Она улыбнулась. Улыбка далась ей с трудом — но и получилась на славу, в меру кокетливая, в меру смущенная, в меру зовущая…
Движение в ветвях. Колыхание серой паутины; Илаза увидела, как липкое полотнище разворачивается у нее над головой, и невольно присела, ужаснувшись мысли об ЭТОМ, происходящем в ритмично подрагивающих сетях…
Полотнище паутины исчезло. Над ее головой снова было голубое небо; облегчение оказалось сильнее разочарования. Она еле удержалась, чтобы не выказать его. Едва сумела стереть с лица страх; бесстыдно провела ладонью по собственному крутому заду:
— Я… не знаю, что такое настоящая мужская сила. Игар, сами понимаете, все же сопляк…
Игар-то тут при чем, сказала ей совесть. Постыдилась бы трепать имя человека, который, возможно, погиб, пытаясь тебя спасти…
Илаза осеклась; в паутине молчали. Знать бы, что у него на уме. Если бы у него было лицо, если бы видеть выражение его глаз… Илазе случалось ловить на себе масляные взгляды стражников. Брошенные исподтишка, в уверенности, что она не заметит; те похотливые глазки казались ей маленькими кусочками сала, встроенными под надбровные дуги. Знать бы, что скрут способен испытать что-либо подобное… Разве она не женщина?! Разве она не уверена в собственной привлекательности, разве ее нагое тело — не прекрасно?!
— Повернись-ка, — медленно сказали из ветвей. Будто читая ее мысли…
Она стояла, удерживая на лице улыбку. Рука, теперь уже механически, поглаживала и поглаживала крутое бедро.
— Повернись, говорю… Я хочу разглядеть, как следует, что же мне такое предлагают…
Она из последних сил закусила губу. Вся кровь бросилась ей в лицо, а улыбка превратилась в оскал. Мерзавец, чудовище, тварь…
Но жить-то она хочет?!
Медленно, будто ступая по битому стеклу, она повернулась на своем камне. Круг, второй, третий… Как заводной волчок…
— Хватит… Тебе, наверное, говорили, что твои тощие ноги красивы?
Подобно бойцу осаждающей армии, который, уже ослепленный кипящей смолой и утыканный стрелами, все же продолжает свой безнадежный приступ, Илаза выдавила игривую ухмылку.
— И ты считаешь, что сиськи, торчащие в небо, делают тебя желанной? Что твой тугой зад способен закрыть собой вселенную? Что ты настолько совершенна, что можешь торговать собой и даже запрашивать столь высокую цену? Ты вправду так считаешь?
Еще несколько секунд Илаза стояла, невыносимо прямая, будто сосна. Потом воля ее сломалась, и ноги подломились, как спички. Ее унижение достигло высшей точки, когда, рыдая, она повалилась на землю и зашлась слезами; тот, что сидел в ветвях, упивался ее поражением недолго и без удовольствия. Обозначив свой уход резким треском переломленного сучка, он растаял среди живописных желтеющих крон.
ГЛАВА 12
Ее комната оказалась тесной, сыроватой, без особого уюта; в маленьком камине остывала зола. Он сидел на трехногом табурете и видел себя как бы со стороны — смущенный, очень напряженный и очень искренний юноша против доброжелательной, но достаточно строгой женщины. Она казалась неизмеримо взрослее краснеющего, ерзающего на своем табурете парнишки — но тот другой, холодный и расчетливый Игар, который наблюдал за ними обоими, был ей ровесником.
Он говорил горячо и умоляюще. Он начинал издалека, не зная, как подступиться к своей просьбе: в семье он старший сын, а всего ребятишек было пятеро, да трое умерли в один год от какой-то заразы, осталась одна сестра… Сестра согрешила по глупости, а в родном селении ох как с этим строго; ухажер ее, пакостник, сбежал, осталась девка с пузом, а ей-то всего пятнадцать. Мать ее била-била, да дурное семя ведь не выбьешь; от соседей сестру спрятали, потому как, если кто прознает, то позор на всю семью ляжет, и за него, Игара, ни одна порядочная девушка не пойдет… Спрятали глупую девку в шалаше среди леса, там и живет с глухонемой старухой, да только мать боится сильно — как бы девка, рожая, не померла… Она, дура, мухоморы какие-то жрала, чтобы со стыда погибнуть — так вот теперь ей хуже и хуже, а через неделю рожать…
В этом месте рассказ его был прерван. Повитуха по имени Тиар сдвинула брови:
— Через неделю?
Игар замялся:
— Вроде… как бы… она по глупости и посчитать не может, когда…
Тиар смотрела внимательно и бесстрастно — Игар не мог понять, как она относится к печальной истории с дурой-сестрой. Верит или нет, сочувствует или равнодушна…
— Так вот, — он провел пальцем по рассохшейся столешнице старого круглого стола. — Рожать ей… а она девчонка, да еще хворая… Хоть дура, да сестра, и хорошая девка, и мать ее страх как любит… А если нашу, тамошнюю повитуху позвать — так раззвонит по всей округе, и не скроешь ничего… А… госпожа так искусна в… — он запнулся, подбирая слово, но так и не подобрал. — А… Мать ничего не пожалеет, не поскупится… А главное, — он поднял умоляющие глаза, — жалко ведь девчонку, помереть может… Госпожа, сделайте милость, поедемте со мной, село называется Подбрюшье, а рядом лес…
Тиар молчала. Игар окинул свою жалобную историю беглым мысленным взглядом, оглядел, как горшок на гончарном круге. Где оплошность? Где трещинка? Или он ошибся в повитухе-Тиар и она не откликнется сейчас, не поспешит на помощь, как поспешила ночью к Тири?..
Женщина медленно склонила голову к плечу. В солнечном луче, падавшем из окна, волосы ее заблестели, как медный колокол; Игар невольно подался вперед, стараясь рассмотреть глаза. Карие, темно-медовые с зелеными звездочками около зрачков; он подавил мучительное желание посмотреть на ее лопатку, и, чтобы придать себе уверенности, проговорил внятно, не отводя взгляда:
— Госпожа Тиар…
Она подняла брови, ожидая вопроса.
Он повторил, упиваясь ее именем, как музыкой:
— Госпожа Ти-ар…
— Что? — спросила она удивленно, и он несколько секунд успокаивал бешено бьющееся сердце.
В окне черной точкой билась полоумная осенняя муха.
— Поедемте со мной, — проговорил Игар шепотом. — Пожалуйста.
Она чуть заметно усмехнулась:
— Добираться-то сколько? До твоей преступницы?
Он судорожно сглотнул:
— Если нанять повозку… А мы обязательно наймем… То как раз неделя пути и будет.
Она откинулась на спинку скрипучего гостиничного стула:
— Неделя… Ты знаешь, как эти девчонки вечно путаются в сроках? Что, если твоей сестренке не через неделю рожать, а, вполне возможно, через месяц? А я уже с одной женщиной договорилась поблизости, у нее не сегодня-завтра схватки начнутся, что мне, бросить ее?.. И еще одна, отец ее приезжал, из этого хуторка, как он там называется… Давай уж, если ты действительно так в меня веришь — деньков через пять или десять.
— Нельзя, — сказал он быстро, чувствуя, как слева в груди сжимается холодный камень. — Ну нельзя же. Здесь в округе полным-полно повитух, та старуха, к примеру… Если взрослая женщина рожает, замужняя, это же другое… Ее же все любят, все вокруг нее… А там девчонка, и она одна, и ей страшно…
Он вдруг вообразил себе Илазу. Будто бы Илаза — его сестра, и кто знает, не живет ли у нее под сердцем ребенок, зачатый на Алтаре?!
Видимо, эта мысль отразилась у него на лице, потому что сдвинутые брови Тиар чуть разошлись:
— Что с тобой?
Он сглотнул. Илаза, одинокая, в сетях — носящая его ребенка… Почему ему раньше не приходило в голову…
Он заплакал.
Это было странно — душа его раздвоилась, как пирог под ножом. Игар-первый желал излить в искренних рыданиях тоску, и напряжение, и страх, и жалость к Илазе; Игар-второй холодно следил, чтобы плач не получался слишком уж истеричным и откровенным — мужчина должен стыдиться слез, прятать их, пытаться удержать, тогда на женщину, сидящую напротив, это произведет наибольшее впечатление. Он притворялся и одновременно не притворялся вовсе; в какой-то момент ему стало по-настоящему стыдно, он поднялся, на ощупь нашел дверь и вышел, шаря руками, как слепой. Все тот же вездесущий слуга в изумлении от него шарахнулся.
Он спустился с крыльца и сел на прежнем месте, под забором; Игар-первый пытался сдержать судорожные всхлипы, тем временем Игар-второй продумывал поведение на тот случай, если Тиар все-таки откажется; звезде Хота осталось подниматься над горизонтом десять ночей — а он, Игар, ни перед чем теперь не остановится. А вдруг это Птица ниспослала ему озарение и Илаза действительно беременна?!
Тиар вышла через несколько минут. Спокойная, даже, кажется, веселая; постояла на крыльце, рассеянно разглядывая сидящего в лопухах Игара. Потом поманила его пальцем; он поднялся и подошел, чувствуя, как холодеют ладони.
Она задала ему несколько вопросов, на которые он не нашелся, что ответить — просто покраснел и сказал «Не знаю».
— О чем я и говорю, — подытожила она недовольно. — Впрочем, ладно… Телегу нанимать не надо — у меня двуколка есть.
Он смотрел на нее в во все глаза. На лице ее лежал отблеск того света, что так поразил его наутро после родов Тири.
У нее действительно была двуколка — вовсе неудивительно, ей ведь приходилось много путешествовать и зарабатывала она неплохо. На деревянном сидении места хватало как раз на двоих, огромные колеса вращались величественно, как крылья ветряных мельниц, а лошадь носила гордое имя Луна.
Выехали на рассвете. Тиар и Луна прекрасно понимали друг друга; лошадь не нуждалась ни в вожжах, ни в понуканиях, а женщина взамен не требовала от нее излишней прыти. Игар заставил себя сдержаться: ему хотелось самому взять в руки вожжи. Ему хотелось гнать Луну галопом, так, чтобы скрипучая двуколка подпрыгивала на колдобинах; Тиар вряд ли поняла бы его, а Луна — тем более, и потому он просто сидел, забившись в угол жесткого сиденья, и без умолку болтал.
Болтовня успокаивала. Болтовня помогала почувствовать себя увереннее; всякий, кто лжет, должен искусно переплетать свою выдумку с правдой, и потому он детально описывал нравы Подбрюшья, которое, по преданию, получило свое название потому, что пристроилось под брюхом у Замка. О Замке Игар тоже рассказал — мельком; упомянул и Гнездо, описал внешность Отца-Вышестоятеля, которого якобы видел на площади, а заодно и пожаловался на скверный характер нищего слепца, вечно сидящего у колодца. Слепца он описал в таких деталях, что у Тиар не должно было остаться ника