапала ему лицо, решив, что он хочет отнять у нее черствый кусок хлеба. Тиар не было; он тешил себя надеждой, что увидит ее на суде.
Забившись в темный вонючий угол, он тупо разглядывал собственную руку с обломанными ногтями; вчера ночью с ним случилось страшное, позорное падение. Он, поклявшийся на Алтаре, купился на похоть прожженной стервы; вид обнаженного женского тела сломил его верность и его благородство, так долго считавшиеся незыблемыми, как гранит. И что с того, что стражники жестоко прервали сладострастную процедуру в самом ее начале — не стражники должны были остановить его, нет… Он глубоко осознает свою подлость — но и сейчас, вспоминая запах ее тела, он покрывается потом.
Суд действительно состоялся; ранним утром пленников по одному вытащили из ямы, а затаившихся в темноте выгнали ударами копий. Щурясь от непривычно яркого света, труженики кладбища выстроились вдоль стены неровной шеренгой — пестрая, опухшая, остро пахнущая толпа; Игар увидел Тиар — сосед справа покосился, приняв его счастливую улыбку за первый признак помешательства.
Потом, потеряв женщину в толпе, Игар посмотрел прямо перед собой — и увидел виселицу с невообразимо длинной перекладиной и рядом — три столба с изготовившимися кнутобойцами.
Среди пойманных были и калеки и попрошайки, и бандиты-убийцы тоже; Игар ждал, что судья, невысокий молодой человек с равнодушными глазами, попытается выяснить степень вины каждого — вместо этого тот медленно пошел вдоль шеренги, ненадолго останавливаясь, вглядываясь в лица, что-то бормоча под нос. Стражники, следовавшие за ним по пятам, хватали приговоренных по одному и волокли в разные стороны — кого на виселицу, кого под кнут.
Игар удивился полнейшему своему спокойствию. Страшное дело делалось просто и деловито; кнутобойцы спешили, палач выбивал круглые плашки из-под ног, судья медленно шел вдоль шеренги, пленники покорно ждали своей участи. Известное дело, тягуче рассуждал спокойный Игар. Всех перевешать нельзя — и виселица обвалится, да и слухи поползут… В тюрьме держать — так не резиновая тюрьма, и кормить, опять же, надо… Выпустить всех тоже невозможно, без наказания — тем более, так что все по справедливости, то есть как кому повезет…
Но вот что интересно — как судья выбирает, кого казнить, а кого выпороть и помиловать. Как он определяет? Что он при этом чувствует, вот бы кому в душу забраться любопытно…
Тиар, полуодетая, гордо выделялась из шеренги статью и красотой; ее они не казнят, это точно. Женщин, как правило, не вешают, в особенности красивых; Тиар помилуют — а значит, у Игара еще остается шанс…
Судья подошел так близко, что различимым стало его бормотание:
— Под кнут. Под кнут. Повесить. Повесить…
Игар вздрогнул — очередным осужденным к повешенью был толстяк, еще позавчера с накладной грудью изображавший нищенку с ребенком. Теперь его волокли к виселице, уже обросшей неподвижными телами.
Игар отвернулся, чтобы не видеть. За что?! За попрошайничество петля?! А сколько убийц, живых и невредимых, уйдет сегодня из города, почесывая спины?!
— Под кнут, — бормотал судья. — Под кнут…
Под кнут повели Тиар; она шла гордо, как на коронацию. Игар невольно искал ее взгляда — и, проходя мимо, она отыскала-таки его глаза.
Он так и не понял, чего она от него хотела. Она злилась и негодовала — из-за него, совратителя, она потеряла бдительность и попалась так просто и глупо; она пыталась прочитать в его глазах… что? Подтверждение неземной страсти, с которой он ввалился к ней в склеп? Пылкую любовь?..