Мы трое суток провели на музыкальном фестивале под Чаданом. Спали в палатке под высоченными и прямыми лиственницами – казалось, одной хватит на целый венец крестовой избы, – ели разогретую у костра тушёнку из банок, утром ходили на быструю, прозрачную реку чистить зубы, и я видел, что ей нравится такая первобытность: стоять на плоском камне, нагибаться, подхватывать горстями воду, брызгать в рот, на лицо, растирать ею шею. Сушиться под солнцем.
Она копировала движения и повадки матёрых хиппарей и автостопщиков, улыбалась мне радостной, но уже не детской, а почти взрослой улыбкой…
На фестивале наша группа выступила два раза. Один раз в отборочном раунде, второй – на гран-при. Лера стояла под сценой и смотрела на меня с гордостью: вот, это мой папа, это он смело поёт: «Если ты не слякоть – защищайся, если ты не слякоть – нападай». Нам присудили первое место в странной номинации «За самый страстный треш», и Лера пожала музыкантам и мне, вокалисту, руки:
– Поздравляю. Это было круто. – Не как старшим пожала, а как ровне.
Группа наша существовала одновременно и три месяца, и почти четверть века.
Летом девяносто второго мы с Ромой, тем, что сейчас подгонял Белого, и ещё одним парнем, Сашей, решили, что существующие рок-группы стали играть какую-то лажу, и взялись возрождать настоящее. Позже к нам присоединились ещё ребята. Записывали жуткого качества, но искренние альбомы на плёнку, иногда давали концерты.
В конце девяносто третьего наша семья переехала из Тувы в Красноярский край, вслед за нами там оказались Саша и Рома. Но малая родина отпускала долго: много времени мы проводили в Кызыле, продолжали записываться и выступать; на некоторое время к нам присоединился и светловолосый школьник Лёха Рябенко с незатейливым погонялом Белый.
В девяносто шестом я поступил в Литературный институт, группа окончательно распалась. В Москве, в Питере, где частенько бывал, я знакомился с музыкантами, некоторым нравились мои тексты, и возникали недолговечные коллективы, оставлявшие два-три альбома, – качество благодаря цифровым технологиям улучшалось, – афишки и фотки с концертов.
Каждое лето, а то и несколько раз в году, я навещал родителей, бывал и в ближайших к их деревне городах Минусинске и Абакане. В апреле две тысячи шестнадцатого, того года, когда происходит действие рассказа, встретил в Минусинске старого, из девяностых, приятеля Дениса Львова – Лёвыча. Случайно, на улице.
Я сказал, что живу в Москве, женат, дети, пишу книжки. Он в ответ сообщил, что работает в музыкальной школе, учит детей классической гитаре. Внешность у него была как раз для подобной специальности: невысокий, солидный, седой.
– Давай запишемся, – предложил я. У меня как раз было с десяток текстов, которые я давно хотел превратить в песни. Сам я этого сделать не могу – инструментами не владею.
– Можно, – пожал плечами Лёвыч; он вообще флегматик.
Тут же, на улице, стали вспоминать, кого из музыкантов можно найти в Минусинске или Абакане. Кто ещё не уехал, не умер… Лёвыч сказал, что знает телефон Ромы.
Позвонили. Рома жил в Абакане, собирался через несколько дней в археологическую экспедицию – он уже много лет копал с мая по сентябрь, на это в основном и жил оставшиеся полгода.
Сначала он удивился, даже не мог ничего ответить. Потом произнёс: «Конечно!..» Нашли барабанщика – музыкант тувинской группы «Ят-Ха» Женя Ткачёв как раз гостил у своих родителей в деревне под Минусинском. Согласился постучать.
Назначили число. Я поехал к родителям садить картошку и учить слова.
Когда говорят, что вот встречаются через много лет друзья, у которых раньше были общие интересы, занятия, а теперь им поговорить не о чем, я соглашаюсь, но добавляю: «Не разговаривать надо, а заняться тем, чем занимались».
Сошлись мы вечером возле музыкальной школы города Минусинска: с Ромой не виделись почти двадцать лет, с Женей Ткачёвым – года четыре, с Лёвычем тоже лет двадцать. Действительно, говорить нам было не о чем – поздоровались, покурили и пошли подключаться и настраивать инструменты.
Рома, волосатый, с бородой до пояса, приехал не один, а с Белым. Его я не видел с девяносто пятого. И вот интересно: как раз той весной я начал писать книгу о своём сверстнике, который не свалил из Тувы, подобно большинству русских, а упорно там живёт. Родители и сестра далеко, в другой стране, жёны разводятся и исчезают на просторах России, а он остаётся. Сам не зная почему. Чувствует какую-то смутную уверенность, что не должен покидать землю, на которой вырос.
И прототипом одного из персонажей – одноклассника главного героя книги – стал как раз Белый. Персонаж имел мало общего с реальным человеком, но тоже играл в рок-группе, был одарён природой светлыми волосами и носил такое же прозвище. И вот настоящий Белый вдруг объявился, будто притянутый моим текстом.
Так у меня уже случалось. Берёшь вроде бы давным-давно оставшегося в прошлом человека, полузабытого, растворившегося в мире, наделяешь его чертами персонажа повести, рассказа или романа, и этот человек возникает.
Я даже стал побаиваться брать прототипами своих врагов – возьмут и появятся.
А появление Белого меня обрадовало, хотя я с трудом узнал его: в памяти оставался одиннадцатиклассником, а тут оказался сорокалетним… Хотел написать «мужиком», но, скорее всего, парнем. Чем старше я становлюсь, тем сложнее мне отличать ещё парня от уже мужика. Белый для меня оставался парнем, правда, потрёпанным, с потемневшими волосами.
– Ага, в Кызыле живу, – короткими фразами, но по-сибирски торопливо рассказывал Белый, что и как. – Лет десять в Новосибе проторчал, играл в «Фрау Крэк». Не слышал? Классная группа. Потом зачем-то вернулся… Машины шаманим – жестянка, электроника, колёса. Вот за запчастями приехал, у Ромки заночевал, а он говорит: завтра играем. Как я мог пропустить?
– А басуха чья?
Белый прибыл с бас-гитарой в чехле.
– Моя. Вожу вот на всякий случай.
Запись получилась не очень хорошей – на поиск мелодии, разучивание аккордов и партий уходило всего по часу-полтора, – но процесс нам понравился, и мы решили летом где-нибудь выступить. Фестивалей в июне-июле в Сибири проходит много.
Заявились на два: один под Абаканом, другой в Чадане. Среди организаторов были наши знакомые, поэтому не отказали. На первый Рома приехать не смог – уже был в экспедиции, а на второй его отпустили. И вот теперь мы ехали с этого второго, разгорячённые музыкой, довольные собой и грамоткой в рамке под стеклом, на берег речки Эрбек, где археологи раскапывали древние захоронения.
За рулём Белый, рядом – Рома, на заднем сиденье – мы с Лерой и Ромина подруга Дарина…
В магазин – на самой окраине Кызыла, в райончике, который раньше называли Мелькомбинат, – успели. Купили пять бутылок «Талки», колбасы, помидоров, сыра, яблок, копчёной скумбрии.
– Ребята порадуются, – складывая пакеты в багажник, сказал Рома. – Там-то особого разнообразия нет: тушёнка или с макаронами, или с гречкой.
Вернулись на объездную дорогу, переехали Енисей и свернули с асфальта на просёлок. «Японка» стала то оседать в песок, то жёстко постукивать по осколкам плитняка.
Я родился и вырос в этих местах, поэтому долго считал окружающий ландшафт единственно возможным. Конечно, смотрел в передаче «Клуб кинопутешествий» про другие земли, читал о морях, тропиках и всём таком прочем, но воспринимал скорее как сказку. Вернее, не мог поверить в бескрайнее пространство воды, в пальмы, в вечное лето. Видел на экране телевизора, на страницах книг, но по-настоящему представить не получалось.
В Туве природа разнообразна. Есть тайга и песчаные пляжи на тёплых озёрах, есть высокогорная тундра, есть болота-зыбуны с качающимися берёзами, россыпями клюквы, есть луга, есть джунгли из тополей и тальника, но с настоящими лианами, на которых мы детьми пытались качаться подобно Маугли…
Много чего в Туве есть, но тот пейзаж, какой я видел почти ежедневно, – наш город Кызыл, лежащий в зелёной долине вдоль Енисея, а вокруг гористая, скудная степь, которую стоило бы называть полупустыней, – заслонял в сознании и памяти остальные.
Под конец восьмидесятых город перестал умещаться в долине, полез туда, в полупустыню. До сих пор, несмотря на завоз плодородной земли, тонны выливаемой речной воды, газоны там – без травы, а тополя и вязы поднимаются страшно медленно – в тридцать лет остаются подростками. Хилыми, полумёртвыми. Мучаются, а не растут. Кажется, дёрнешь за ствол и вытащишь вместе со слабым, так и не развившимся корнем.
Сейчас мы ехали вглубь этой полупустыни.
Холмы, увалы, клочки желтоватого ковыля, колючий, почти без листьев карагатник, прозрачные шары готового сорваться с места и побежать при первом же ветре перекати-поля и лишь изредка сочная зелень растущей из коровьей лепёшки конопли. А так – напоминающий битые черепки плитняк, мелкий, похожий на цемент песок или твёрдая красноватая глина.
Через полчаса глаза устают от этого печального однообразия, ищут развлечения, мозг начинает фантазировать. Вот холм вдали изъеден выветриванием, превратился в скалу с выступающими рядами камней. Они в трещинах, но таких, словно камни – плотно подогнанные друг к другу блоки, и трещины на самом деле – швы.
И представляешь, что это руины старинной башни, внутри есть комнаты, может, сохранилось оружие, какой-нибудь клад с сокровищами.
Или вон там, слева, холм слишком похож на пирамиду. Грани, острая вершина. Подмывает остановить машину, взять у Белого лопатку и быстро снять нанесённый слой глины. И под ним обнаружится кладка, запечатанный вход, за которым тоже комнаты и тоже сокровища…
Но никакие это не руины, никакая не пирамида. Нет здесь следов человеческой жизни. Даже чабанских юрт и овец не видно. Нечего овцам щипать.
Я поглядывал на Леру, боясь, что она заскучает, скуксится. Этого не хотелось. Мне самому тяжеловато с непривычки, но, если я замечу, что дочке тяжело, неприятно, мне станет больно. Кажется, я поч