Соседи, и прежние, и новые, недоумевали, как можно добровольно сменить большой город, хорошие должности с приличным окладом на деревенское житьё, сына Игоря перевести из престижной школы в зачуханную. Но буквально через полгода Советский Союз развалился на пятнадцать отдельных стран, и таких, как Свирины, переселенцев стало множество. Правда, этим было куда хуже – многие бежали, бросив жильё со всей обстановкой, селились в съёмных квартирах, балка́х и вагончиках, искали и не находили работу, которая вдруг стала главным дефицитом. По сравнению с ними Свирины выглядели крепкой и обеспеченной семьёй.
В девяносто втором сын Игорь окончил школу и поступил в вуз, и не куда-нибудь, а в Уральский университет. В Свердловске. Хорошо учился, заодно стал заниматься предпринимательством. Купил квартиру, женился; по специальности не работал, но это, наверное, к лучшему – однокурсники получают копейки, а его неброский, мелкий вроде бы бизнес сытно кормил, позволял вывозить дочек на море. Но по крайней мере раз в год, обычно в июле, Игорь Свирин выбирался к родителям.
Как растут овощи, он впервые увидел после переезда, здесь, в деревне. И полюбил огород. И кажется, сильнее сыновьего долга навещать родителей было желание повозиться с растениями. И вот он, лысеющий, грузноватый мужик, полол грядки, подвязывал помидоры, радовался пухнущим огурцам, боролся с муравьями, собирал садовую клубнику, которую в этих краях называли викторией.
Странно, но на своей даче под Екатеринбургом он не разбил ни одной грядки – для него существовал единственный огород, родительский… Может, какой-нибудь психолог нашёл бы у Свирина последствия потрясения из-за переезда, того тяжёлого положения, в каком оказалась их семья тогда, – наскоро засаженная земля избавила их в первую зиму от голода. Картошка бывала на столе по три раза в день – варёная, жареная, пюре. К ней добавлялись или изредка её заменяли солёные огурцы, лобио из фасоли, гороховая каша, маринованные кабачки, салат из морковки…
И вот теперь, словно перелётную птицу в определённый срок, Свирина тянуло на огород – тот, родительский, – чтобы хоть не всерьёз уже, а так, почти ритуально поучаствовать в выращивании всех этих продуктов. К июлю эта тяга становилась непереносимой, и он приезжал.
Полол, подвязывал, поливал, рыхлил с удовольствием. Хотя и понимал, что это удовольствие недолгое: к концу месяца лезущие и лезущие сорняки приведут в отчаяние, помидоры, обрастающие всё новыми пасынками и лишними листьями, будут раздражать, вид виктории станет вызывать тошноту, комарьё, слепни и оводы издёргают нервы; Свирин почувствует, что надо уезжать, и купит билет…
Этот приезд начался как обычно – в общем-то, как двадцать четыре предыдущих. Свирин занял времянку, чтоб не стеснять родителей в избе, потом посидел с ними за празднично накрытым столом и, слегка захмелевший, переоделся в сохраняемые мамой треники с тремя полосками на штанинах, футболку с гербом «Мальборо», старые, но надёжные кроссовки, бросил на голову когда-то синюю, а теперь выцветшую до серости бейсболку и отправился на огород.
Вспомнил, как года четыре назад попал сюда в начале апреля. Отца положили в больницу, и он приехал поддержать его, помочь по хозяйству маме.
Огород лежал тогда пустой, тёмный, слабый. Длинные прямоугольники грядок, бугор не раскиданного с прошлой осени парника, каркас не обтянутой пока полиэтиленом теплицы. Вдоль заборов сухие будылья крапивы, единственная зелень – молодые перья лука-батуна да деляна виктории.
Казалось, все сорняки изничтожены в прошлом году, не успев дать семена, все корни вьюна, пырея, осота вынуты из земли, и теперь здесь будут только культурные, посаженные людьми растения. А приехал через три месяца и увидел, что сорняки никуда не делись – душат культурное, сосут из земли соки…
Начал с самого лёгкого – с чесночных гряд. Драл, драл лебеду, подсвекольник, вьюн, мокрец, пастушью сумку, одуванчик, ещё что-то, название чего не знал, получая странное, почти звериное наслаждение.
За ограду в свои приезды Свирин выходил редко. Разве что к колодцу, в бор грибы посмотреть, к хлебовозке. За продуктами ездил в райцентровский городок на автобусе.
Родители рассказывали новости их маленькой, из одиннадцати дворов, улицы: кто умер, кто уехал, а кто поселился, – но Свирину было не очень-то интересно: он не успел по-настоящему познакомиться с местными после переезда, даже имена и фамилии учителей и одноклассников не запомнил – тот год в школе стёрся из памяти, наверно, от ужаса перед новой и необычной жизнью, – а приезжая позже, он ни с кем не сближался, никого не выделял – с равной вежливостью и равным равнодушием здоровался со старушками, мужчинами, девушками.
Его интересовал только огород. Причём, сам тому удивляясь, он хотел, чтоб всё в нем оставалось как было. Чтоб помидоры росли на одном и том же месте, и арбузы, редиска с морковкой, фасоль, чеснок, капуста. Он досадовал, что кус возделанной земли из года в год съёживается – полосы сорной травы вдоль ограды становятся шире и шире. Но сам расширить этот кус за месяц пребывания здесь не успевал.
Когда родители вместо самодельной теплицы, которую нужно было каждый год обтягивать плёнкой, купили поликарбонатную, надёжную, на много лет, Свирин почувствовал что-то вроде раздражения, будто у него отняли важное. Так же было и с насосом «Кама», тяжёлым, плохо закачивающим воду из пруда, который родители сменили на лёгкий и мощный «Малыш». И даже с проволочками на месте соединения шлангов – на их месте появились удобные, но какие-то чужие ему хомуты.
Другими делами Свирин почти не занимался. Перебрал, правда, два раза забор, положил несколько шиферин на место лопнувших, сколотил новый деревянный тротуарчик во дворе, чтоб в дом грязь не таскалась. Но всё это так, по необходимости, без удовольствия.
В этот приезд возникла очередная необходимость отвлечься от огорода.
На третий или четвёртый день, вставив во времянке зарядное устройство в розетку, Свирин заметил, что телефон не осветился благодарно. Щёлкнул выключателем – лампочка не зажигалась.
Электричество в деревне отключали частенько, поэтому он не затревожился. Но когда вошёл в избу, увидел: свет там есть, плитка работает.
– О, а у меня не фурычит!
Не фурычило, как оказалось, и в бане, и под навесом с инструментами.
Свирин отсоединил провод, протянутый от избы к этим строениям, стал осматривать замотанные изолентой соединения, розетки. Провод оказался ломкий, с крошащейся и осыпающейся изоляцией.
– Надо менять, – сообщил родителям и увидел в глазах отца растерянность. А мама засуетилась:
– Может, этот как-нибудь ещё подюжит? И у нас тут собрано…
Быстро достала из чулана мешок с мотками проводов. Но все они были старые или неподходящие.
– Этот телеграфный, а этот вообще для антенны.
– Что же делать-то… – Мама вдруг стала жалкой и крошечной.
– Да ничего, – стыдясь её такой, резковато сказал Свирин, – завтра съезжу в город и куплю метров тридцать.
– И звать ведь нужно кого, чтоб сделали.
– Я сам справлюсь.
Мама посмотрела на него с недоверием. Но не спросила, сможет ли. Спросила другое:
– А сегодня как, без света будешь?
– Побуду без света.
– А поливать? Если не получится, то поливать-то как… Завтра обязательно надо полить.
Свирин стал злиться. Не на маму скорее, а на этот довольно длинный и бестолковый диалог. Произнёс веско, как на переговорах по бизнесу:
– Всё получится.
Занёс мешок с проводами обратно в чулан и пошёл пасынковать помидоры.
Когда что-нибудь не клеилось или с родителями возникала напряжённость, он пасынковал помидоры – в такие моменты не чувствовал жалости и обрывал всё лишнее почти до верхушки. И помидоры после этого плодоносили особенно щедро.
Но маму тон Свирина не убедил – она привела соседа. Мужчину лет тридцати пяти. Правда, мужчиной его назвать было сложно – до сих пор парень. Худой, шебутной, какой-то раздёрганный.
Свирин не помнил, как его зовут, раза три-четыре здоровался при встрече, знал со слов мамы, что он с женой и детьми купили не так давно дом умерших стариков Тернецких.
– Здоров! – перепрыгивая через грядки, тянул парень правую руку, а в левой держал короткий моток провода. Желтоватого от старости. – Погнали наладим!
Парень был датый. Глаза на молодом ещё лице мутные, как бельма. И Свирина сжало неожиданное и сильное бешенство. Не такое, когда хочется орать и метаться, а приводящее в оторопь.
– Чего? По-быстрому сделаем.
– Я сам, – сказал Свирин так, что парень отшатнулся.
Свирин нашёл взглядом маму, мнущуюся возле калитки в огород.
– Я же сказал – я сам. Тем более… – слова выдавливались из горла с трудом, – что это за огрызок? Этот вообще для настольной лампы… Электричество – не шутка… И в пьяном виде лезть…
Теперь и парень ощетинился.
– А ты чего злой такой?
– Я не злой. Я – занят. До свидания.
– Ну, до свидания. – И, пожимая тощими плечами, он ушёл.
Минут через десять подошла мама.
– Сынок, извини. Они говорили, им должны провода во всём доме менять, как многодетным, и я думала, может, осталось что. Увидела, что он выпивший, пожалела – зря сунулась, а он: пойдём сделаем… Извини, ладно? И отцу не говори только.
– Не надо меня позорить, – сухо ответил Свирин, ощипывая очередной помидор.
– Да я не позорю…
– Мама, я взрослый человек, мне сорок четыре года. Я сам знаю, что делать. И как.
– Но ведь как без света-то? Поливать надо завтра.
– Сделаю проводку, и вечером польём.
Мама постояла, потом спросила осторожно:
– Может, в избе переночуешь?
– Не волнуйся, всё нормально, – с расстановкой, отчётливо ставя после каждого слова точки, сказал Свирин.
Лёг в темноте, поставил будильник в телефоне – зарядил днём на кухне – на семь утра.
В восемь сел в автобус. В девять был в райцентре, купил на рынке тридцать метров провода, новые пассатижи, отвёртку с набором бит, розеток, выключателей, патронов, пяток малосольных хариусов в рыбном ряду. Съел порцию вкусного бигуса в столовой при автовокзале, подремал на сиденье рядом с настоящими сельскими жителями. В час дня сел в автобус, а в два