Мы оба понимали, о чем он говорит. За последние несколько недель ситуация накалилась до предела. И дня не проходило без выезда опергруппы на очередное место преступления. Убивали нагло, открыто, среди белого дня. Поджигали рестораны, подрывали автомобили, под пули попадали случайные прохожие. Столы следователей ломились под кучей папок с "висяками", и каждый поход в кабинет начальника превращался для подчиненных в спектакль под названием "обиженный и оскорбленный". По шапке доставалось всем, отборный мат вперемешку с высокопоставленным гневом мощной лавиной скатывались вниз, по всей иерархической лестнице МВД. В городе воцарился беспредел, как будто на столичные улицы вновь вернулись законы бурных 90-х.
Прикрывать зверские убийства становилось все сложнее, а кабинетные генералы чувствовали, что под их носом происходит что-то непонятное. Те, кто отчитывали их за тупость, куриные мозги и руки из *опы, через пару часов сами же давали указания — "замять". А через несколько дней с таким же невозмутимым лицом швыряли на стол отчет с количеством нераскрытых преступлений за последнюю неделю.
Трясущиеся руки, пачки выкуренных сигарет, бессонница и маниакальная подозрительность — вот, во что превратилась жизнь госструктуры, главным заданием которой была охрана правопорядка и законности. Потому что чистых там не было. Да и быть не могло. Гнилая система, которая поглощала всех без исключения. Сколько ни реформируй, сколько ни наказывай и ни мотивируй — ключевыми фигурами оставались одни и те же.
— Отдыхать иногда нужно, Матвей Свиридович… работа не волк, в лес не убежит.
— Да, ты прав, Андрей, — он опрокинул в рот стопку и, резко выдохнув, отправил в рот маринованный огурец. — Все волки на местах…
— Значит, будем считать, что мы открыли сезон охоты… — ответил я и налил нам по второй.
— Ох, сынок… — генерал-лейтенант полиции, заместитель начальника Главного управления уголовного розыска вполне мог позволить себе называть меня именно так. В этом обращении не было фамильярности. Он знал меня много лет — отцовские связи я не просто поддерживал, но и укреплял с каждым годом все больше, — закругляться пора… с охотой. Заканчивать. Дальше тянуть уже нельзя, в департаменте на ушах все. Преданных все меньше, слив информации начался. Гарантий хотят, дрожат твари, за з***ницу свою каждый боится.
— Иногда на корабле полезно пустить слух, что он идет ко дну… — я поднял рюмку, — пусть с нашего сбегут все крысы.
Он молча кивнул и, поставив хрустальную стопку на стол, принялся за трапезу.
— Бегут, Андрей, притом массово. Наши ряды редеют, действовать нужно быстро.
— Осталось немного, у меня практически все данные на руках, Матвей Свиридович. Вы меня знаете, не был бы уверен — никогда не подбил бы вас под такое дело.
— Подвязал старика не на шутку… Эх, узнаю вороновские гены. Прям революционером себя почувствовал…
— В какой-то мере так и есть. Головы полетят, и не одна, нет такой власти, которую нельзя было бы сместить. Так что скоро смотрите на всех телеэкранах страны, как говорится…
— Журналюг уже прикормил, я так понял… Шустро.
— Конечно. Ждут команды "фас"
Он хотел засмеяться, но получился какой-то хриплый смешок. Зыркнул на меня слегка настороженно. Как будто самому себе говоря, что на моем пути лучше не вставать.
Прошло уже несколько часов после того как мы с Матвеем Свиридовичем попрощались, а навязчивый запах опасности только усиливался. Я напряжение генерал-лейтенанта на расстоянии чувствовал, в каждом жесте, осторожном слове и особенно — вздохах, которые вырывались непроизвольно. Волнение… именно так оно дает о себе знать. Он ступил на скользкую дорожку и понимал, что вернуться уже нельзя, а я уверенно и твердо толкал его по ней вперед. Это была опасная партия, но, выиграв ее, он получит то, к чему шел всю свою жизнь.
Есть люди, которые не просто движутся по карьерной лестнице, для них каждая ступень — отображение собственной значимости. Прежде всего перед самими собой. А еще у Матвея Свиридовича Тихонова был жуткий комплекс отличника. И именно на этом я и решил сыграть. Он уже несколько лет исполнял обязанности заместителя, но ему дали четко понять, что возглавлять управление ему не светит. Несмотря на заслуги, трезвый ум, собачью преданность своему делу. Кресло, которое он видел в своих мечтах и снах, занял чей-то ставленник. Для Тихонова это был удар ниже пояса, и именно в такие моменты человек принимает решение разрушить систему. Протест против несправедливости — благодатная почва для манипуляции, ведь справедливости как таковой не существует. Каждый считает, что имеет право вершить ее лично.
И когда я представил ему свой план, рассказав, какие данные мы можем получить, расписав по пунктам всю последовательность действий, он ответил мне не сразу. Но тот лукавый блеск, который в одно мгновение вспыхнул в его зрачках, был красноречивее любых слов. Я молча уехал тогда и с ухмылкой поглядывал на свой телефон — "ну-ну, и сколько времени господин Тихонов будет делать вид, что все еще раздумывает над предложением".
Я знал, что это дело максимум нескольких дней. Тихонов пойдет на это, и я, даже не дождавшись его согласия, начал действовать. С твердой уверенностью, что он будет играть по моим правилам. Я взял всю ответственность на себя, чтобы потом поставить перед фактом, что нужно поступить именно так, расписывая все наши, уже совместные, шаги. Пусть спустя время он, разговаривая с собственным внутренним голосом, будет уверен, что у него не оставалось иного выбора.
А сейчас, рассматривая все данные, которые нам удалось получить благодаря шпионажу за личным ПК Ахмеда, я ликовал. Наконец-то я в миллиметре от цели. Той, которую вынашивал все эти месяцы. Просчитывал каждый шаг, изучал каждую, даже самую незначительную пешку, которая могла возникнуть на нашей шахматной доске. Интересы, мотивы, причины, личные границы — если упустить хотя бы одну мелочь, все может развалится к чертям. А я не мог этого позволить… Я сам себе установил лимит, и он исчерпан. Никаких ошибок, никаких промахов — только просчитанные шаги, каждый из которых приблизит меня к результату. Ахмед — живучая тварь, он, как вшивая кошка, которая самим фактом своего рождения заслужила право на девять жизней, и каждую из них нужно было отнять. Ударить по всем фронтам. Власть, положение, финансы, амбиции, перспективы, авторитет и… самое больное — чувства. Любовь к дочери, которая стала для него самым дорогим. Именно поэтому я решил начать с нее.
Его воспаленный от извращений мозг нарисовал Ахмеду самые чудовищные издевательства с его собственной дочерью в главной роли, и единственное, что оставалось мне — подбрасывать дрова в этот разгорающийся костер. Дорогой Ахмед регулярно получал от нас послания — парочка видео из подвала. Фотографии бледной, лежащей без сознаний Лексы, которой колют в вену какой-то препарат. Аудиозаписи с жалобными стонами во время ночных кошмаров. Конверты с личными вещами. И ни одного комментария.
Недосказанность. Отрывки, вырванные из контекста. Которые сразу же провоцируют массу самых страшных догадок. И при этом — ни одного требования. Ни одной зацепки, которая дала бы ему надежду, что все это можно прекратить. А неведение — самая изощренная пытка. Когда ты не понимаешь, чего от тебя ждут, лишают возможности исправить, молча наносят удар за ударом, зная самые болезненные места — хочется сдохнуть от бессилия и разрушающей все внутренности ярости. Но даже на это ты не имеешь права, потому что тебя держат за то, что тебе дорого.
Я прошел все это. Я знал все, что творится внутри этой душонки, которую наполняло одно дерьмо. С каким-то аномальным удовлетворением я представлял себе, как он лезет на стены, как замуровал себя в собственном кабинете, мечась от стены к стене, боясь каждого шороха и вздрагивая от каждого телефонного звонка или сигнала мессенджера, в страхе получить фатальную новость.
Правда, удовольствие было каким-то ненастоящим, отдавало странным привкусом, который мне категорически не нравился. Так горчит разъедающее чувство вины. Ощущал сквозь пелену, что все мои удары долетают до мрази лишь отрекошетив. И чтобы удар пришелся посильнее, бить приходилось не Ахмеда, а ту, которая, как оказалось, становилась нужной и себе самому. Влезла в голову, до дрожи доводила своим присутствием, и дыхание сбивалось просто от одного взгляда на дверь в ее комнату. Знал, что за ней. Знал, что всего несколько жалких метров отделяет меня от той, что стала для меня каким-то гребаным искушением. Всегда посмеивался над этим словом, считая, что это сказки для подростков, у которых, вместо мозгов — одно желание, оттрахать кого-нибудь в темном углу. А сейчас сам ходил помешанный, не способный отделаться от дикого возбуждения.
Постоянно искал причины ворваться к ней. Ждал, когда она снова дурость выкинет, чтобы сама мне повод дала дверь в щепки разнести. Чтобы еще раз схлестнуться, смешать лед и пламя. Чтоб в своей наигранной злости к ее коже гладкой прикоснуться и жар тела на себе ощутить. В глаза ее бунтарские смотреть, пылающие от похоти, и тонуть в них, чувствуя, как в очередной раз голову теряю. Она сама пока не понимала, какую власть имеет, но догадывалась на каком-то интуитивном уровне, потому и вела себя вызывающе, провоцируя и бросая вызов, чувствуя, что я дико хочу его принять. Хожу рядом с ней по краю, и чувствую, что руку отпускать не хочу. Наоборот — схватить сильнее. А дальше — плевать. Хочу вместе с ней. Или туда, в темноту и пропасть, или чтоб так и осталась рядом, и не важно, чем все это обернется. И вдруг — ярость вспышкой, потому что ощущаю, как горло сдавливает удавка невидимая. Петля, которую для Ахмеда готовил, мое горло обвила. И я сам, своими же руками держу конец веревки, а узел все плотнее шею стягивает. Отпускать не желаю, задыхаясь, но разрубить узел не могу.
До сих пор на себе ее дыхание сбившееся чувствую, и тело, которое вздрагивает от каждого прикосновения. Напряженное, изнывающее, упругое, в него вораться хочется, и кажется, что еще мгновение — и сорвусь. А она, ведьма мелкая, словно нужный рычаг нащупала, и каждым своим словом дерзким, движением соблазняет, пробуждая отыметь ее в ту же секунду, на том месте, где в руки мои попадет. Понимал сейчас, что