Он вышел, оставив нетронутую тарелку таракану.
За порогом стояла ночь — душная и облачная, и на небе, забитом невидимыми черными тучами, не было ни звезды. Не на что смотреть, нечем оправдаться…
Мутно горели фонари, отмечавшие двери трактиров; Игар зашел наугад, заказал пиво и снова сел в углу, держась за лицо.
…Илаза потеряна навсегда. Он сам потерян навсегда — потому что никогда не вымолить у себя прощения. Даже Святая Птица может простить… Но некого прощать, Игар-то умер, ходит пустая, обгаженная, оскверненная оболочка…
Он вытащил нож и сосредоточенно полоснул себя по пальцу. Сопляк, ничтожество. Руку себе отпили и успокойся — подумаешь, какое чудо сотворил… Мальчишки дерутся до крови, сам до крови дрался — а продавец платков еще тебя переживет, трижды по столько наторгует, продавец платков проживет долгую жизнь в довольстве, тепле и холе, и он будет щуриться на камин, когда ты, бродяга, станешь подыхать в сугробе…
…Неужели он и вправду собирался его убить?…
…Тонкая кость. Принц. Осквернился, недотрога. Белоручка поганая… Слюнтяй и трус. Если мужчина борется за жизнь и свободу любимой женщины — он должен идти и по трупам. Особенно если они еще при жизни… достойны были стать трупами… Каждый из нас — обладатель будущего трупа…
Илаза!!
…Записка ускользает в щель. Долгие минуты ожидания, полного звоном цепи дворовой собаки, которую прикармливал месяцами, таскал собственную еду, подлизывался… Пес бегает по двору и звенит цепью, и наконец в щели показывается сначала белый уголок, а потом половинка письма; он хватает, тянет, боясь помять или надорвать, бежит к фонарю, разворачивает… На листке — обведенный чернилами контур руки, и на ладони нарисован большой улыбающийся рот… Илаза…
Он прошел мимо удивленной служанки, несущей ему его пиво, и выбрался в душную беззвездную ночь.
Паутина облипала щеки, лезла в глаза, забивалась в рот. Частая сетка сдавливала грудь и мешала дышать.
— За что?! Звезда же еще высоко! Звезда же…
Она уже привыкла к видимости свободы, к несвязанным рукам и ногам. Она уже привыкла спать в листве и умываться в этом проклятом ручье; унизительная несвобода в липкой паутине казалась теперь еще мучительнее, еще страшнее. Это плата за попытку побега?
— За что? Я не убегу. Я не убегу… Я хочу пить. Мне плохо. Освободите меня… Я не могу больше, нет…
Ответом ей был неизменный шум воды. Она покачивалась в паутине огромная, плачущая от бессилия муха.
— Я хочу пить… — повторила она жалобно. — Я женщина… Я княжна… И я уже достаточно наказана. Освободите…
Посторонний шум заставил ее дернуться и вывернуть шею, так, что чуть не лопнули связки, а серая сетка паутины больно врезалась в тело. Звук повторился; или она рехнулась, или кто-то идет по дну оврага. Ногами. По земле.
Она замерла, прислушиваясь. Идущий, по видимому, прислушивался тоже; Илаза сильно закусила губу, уверяя себя, что это не Игар. Не Игар, не Игар; в такое нельзя верить, чтобы не умереть потом от разочарования. Это случайный путник, и следует крикнуть ему, чтобы он бежал прочь, уносил ноги, пока не поздно…
Случайный путник тем временем осмелел и продолжил путь; скоро Илаза, изогнувшаяся, как червяк на крючке, увидела его внизу, у подножия крупного дуба.
Случайный путник был огромен. Он был черен, покрыт жесткой щетинистой шерстью, снабжен двумя желтыми, загнутыми кверху клыками, длинным гофрированным рылом и четырьмя грязными копытами. Маленькие блестящие глазки остановились на Илазе, и во взгляде вепря ей померещилось удивление.
Она удивилась тоже. Странное дело — раньше, бывало, даже мертвая, окровавленная голова вепря, привезенная с охоты, пугала ее до дрожи; теперь, глядя на живого и свирепого красавца, разглядывающего ее с нескольких шагов, она ощутила лишь вялое любопытство. Если вепрь задастся целью дотянуться до нее, то, конечно, он дотянется. Что с того?..
Вепрь издал низкий, страшноватый хрюк. Потом еще; не сводя с Илазы наливающихся кровью глазок, подошел ближе. И о чем-то же думает, размышляла Илаза отрешенно. Какие-то мысли ворочаются в этой огромной, достаточно отвратительной башке. Верно, поросенок никогда прежде не видел женщин, висящих на дереве, как груши…
Вепрь рыкнул и легко, будто надутый воздухом, побежал к ней. Шелестели прошлогодние листья под бьющими в землю копытами; правое ухо вепря оказалось чуть надорванным, а правый же клык торчал чуть выше, нежели левый. Илазе казалось, что она ощущает спертый запах грязной свиньи. Вепрь приближался; Илаза следила за ним, как завороженная, однако ей так и не пришлось узнать, что собирался предпринять столкнувшийся с неведомым кабан.
Сеть упала беззвучно и красиво, как шелковый платок к ногам кокетки. Вепрь издал совсем уж утробный звук, рванулся, возмущенный — и тут же оторвался от земли, забился, вереща и покрываясь серым коконом, и наблюдавшая за ним Илаза наконец-то поняла, как это выглядит со стороны.
Трещали ветки. В какой-то момент Илазе показалось, что дерево не выдержит и связанный кабан рухнет на землю — однако множественные нити напряглись, распределяя вес кабаньей туши по веткам и веточкам, поднимая пленника выше, стягивая его сильнее; кабан уже не ревел — визжал, как недорезанный свиненок.
— Успокойся, — сказала она шепотом. — Побереги силы. Тут плевали на твои клыки… Умри с достоинством. Ты же все-таки вепрь…
Кабан не слушал ее. Он был молод и силен, и свиреп; он может так биться часами и часами. Смотреть на его борьбу было страшно; паутина, связывавшая Илазу, дергалась в такт движениям вепря. Она закрыла глаза и снова ощутила боль в груди и палящую жажду.
— За что? — спросила она шепотом, жадно слизывая со щек слезы. Слезы не утоляли жажды — они были горькими, как морская вода. Слезы пить нельзя…
— …Ты прекрасно знаешь, что наказана. И знаешь, за что.
Она напряглась. Слезы покатились чаще:
— Я… больше не буду.
За спиной ее скрипнул смешок:
— Хорошо. Пять минут поучительного зрелища — и я тебя отпускаю. Смотри.
Бесформенная тень скользнула от Илазы к вепрю; кабан, будто почуяв неладное, забился сильнее. Снова затрещали ветви.
Тень оказалась между Илазой и кабаном; зверь взвизгнул так, что у Илазы заложило уши, дернулся — и его метания сменились вдруг конвульсивной дрожью, а вопли — приглушенным, задыхающимся хрипом.
Илаза не желала видеть. Слышать он хотела еще меньше; вепрь кричал так, как кричал той далекой ночью умирающий волк, а у Илазы не было рук, чтобы заткнуть уши. Тогда она завопила сама — чтобы заглушить его крик хотя бы в собственных ушах.
Собственный ее кокон повторил конвульсии огромного тяжелого тела. Потом стало тихо-тихо; она приоткрыла было глаза — но делать этого ни в коем случае не следовало, потому что кабан еще жил, а бесформенная тень была рядом, приникала, впивалась…
Потом Илаза лицом почувствовала льющийся в ноздри ручей.
Утром у нее началась горячка.
Она куталась в рваный платок, пытаясь согреться. Она сидела на солнцепеке, но от этого сделалось только хуже. Она развела костер, но сил ходить за ветками не было, и потому огонь то и дело затухал. Потом пришел бред, и в бреду она видела Игара, бьющегося в сетях.
Вечером она совершенно уверилась, что умрет, и ни капли не огорчилась. Лежала на боку, свернувшись клубком, пытаясь дыханием согреть колени и ни о чем не думая. И только ощущение чужого присутствия заставило ее вздрогнуть и сесть.
— Что? Я тебя слишком сильно замучил?
Она сжимала зубы. Попытаться открыть рот — значит тут же и прикусить язык. Лихорадка.
— Ложись. Закрывай глаза. Теперь не бойся — я не хочу тебя пугать. Ну?
Она повиновалась. Сырая земля казалась горячей, как печь.
— Расстегни платье на спине. Я не хочу рвать… Не бойся.
Пальцы не слушались ее. Она отогнула несколько крючков и заплакала.
— Тихо. Все. Закрывай глаза. Я тебя уколю сейчас, почти не больно. Тебе станет лучше, и ты заснешь.
Она ощутила прикосновение к своему плечу — и чуть не закричала. Да закричала бы, если б могла.
Потом в спину будто ужалил слепень. Она содрогнулась, с шипением втягивая воздух.
— Да, больнее, чем я хотел… Но будет гораздо лучше, чем было. Потерпи.
Несколько минут она лежала, собравшись комочком, вглядываясь в цветные пятна, плывущие перед глазами; потом тело ее вдруг сделалось весенней землей, по которой плывет, разливается теплая речка.
Дрожь ушла. Речка заливала остывшие берега, и они расслабленно нежились, подставляя себя солнечным лучам. Все тело Илазы стало теплым и слабым, и легким, как подогретое вино. Она перевернулась на спину, все еще не открывая глаз, позволяя себе на минуту забыть о страшном, о далеком, о неизбежном…
Бесконечные бабочки перед глазами. Сумасшедший танец мотыльков. Легкомысленный пьяный смех, в котором нет ничего постыдного. Как хорошо…
Она заснула, и не видела во сне ни серой паутины, ни окровавленного Игара, ни умирающих вепрей.
ГЛАВА 5
С первым снегом размеренное течение жизни прервалось ради большого, всеми любимого праздника — Заячьей Свадьбы.
Охота на зайца в этот день считалась плохой приметой; особым обрядом предписывалось изваять из первого снега длинноухую фигуру. От размеров этой заячьей статуи зависело очень многое — чем больше получался снеговик, тем спокойнее и удачнее предполагалась зима.
Вопящие от счастья дети, розовощекие подростки, непривычно добрые взрослые одной большой артелью собирали снег. Безжалостно сдирали его с земли, набирали в корзинки, тащили туда, где под руководством все той же Большой Фа трудились отец Кари и старший брат Вики — снежный заяц под их руками вырос выше человеческого роста, а круглый зад его вообще оказался огромным, как печка, и пригожая служанка, ковырявшая мизинцем в носу, сообщила прыснувшим подругам, что это, скорее всего, зайчиха…