– В смысле?
– Столько стало… это киргизы, скорее всего. Но и язык похож на тувинский, и ведут себя так же.
Кто-то из девушек – девушки выглядели свежими, чистенькими, все в бриджах, с голыми загорелыми икрами и руками – не согласился:
– Киргизы – мирные.
– Это пока их относительно мало. Но численность стремительно растёт. Лет через пятьдесят посмотрим.
– Да ладно.
– А что – в восьмидесятые Кызыл был абсолютно русским городом. Ну, русские, украинцы, евреи, армяне. Скажи, Ром.
Рома качнул головой. Но промолчал.
– А теперь, – досказал я, – от Чадана не отличишь. Большое стойбище.
Эти слова, наверное, были не особо приятны археологам – большинство приезжающих сюда фанатеют от национального колорита. Но селились-то тут не из-за колорита – многих присылали по распределению, комсомольским путёвкам, а потом бросили. И программы типа возвращения соотечественников на Туву и подобные республики не распространяются – формально-то это части России.
– Как выступили? – спросил мой другой читатель, Слава.
– Нормально.
– А спойте.
– Да у нас такое… не для костра.
– И мы не Визборы. Давайте.
Петь не хотелось. Я долго отказывался, хотя Рома уже пощипывал струны. Сдался, когда Лера потребовала:
– Папа, спой. – И мне послышалось недоговорённое: «Не ломайся».
Я сказал Роме название вещи, тот вспомнил мелодию, я внимательно слушал, чтобы вступить вовремя, – со слухом у меня проблемы. Кажется, попал.
Пройдено бездорожье,
Найдены все слова.
Дальше можно свободно катиться:
Пузо, попа, голова.
Перед глазами лужайка с травой,
За спиною – дым.
Хватит брыкаться, я достаточно пожил,
Я уже не умру молодым…
И ещё два куплета в таком роде.
Я написал эту песню в сорок два года, впервые исполнена она была в ту ночь в минусинской музыкалке, когда мне было сорок пять… Тогда я чувствовал себя укоренившимся: двадцать лет в Москве, у меня жена и две дочери, квартира, свой кабинетик на утеплённой лоджии, огромный архив из черновиков, блокнотов, вёрсток, корректур, библиотека с нужными и полезными книгами, пусть не особо денежная, но стабильная работа плюс гонорары и роялти, разные халтурки, которые, правда, нужно делать на совесть, чтобы новые предлагали.
Никому и ни за что бы не поверил, что через полгода окажусь в другом городе с двумя сумками самых необходимых вещей, начнётся совсем другая жизнь, а ещё через пять месяцев я буду официально именоваться молодым – на свадьбе…
Ночь в Туве наступает быстро: солнце ныряет за гору, небо на западе погорит ярко-синим или красным огнём, и вот уже непроглядная тьма. И воздух мгновенно холодеет, словно его не пекли весь длинный день.
Дарина принесла нам куртки и пледы, но Лера вскоре захотела спать. Я ещё посидел, наслаждаясь костром, рассказами ребят про раскопки. Когда-то я тоже хотел стать археологом – начинавшись про Шлимана, Говарда Картера.
Лет за пятнадцать до этого не так далеко отсюда, на севере Тувы, было обнаружено не разграбленное в древности или бугровщиками прошлых трёх веков захоронение мужчины и женщины. Кто они, к какому народу принадлежали, так и не удалось выяснить – их условно отнесли к скифам. В могиле сохранилось много золотых изделий поразительно тонкой работы, оружие, посуда, курительная трубка.
– А что, интересно, курили в то время? – шутливо спросил я.
В ответ засмеялись, и вскоре по кругу пошла трубка мира…
Проснулся я рано. Голова была лёгкая и ясная, будто лёг вчера трезвым и не в три часа ночи, а в десять вечера.
В палатке было прохладно, и я некоторое время лежал под одеялом, боясь, что на улице ещё хуже. Но в конце концов выбрался.
Нет, солнце уже работало вовсю, выжигало ночную свежесть.
Достал из сумки зубную щётку и пасту, пошёл к реке.
На помосте из досок, где, видимо, археологи умывались, стирали, сидела вчерашняя Ира. Просто так, задумавшись.
– Доброе утро, – сказал я.
Она вздрогнула, обернулась.
– Доброе.
– Хорошо вчера посидели. Но вы что-то быстро ушли.
Я не стал умываться при ней. Тоже присел на доски, закурил. Вода рядом текла неспешно, но заметно – ровным тугим потоком.
В небе висели коршуны, жалобно прося сусликов вылезать из нор, а рыбу всплывать на поверхность.
– Я это не особо люблю, – ответила Ирина. – Честно говоря, надоело.
Я почувствовал укол обиды, но не от самих слов, а от интонации. Злой, сухой.
– Посиделки у костра надоели? Ну да, если каждый вечер…
– Да всё.
Своим вопросом и ответом я решил сгладить остроту её злобы, но Ирина явно этого не хотела, потому и уточнила. Я кашлянул. На душе стало муторно. Затянулся раз, другой и тоже разозлился. Её демонстративное настроение, так называемый негатив, разрушали моё ощущение счастья.
– Ну зачем тогда вы здесь, если всё надоело? Кажется, никого насильно сюда не тащат, да и зарплата не такая, чтоб через силу…
– Да, действительно не тащат, – перебила Ирина, и теперь я услышал вместо злобы грусть и усталость. – Меня настоятельно просят.
– Почему именно вас?
– Потому что я камеральщик.
– И что?
Ирина посмотрела на меня непонятным взглядом и отвернулась, не отвечала.
На том берегу стояли толстые тополя. Вернее, одни стояли, а другие лежали, превратившись из деревьев в столбы, – ветви их пообломали, попилили на дрова, а стволы топорам и пилам были не по зубам…
Я заговорил мягче, мне действительно стало интересно, чем эта особа так незаменима, что её настоятельно просят. Она стала объяснять:
– Я не только учитываю находки, исследую их, но и веду летопись работы. На мне запись каждого шага. Это ведь так не получается – раскоп до конца сезона завершить. Часто приходится консервировать, а следующим летом продолжать. Отвал двигать, и с того же сантиметра, на каком в прошлом году остановились, – дальше. И я здесь уже восьмой сезон. На этом же самом месте. В две тысячи девятом приехали местность изучать, на следующий год начали раскопки, и вот… Тянет в другие места, а приходится… – Ирина не заканчивала фразы, и в голосе булькали слёзы, что ли.
– И никому нельзя передать документы, ввести в курс дела?
– Я предлагала, никто не берётся.
– Ну а что просто не бросите? Не поеду, и всё. Или это как-то на работе скажется? Вы откуда, извините?
– Из Петербурга, в ИИМКа работаю. Кандидат наук, между прочим, докторскую писать пытаюсь…
– Что такое ИИ…
– Институт истории материальной культуры. На Дворцовой набережной находится, а сама я с Литейного. Вы бывали в Петербурге?
– Бывал. Учился даже.
– Да? Где?
– В ПТУ, – хмыкнул я, но тут же поправился: – Вернее, на десятимесячных курсах. Я после десятого поступил… У нас тогда десятый последним был, выпускным.
– Да, я знаю – я сама тогда школу окончила. Восемьдесят девятый год.
– Реально? Мы, получается, одногодки. Отлично выглядите… Это не комплимент, а констатация.
Губы Ирины покривились, изображая улыбку.
– А вы писатель, как я поняла? Парни все последние дни: «Сенчин, Сенчин…»
– Ну так, пишу… Как говорил Толстой: чем-то ведь надо заниматься.
– И в группе играете. – Она словно показывала мне, какая у меня многогранная жизнь. В отличие от её. А я отбивался полушутками:
– Ну, это так – последствия юности. Пытаюсь её вернуть при помощи панк-рока. Но прав был Андрей Платонов: в молодость мы уже не вернёмся, разве что в детство. К тому же я не играю. Не способен овладеть инструментами, поэтому назначили петь.
Это была моя давняя шутка. Часто употреблял её на встречах с читателями, когда речь заходила о моём участии в рок-музыке.
– Дочка у вас хорошая, – нашла новую грань Ирина, – светлая такая девочка.
– Хорошая, да. Первое наше с ней путешествие вдвоём. Старшей уже не до этого, взрослая совсем… А у вас нет детей?
– Нет. – Ирина помолчала. – Когда их при таком графике… Вернее, замуж не вышла, а матерью-одиночкой быть не хочется. Вот и расплачиваюсь теперь: ты одинокая, борщи-солянки варить никому не надо, езжай в поля… Забыла уже, что такое летний Питер. В середине мая уезжаю, в конце сентября возвращаюсь…
– А я вот, – захотелось её как-то подбодрить, – давно собираюсь такой рассказ написать… Прочитал заметку, и из головы не выходит: где-то в Арктике на станции живут две девушки. Метере… – это слово всегда давалось мне с трудом, – метеорологи. И вот они по нескольку раз в сутки ходят из домика к будке или что там, где у них барометры, осадкомеры, прочее… А там вокруг голодные белые медведи. И у девушек одна двустволка из оружия. Одна снимает показания, другая её охраняет… Очень, говорят, страшно, но что делать – долг.
Выдав эту косноязычную речь, я снова покашлял досадливо – думал, история получится яркой и сильной, а вышла вот такой. Пошуршал пакетиком со щёткой и пастой. В руке был ещё потушенный окурок сигареты, который я не знал куда деть. В реку бросать было неудобно, а ведра для мусора рядом не видел.
– Долг, – сказала Ирина раздумчиво. – Наверное. Долг – это мощная сила… Да я и не… В общем, это вы меня в такой момент подловили, что я начала. К тому же вы очень довольный вчера были, аж светились. А сегодня плюхнетесь в машину, и останется в памяти, что здесь одни радостные люди живут… Я, в общем, перед своими такого себе не позволяю. Работаю, интересно, нужно… Долг. Да, долг есть. Нужно доделать. Вы вот говорите – бросить. Бросить можно, теоретически, никто меня не убьёт. Но это как-то… как предательство будет… Вся надежда, – теперь она хмыкнула, – что это не навечно. Мы ведь здесь копаем из-за дороги – по этой долине железная дорога должна пройти, вот нам и разрешили копать. Скоро, наверное, потянут. Ну, и наша экспедиция кончится.