– Ничего, ничего, – приговаривал лечащий врач Борис Львович, – разработаем. Главное – нервы целы.
Вэл пытался улыбаться, хотя это плохо получалось – губы кривились. Левая рука приводила его в отчаяние: кости и сухожилия срослись, а двигать кистью удавалось с большим трудом, пальцы шевелились как у робота – рывками. Не разрабатывались. Он стонал.
– Больно? – спрашивала Ирина.
– Было бы больно… Как чужая, блин…
В начале октября заговорили о выписке. Другого наверняка бы выписали раньше, но за Вэла платили – администрации не было резона выставлять его быстрее на улицу. И всё-таки больница есть больница, а дом есть дом. Домой ему хотелось.
Но где был дом Вэла? Не вписки, не съёмная конурка, не материна изба, а дом…
Перед выпиской кру́гом самых близких ему – музыканты, несколько фанов – собрались в кабаке «Штаб», где когда-то Вэл пил пиво после концертов. Собрались, и как-то никто не выражал желания поселять его у себя. Мялись, вздыхали, утыкались взглядами в беззвучно работающие телевизоры на стенах или просяще смотрели друг на друга… И Ирина, словно проснувшись, обнаружила, что тоже мнётся, вздыхает, просит взглядом одного, другого… Встряхнулась, сбрасывая это мерзкое состояние, этот взгляд, и сказала:
– Если он захочет, я заберу. Комната свободная есть.
Все мгновенно обмякли, отвалились на спинки сидений. Прошелестели, как ветерок, выдохи облегчения.
Вэл согласился. Почти равнодушно, а может, безвольно. Наверняка ожидал, что возьмут к себе не бедствующие в квартирном смысле барабанщик или скрипач. Или снимут жильё, будут по очереди помогать. Общение, тусовки в щадящем режиме, попытки репетиций. А придётся жить у этой…
«Нет, – убеждала себя Ирина, будто думала не о себе, а о другой женщине, – у доброй, заботливой, но не из его круга. Она не сделает из своего гнёздышка флэт, базу для реп».
«Флэт не сделаю, – отвечала. – А репетиции – почему бы нет».
«Репы и тусы – одно и то же. Не знаешь? Это не класс в музыкалке».
Внутренний спор обрывался, стоило посмотреть на Вэла. Как он ковылял, при каждом шаге оседая к полу; санитары, крепкие парни, держали, а так бы, казалось, осы́пался, как груда обтянутых кожей костей… Левая рука была согнута в локте, пальцы висели щёточкой.
Выписали. Довели до Ирининого «ниссана». Усадили на заднем сиденье. В багажник положили сумку со скопившимся за эти месяцы скарбом. На Вэле был спортивный костюм нелепого голубого цвета с красными полосками, купленный Ольгой или её отцом; они обещали тренажёр-трансформер для восстановления мышц, укрепления позвоночника. Деньги присылать. И, надо признать, сдержали обещания: тренажёр грузчики привезли через два дня, приличные суммы падали на карту Вэла все семь месяцев, пока он жил у Ирины. Наверное, и потом падали – она точно не знала.
Как они прожили вместе эти месяцы? Как… Да хорошо прожили. Хорошо. По крайней мере Ирина.
Да, находилась в постоянном напряжении, но оно было каким-то благодатным, что ли, какое испытывают женщины с детьми. Вэл был её ребёнком.
Каждый день она ожидала от него нового: что вот сегодня он согнёт пальцы сильнее и легче, сделает шаг шире и уверенней, сам, без помощи, переберётся через бортик ванны, добавит нагрузку на тренажёре ещё на килограмм…
Действительно, она ощущала себя матерью, а Вэ-ла – ребёнком. Не сыном, не дочкой, а именно ребёнком. Ребёнком, который развивается, растёт, крепнет, но требует внимания и вызывает тревогу. Вдруг что.
Куклы, в которые Ирина очень любила играть в детстве, да и взрослой часто рассаживала вокруг себя, причёсывала, переодевала, – оживали только на время, когда ты проявляешь к ним внимание. Кот Клюша иногда удивлял – казалось, он вот-вот заговорит человеческим языком, сварит кофе, включит кондиционер, когда жарко, или хотя бы сам насыплет себе корма в миску, а не будет просить. Но он оставался котом, не больше.
Нет, кот – это немало, и всё же он никогда не сможет стать человеком. Кот останавливается у черты и не развивается дальше. А ребёнок – человек. Ребёнок меняется – то по чуть-чуть, на какой-то микрон, то вдруг скачком.
Вэл менялся. Всплывал, как он говорил, выше и выше.
– Знаешь, – объяснял медленно, с усилием, но с усилием не физическим, а с тем, когда стараются вспомнить, – я ведь не заметил, как меня… как сбило. Шёл, и чернота. И ничего. Ничего там не увидел. А потом стал всплывать. На секунду, даже меньше. Раз, два, сто раз, наверно… Это очень… мучительно, в общем… Потом всплыл по-настоящему, но так – одно лицо здесь, а сам остальной там ещё… Я тогда как бы концами пальцев за жизнь зацепился. – Вэл смотрел на пальцы левой руки и ухмылялся. – Нет, наверно, зубами. Зубами зацепился. И теперь перехватываюсь всё дальше, выше.
Клюша вёл себя странно. Да нет, поначалу ничего: когда в доме появился немощный человек, он ластился к нему, осторожно ложился на колени. Пытался лечить. Ведь кошки, даже врачи признают, вытягивают из людей болезни. Но Вэл окреп, сделался почти хозяином здесь, и Клюша принял его за соперника. Тем более после того, как Вэл перебрался спать к Ирине.
Она закрывала дверь в спальню – Клюша противно мяукал и шипел, бился, скрёбся. Ирина не выдерживала, впускала, он заскакивал на кровать и ложился по центру, свирепо глядя на Вэла.
Раньше Ирина думала, что это байка – когда коты гадят в обувь неприятному человеку. А оказалось, правда. Клюша испортил тапки Вэла, исцарапал сидушку тренажёра, наделал затяжек на спортивном костюме. Был бы некастрированный, наверняка бы пометил всю квартиру.
Правда, однажды чудесным образом он перестал проявлять к Вэлу агрессивность. Но на Ирину продолжал смотреть без былого дружелюбия, как бы спрашивая: «Ну и когда он уйдёт?»
Спать они стали вместе примерно через месяц… Вэл пришёл и лёг рядом. Просто лёг, даже не погладил её. А Ирина чуть не заплакала. От какого-то небывалого умиротворения. Так спокойно стало. Лежала и слушала дыхание человека. Родного.
Она знала, что он родной. А родные должны быть рядом, вместе. И секса не надо, поцелуев, обнимашек, ласковых слов. Вот так – вместе. Этого достаточно.
Все мужчины, которые бывали здесь, включая тех, с кем был приятен секс, кого она представляла мужем, вызывали раздражение. Раздражало, как они шлёпают тапками, сопят, вообще шевелятся, что трогают её вещи, посуду, жарят глазунью, варят кофе, занимают туалет… её пугало это раздражение, казалось, ни один мужчина не приживётся у неё, даже если будет её действительно любить. Она выдавит, как нечто инородное.
И вот появился Вэл, и вот он всё уверенней хозяйничает, и раздражения не возникает. Наоборот, хочется, чтоб он коснулся всего, был своей частицей в каждой мелочи.
Заметила – после того как стали спать вместе, он начал по-настоящему крепнуть. Не только умом, а как-то весь захотел скорее вернуться к себе тому, каким был до больницы. Остервенело захотел.
Ирина боялась, что сделает себе хуже, организм не выдержит нагрузок. Снова сломается, на сей раз навсегда. Читала, парализованные или после травмы позвоночника, особенно молодые, почувствовав улучшение, часто торопятся и становятся инвалидами уже до конца жизни. У большинства – долгой и мучительной.
Вэл крутил педали, тянул железную трубку, поднимая всё более длинный столбик чугунных или каких там кирпичиков, висел на турничке, подтягивался, приседал, отжимался, мял и мял эспандер, но больше всего времени проводил с гитарой.
Репетиций не было. Вэл вскоре после выписки собрал было ребят, они попробовали, и тут же стало ясно, что пока рано: ни играть, ни петь он не мог.
Ему принесли дешёвенькую шестиструнку, и Вэл стал упражняться. Вернее, учиться играть заново. Сначала – по несколько минут. На большее не то чтобы не было сил – его убивала неспособность левой руки брать даже самые простые аккорды.
Но постепенно несколько минут разрослись до четырёх, шести, восьми часов. Бренькал – так сам называл эти упражнения, скрывая за мусорным словом обиду и досаду, – закрывшись в комнате, напевал поначалу хрипло и задыхаясь, а потом чище и звучнее свой хит:
Я смотрю на восток:
Заря прогоняет тьму.
Ночь не останется здесь,
Я никогда, никогда не умру.
Бетонным тучам меня
Не поймать, не согнуть.
Помаши мне рукой –
Я отправляюсь в мой путь…
Ирина замирала у двери, слушала, мысленно помогала.
Помогать хотела и делом, тем главным делом, для которого природа создала её женщиной. А Вэл вряд ли в ней сильно нуждался. Да, спали вместе, но почти всегда именно спали – лежали рядом.
Сначала она объясняла себе: он всё-таки болен, истощён; потом поняла: как женщина она ему неинтересна. Иногда случалось, мужчины без этого долго не могут, но происходило без страсти, без россыпи поцелуев. Это напоминало онанизм, в котором собственную руку заменяет другой человек.
Тогда и стала себя убеждать, что секс – не главное. Они ведь родные. Не по крови, а по чему-то большему. Секс только принижает, грязнит эту их высокую родственность. Убеждала, понимая, что обманывает. Секс в таких отношениях необходим: мужчина и женщина примерно одного возраста не могут быть только друзьями, их должно влечь друг к другу. Если они это влечение по одной из многих причин подавляют, это, наверное, правильно, а если кто-то из двоих его не испытывает, то это не дружба. Признательность, благодарность, симпатия, но не дружба. Вэл не испытывал.
Наутро после близости он был мрачен, стеснялся её, почти весь день проводил в комнате. Зато когда просто спали рядом, поднимался бодрым, приветливым, весёлым. Они завтракали, шутили, Вэл рассказывал забавные случаи из гастрольных кочеваний, а потом шёл к себе и занимался на тренажёре или мучил – опять же его словцо – гитару. Но вечером делался раздражительным, явно томился, не находил себе места. И в итоге ложился к ней в кровать.
В конце зимы стал выходить из дома. Сначала – вместе с Ириной, затем – один. Сидел на скамейке, как старичок, гулял по детской площадке, делал одно, другое подтягивание на турнике.