Швырнул ее на переднее сиденье так, что она ударилась о приборную панель. Зашипела и дотронулась рукой до разбитой губы, утирая кровь.
— Ты сама себе сейчас приговор подписала, дрянь малолетняя, — и со всей силы захлопнул дверь.
ГЛАВА 9. Лекса
Меня закрыли в совершенно пустой комнате и обкололи транквилизаторами. Я пролежала там несколько дней. Нет, меня никто не бил, ко мне заходили только затем, чтобы вколоть в вену очередную дозу. Когда я приходила в себя, у меня кружилась голова и рябило перед глазами. Но ненадолго, потому что тут же открывалась дверь и снова появлялись двое охранников. Один держал, другой перевязывал мне руку жгутом, находил вену и снова вводил какой-то препарат, от которого я мгновенно вырубалась, погружаясь в вязкую трясину полусна-полубодрствования.
Та дрянь, что мне кололи, вызывала жуткие кошмары, от которых я орала до хрипоты и билась о стены. Я видела их наяву. Мне казалось, что я тону в черном грязном болоте, и ко мне тянутся страшные и скрюченные руки, они тащат меня на дно. Я слышу голоса, которые говорят мне, что настала расплата. Единственное, чего я не знала, так это того, за что я расплачиваюсь.
Когда в очередной раз пришла в себя с окровавленными, поломанными ногтями, исцарапанная, растрепанная и грязная до невозможности — я поняла, что меня наказывают… Меня держат на препаратах, чтобы сломать. Чтобы я превратилась в бесхребетное существо, в овощ, с которым можно сделать что угодно.
Мне колют какую-то наркоту, и я не знаю, может, меня уже плотно посадили на героин, например, и теперь я зависимая наркоманка. Стало жутко… после того, как действие транквилизаторов прекращалось, меня одолевала жуткая депрессия, я смотрела в одну точку и мне хотелось разбить голову о стену, чтобы не чувствовать ту паническую тоску, которая накатывала волнами и заставляла корчиться, истекая холодным потом.
Значит, вот как он решил отомстить моему отцу — превратить меня в вонючую наркоманку, в конченое зомбиподобное существо, в зверя, нуждающегося только в одном в своей жизни — в дозе. Я не знала, что чувствуют наркоманы. Понятия не имела. И мне было страшно, что я превращаюсь в этот отброс, в огрызок человека. Это не страх, это первобытное ощущение дикого ужаса, что ты теряешь контроль над собственным разумом. Кто-то ломает твою психику, а не тело. Это намного страшнее.
Шатаясь, я ходила по комнате, облизывая пересохшие губы и прислушиваясь к малейшему шороху за дверью. Если они снова придут колоть меня — я буду биться головой о стены, но не дам им это сделать со мной снова. Я должна набраться сил и сопротивляться. Я же умная. Я что-то придумаю.
Преодолевая тошноту, заставила себя съесть еду, которая стояла на подносе с колесиками. Единственная мебель в комнате, кроме двери в туалет с унитазом и раковиной, и кровати. Здесь ничего не было. Даже окон. Похоже на подсобку, которую переделали в комнату. Видимо, все остальные дни меня не кормили, так как сейчас привезли какое-то жидкое пюре, бульон и нарезанное дольками яблоко. Это хороший знак, верно? Значит, меня больше не будут колоть?
Все так же шатаясь, я зашла в туалет и умылась, посмотрела на свое отражение и ужаснулась. На меня смотрела изможденная девчонка с синяками под лихорадочно блестящими глазами и пересохшими губами. Еще несколько дней такого режима — и я вообще перестану походить на человека. Осмотрела вены и подсчитала следы от уколов — ровно семь. Значит, я валяюсь здесь неделю. Ничего не помню за эти дни. Ничего, кроме моих кошмаров и жуткого состояния отходняка от препаратов, а потом повторное погружение в черную яму.
Сегодня меня не трогали, и в тумане я вспоминала, что как только приходила в себя, ко мне, тут же заходили и кололи опять, не давая прийти в сознание полностью.
Вздрогнула, когда в двери повернулся ключ, вцепилась пальцами в края раковины. Но вместо ненавистных охранников увидела Тамару Сергеевну. Она держала в руках аккуратно сложенную одежду и полотенце. Я больше не видела в ее глазах того сочувствия, которое читалось в них раньше. Видимо, ей все же вправили мозги. Она не поздоровалась со мной. Мне даже показалось, что она старается держаться от меня подальше. Не приближаться.
— Вам нужно помыться и переодеться — с вами хотят поговорить.
Наверное, неделю назад я бы послала ее куда подальше, но я не идиотка и быстро учусь. Я поняла, что следующая выходка будет мне стоить намного дороже. А еще дико хотела выйти из этих четырех стен, понять, где нахожусь и как долго. Я кивнула ей.
Постепенно переставало шуметь в ушах, и голова почти не кружилась. Я вышла следом за женщиной и пошла по длинному коридору вдоль бесконечных черно-белых стен. Потом я рассмотрю каждый угол этого роскошного огромного дома. Сейчас мне хватало сил на то, чтобы просто удерживать равновесие и не поддаваться панике, которая снова накрывала с головой. Больше всего я боялась потерять над собой контроль, и сейчас со мной происходило именно это. Я ничего больше не контролировала. Проклятому Воронову удалось меня напугать. Настолько сильно, что я была готова пойти на любые условия лишь бы снова не чувствовать себя беспомощно-сумасшедшей психопаткой с жуткими галлюцинациями.
Тамара Сергеевна завела меня в одну из просторных спален, включила свет и положила мои вещи на кресло.
— Теперь вы будете жить здесь, Александра. Помойтесь, переоденьтесь. Я приду за вами через двадцать минут. Он хочет поговорить с вами.
— Кто хочет поговорить? — собственный голос казался чужим и странным. Я прокашлялась и тронула горло пальцами.
Она посмотрела на меня, как на дуру. Ну да, кто еще может желать поговорить со мной, как не ее хозяин, которому она предана как собака. Впрочем, каждый здесь был ему предан. Они беспрекословно выполняли все ЕГО приказы, и я понимала, что стоит ему сказать им "фас" — меня раздерут на кусочки.
Потом у меня будет достаточно времени проанализировать всю ситуацию и свое окружение, чтобы осознать — мне не сбежать отсюда никогда. За мной следит даже прислуга.
Пока я стояла под водой и смывала с себя запах пота и недельную грязь, с трудом раздирала сбившиеся в колтуны пряди волос, я думала о том, что меня скорей всего кололи снотворными или успокоительными, но никак не наркотиками. Но это ПОКА. Мне просто дали понять, что может быть, если я попытаюсь снова выкинуть очередной фокус.
Я переоделась в аккуратное, простое бежевое платье до колен, высушила волосы феном и завязала их в хвост. Стало намного легче. Снова почувствовала себя человеком. Когда Тамара Сергеевна вернулась за мной, мне уже было намного лучше, и от недомогания осталась лишь легкая тошнота.
Теперь я с любопытством оглядывалась по сторонам. На стенах висели картины, скорее абстрактные. Все выдержано в очень строгих тонах. В европейском стиле. Никакой вычурности, никаких ярких цветов. Словно я не в доме, а в дорогущем офисе. Впрочем, именно таким я ЕГО и представляла — аскетом, минималистом. Чем-то это напоминало отца, но если тот любил белый цвет и окружал себя вычурной роскошью, придерживаясь строгой кипельной белизны, то здесь наоборот, преобладали черные и серые тона с серо-сиреневыми оттенками. Мне казалось, что этот дом, как и его хозяин, не умеют радоваться жизни, что здесь запрещено смеяться, улыбаться. Я не слышала голосов, шагов и привычной оживленности. Как будто здесь нет ни одной живой души, и даже собственные шаги отдаются глухим эхом, отталкиваясь от унылых стен.
Тамара Сергеевна завела меня в кабинет Воронова, предварительно постучав в дверь.
— Не заперто. Заходите.
Я вошла с некой опаской. Последний раз, когда видела Андрея, он зашвырнул меня в машину и разбил мне губу. Но меня напугало не это… а то, что последовало после — как только мы доехали, мне вогнали иглу в вену. Со мной больше никто не разговаривал. Я помню этот ужас, когда с обеих сторон тебя держат за руки и хладнокровно пробивают вену длинной иголкой с выражением полного безразличия на лице. Воронов тогда ушел в неизвестном направлении и даже не обернулся. Я кричала и пыталась вырваться, пока не провалилась в темноту. Человеческое безразличие пугает намного сильнее ярости и злости. Потому что за ним ничего нет, за безразличием не скрываются эмоции — там глухая тишина. Тот самый лед.
Сейчас Воронов сидел в кресле у приоткрытого окна, в пепельнице дымилась сигарета. Он повернул ко мне голову, и я снова ощутила всю тяжесть и холод его взгляда. Ледяное прикосновение к коже, настолько колючее, что по всему телу пробежали мурашки. Этот холод гипнотизировал и завораживал. Так бывает, когда немеешь от восхищения, при этом понимая, насколько сильно боишься и ненавидишь того, кто это восхищение вызывает… Тот самый лед. Он пугал и притягивал одновременно. Как самый запретный кайф от наркотика. Понимаешь, что нельзя трогать, ни разу, никогда… не пробовать, не нюхать, не касаться, а тянет так, что скулы сводит. Мне с первой же секунды, как я его увидела, дико и до безумия хотелось потрогать его лед. И сейчас это желание вспыхивало вне зависимости от происходящего. Вспыхивало само собой. Жило вне меня и вне измерений моего страха или ненависти.
Я просто никогда раньше не встречала таких мужчин, как он. Точнее, не общалась с ними. Никто из партнеров отца никогда не приближался ко мне и не заводил бесед, кроме как в присутствии папы, а он максимально заботился о том, чтобы мы с ними практически не пересекались. Таковы порядки в нашей семье. Женщины не общаются с гостями, пока их не позвали или не пригласили за стол.
Андрей Воронов чуть прищурился, взял сигарету, медленно затянулся и выпустил дым в открытое окно. Это один из приемов — подавить собеседника психологически еще до того, как вообще заговорил. Он держал паузу, глядя мне в глаза своим невыносимо тяжелым взглядом. Я поежилась и обхватила себя слегка дрожащими руками, но и сама не отвела взгляд и не нарушила паузу.
— Подойди, — вдруг приказал он, а мне почему-то стало страшно. Его голос. Он еще в первый раз показался мне невероятно красивым и меняющим оттенки. Каждую секунду разные. Я всегда воспринимала голоса как звучание музыки. Определенно, если мне не нравился голос человека, то он не нравился мне и сам. Я сравнивала тембры голосов с нотами и с мелодией. Когда уже с первых аккордов понятно, понравится вам трек или нет. Так же и с голосом… Там, в подвале, когда он заговорил, у меня в висках взорвался адреналин от наслаждения самим звучанием и сменой тональностей. Он играл голосом, как музыкант играет на музыкальном инструменте. Голос Воронова звучал для меня то в жанре классики, то тяжелыми басами дарк-рока или металла.