Он видел, как плечистый старик с шарфом вокруг головы вытащил тележку из ворот и установил ее на прежнем месте; как поставил на землю тарелочку, как задрал на Пенке-Тиар юбку, обнажив обрубки ног; закрепил край юбки булавкой, придирчиво оглядел свою работу и остался доволен. Повернулся и ушел во двор; воспаленному воображению Игара явилась муторная картина: старик обрубает красивой девушке руки-ноги и сажает перед воротами, чтобы зарабатывала, получая медяки не донце жестяного блюдечка…
Пенка не удивилась, увидев Игара. Немедленно забыв все приготовленные слова, он остановился поодаль, и топтался и мялся, и она наконец улыбнулась:
— А как тебя зовут?
Он начал выговаривать свое придуманное имя — но до конца так и не выговорил. Запнулся; она засмеялась:
— Да ты не бойся… Я никому не выдам.
…Так случилось, что она знала множество тайн. И хранила их надежно, как камень.
Она не помнила себя, не знала ничего о несчастье, превратившем ее в обрубок (Игар вздрогнул, вспомнил о плечистом старике; ему привиделся иззубренный людоедский топор).
Вся жизнь Тиар была — тележка, трава у забора и блюдечко с медяками; может быть потому все несчастные шли к ней поплакаться, а отягчившие свою совесть — повиниться. Она была немым укором и тем и другим — и она была надежда; рядом с ней любой калека чувствовал себя властелином мира.
Игар сидел, подогнув под себя ноги, и смотрел, как проходят мимо башмаки и сандалии, как звенят о жестяное донце летящие с неба монетки, как оборачиваются лица — с недоумением и жалостью, с ужасом, удивленно…
Потом он понял, что это он сидит на тележке. Что это на него смотрят, что это он лишен и рук и ног, и может только смотреть, как ползают муравьи по размытой дождями обочине и как опускается на пыльный подорожник синий с желтым мотылек… Опускается, взлетает… Как проглянувшее солнце заливает его светом — ярким, полуденным… Теплое, теплое солнце, прикасающееся к лицу, как ладонь…
— Расскажи, Игар. Не бойся. Я вижу, что у тебя беда… Расскажи.
Он долго водил языком по пересохшим деснам, и не мог найти слова. Ни одного.
Он хотел рассказать про торговца платками, который лично ему, Игару, не сделал ничего плохого. Он хотел рассказать про длинноволосого из управы, с его деньгами и его работой, про желтую грамоту на стене «Разыскивается для предания справедливому наказанию»… Он знал, что рассказав это, почувствует себя лучше — но не мог решиться.
Потому что про главное он все равно не скажет. Про липкую паутину, умоляющее лицо Илазы и звезду Хота, клонящуюся к горизонту. Про то, что он, Игар, должен сделаться холодным негодяем для спасения любимой женщины, своей жены. Тиар, может быть, поймет его и простит тем хуже…
— …Иди-иди, парень. Пошел вон, говорю. Расселся, понимаешь…
Плечистый старик, чья голова была по-женски повязана шарфом, хозяйственно пересыпал деньги из жестяного блюдца к себе в карман, оставив на донышке всего две монетки — на расплод, очевидно. Неприветливо покосился на Игара:
— Оглох? Вставай, тут тебе не балаган… Расселся…
— Оставь его в покое, — на лице Тиар-Пенки проступила болезненная гримаска. — Мешает он тебе?.. Пусть сидит.
Старик упер руки в бока:
— Заткнись, дура! Он людей отваживает, это что, заработок?! — он презрительно шлепнул себя по карману, где зазвенели медяки.
У Игара свело скулы. Захотелось крепко взять старика за грудки и ударить лицом о забор — почти как того, с платками…
Болезненное воспоминание охладило его пыл, сразу же и бесповоротно. Он прикусил губу; обернулся к Пенке:
— Что за тварь из мешка, на плечах бабья башка?
Женщина испуганно мигнула.
— Я тебе ща объясню, — глаза старика сузились, как прорези в капюшоне. — Я тебе объясню, сопляк…
С нежданной сноровкой он ухватил Игара за шиворот; тот рывком высвободился, поднырнул под занесенную руку, приблизил глаза к самому старикову лицу и прямо в это перекошенное лицо выдохнул:
— Ты на ней больше не заработаешь, падаль. Ни грошика.
Два дня Тиар не появлялась у ворот; Игар ждал, затаившись, как змея. На третий день старик с шарфом на голове вывез тележку, настороженно огляделся по сторонам и удалился, опираясь на суковатую массивную палку. Через несколько минут другой старик — чуть ниже ростом, а в остальном совершенно такой же — проверил, нет ли поблизости опасного и сумасшедшего Игара, способного помешать прибыльному делу безногой Пенки.
Игар ждал. Старики — если их действительно было только двое очень не хотели выпускать добычу. Пенка-Тиар их вещь, приносящая доход, они оседлые жители и полноправные владельцы — а Игар бродяга, за голову которого назначены большие деньги. Ему не стоит лишний раз рисковать, привлекая к себе внимание. Он подождет.
И он дождался-таки. Старики ослабили бдительность; собираясь в трактир, они долго топтались перед сидящей на тележке Тиар, озираясь и советуясь. Наконец после долгих сомнений и пререканий соображения жадности взяли верх над соображениями осторожности; оба, один за другим, скрылись за дверью стоящего неподалеку питейного заведения («все равно ведь пропьют»…), а Тиар осталась на своем месте перед воротами, и орава проходящих мимо мастеровых кинула ей каждый по монетке.
Игар ждал. Старики загуляли в своем трактире, сумерки сгустились, улица опустела; еще не веря своей удаче, Игар выбрался из своего укрытия — а укрытием ему служил заросший дворик напротив — и подошел.
Женщина, кажется, испугалась. Но и обрадовалась тоже, и тут же испугалась своей радости; Игар поразился, как разнообразны бывают оттенки одного и того же чувства. Ее улыбающиеся губы в полумраке казались серыми:
— Зачем?..
Он стиснул зубы. Наступил ногой на жестяное блюдце, перевернул его вверх дном, высыпав монеты в пыль:
— Ты больше не будешь просить милостыню.
Темные глаза округлились:
— Зачем?!
Он присел. Он боялся ощутить ее запах — запах изувеченного тела, болезни, несчастья; он даже не минуту задержал дыхание — но она пахла пылью. Разогретой солнцем дорожной пылью.
Он взял ее за плечи, стараясь не задеть уродливых культяпок. И почувствовал, какая там, под рваной кофтой, горячая кожа.
— Зачем? Зачем?! Игар…
Он кинулся, будто в воду с обрыва.
То, что осталось от ее тела, было странно легким; высвободившаяся юбка захлестнула его ноги, будто желая спутать, удержать, не пустить, и это было очень кстати, потому что бежать нельзя. Бегущий человек привлечет к себе внимание стражи, а час поздний, и только пьяный гуляка, возвращающийся из трактира, не подозрителен…
— Игар!! Я закричу сейчас…
— Не бойся, — голос его был странно чужим. — Не бойся… Я… защищу тебя. Я тебя… люблю…
Ему сделалось тошно от этой лжи, и, чтобы оправдать себя, он страстно пожелал, чтобы это было правдой. Пусть на несколько часов но пусть это будет правдой, пусть он ее полюбит, Святая Птица, услышь меня, отступника…
Со стороны казалось, что подвыпивший парень волочет на сеновал в вдребезги пьяную женщину, у той уже и ноги не ходят, только колышется юбка до земли…
— Какой ты дурак, — сказала она, опуская веки. — Какой ты дурень, какой немыслимый дурак… Эх, ты…
— Не бойся, — бормотал он, как заведенный. — Я увезу тебя… Не бойся… ты не будешь просить милостыню… Не бойся… Я… люблю…
Под кофтой ее были странно упругие груди. Он прижимал ее к себе и ничего, кроме страха, не чувствовал. Временами ему казалось, что он несет чужого, украденного ребенка — а потом он покрывался потом, вообразив в своих руках демона-уродца, из тех, которые подменяют новорожденных младенцев. Она дышала сквозь зубы, тяжело — и он пугался, что причинил ей боль, и пытался взять как можно мягче, бережнее.
Звезда Хота смотрела с издевкой, как бы вопрошая: дальше-то что?..
Он вспоминал старикашку с шарфом на голове, опрокинутую в пыль жестянку — и ступал увереннее, тверже, как человек, совершающий доброе дело.
— Здесь муравейник, — сказала Тиар тихо.
Он встрепенулся и поспешил перетащить ее в другое место. Вместе с курткой, на которую уложил ее; каменная дорога хранила тепло дня, а в траве на обочине верещали цикады.
— Чем это пахнет? — спросила Тиар. — Это полынь, нет?
Игар потянул носом. Он ничего не чувствовал — разве что запах разогретой солнцем пыли…
— Скоро лето закончится, — сказала Тиар, и Игар вздрогнул, тут же отыскав среди миллионов звезд звезду Хота.
— Это полынь, — Игар почувствовал, как Тиар улыбается в темноте. — И еще эти… такие синие с черным, из еще зовут «кротовы глазки»… У нас перед воротами росло их… три. Потом на один наступили…
Игар молчал, глядя на свои небесные часы. Где-то там, под сенью паутины, на них точно так же смотрит Илаза.
— Знаешь, — Тиар снова улыбнулась. — Один и тот же шмель прилетал все лето… С такой бандитской мордой, с черными усами, как щеточки… В рыжем кафтанчике. Он узнавал меня, это совершенно точно… Такая своенравная маленькая тварь. Наработавшись, иногда залезал ко мне в волосы. Не тогда, когда я просила, а когда было угодно ему… Ты странный парень, Игар.
Игар молчал. Тиар счастливо засмеялась в темноте:
— Тут, наверное, за городом… полным-полно шмелей. Когда день. Когда солнце… Я бы хотела увидеть здесь солнце, Игар. Дождемся рассвета?
Игар кивнул, тут же осознал свою ошибку — темно ведь — и хрипло подтвердил:
— Да.
Тиар, кажется, повернула голову. Он почувствовал, как его щеки касается струйка воздуха — так она дотягивалась до него дыханием; от этого ласкового прикосновения волосы зашевелились у него на голове.
— Игар, — сказала она тихо. — Не мучайся. Я все понимаю… Ты… В балаган ты меня не продашь, это я знаю точно.
— В балаган? — переспросил он ошарашено.
— Конечно, — казалось, она потешается над его замешательством. Меня два раза выкрадывали… В балаган. Им для представления уродцы нужны, калеки всякие… Они, говорят, специально детей выкрадывают и уродуют, публике на потеху… Только верить неохота. Неохота верить в такое, да, Игар?