— Что ж ты в таких штанах приехала? — с укором спросила мать. — Получше, что ли, нет?
— Мам, это джинсы, — сказала Света.
— Поношенные они какие–то, потертые!
— Самый шик!
— У тебя все шик, а выходит пшик, — сердито взглянула мать на Свету и снова обратилась к Ларисе: — Надела бы то платье, в каком в телевизоре была, да по Масловке прошлась, вот тогда бы был шик!
— То же концертное платье! — снова вмешалась Света.
— Слова не дает сказать, ох! — обиделась мать.
— Не обращай ты на нее внимания, мам, — обняла ее Лариса. — Она глупа еще, нетерпелива, не разбирается ни в чем…
Они перешли реку и вышли на луг.
— Лариск, помнишь, как каждой весной вы здесь играли в салки. Я совсем маленькая была, а помню…
— Помню, помню, — заулыбалась сестра, оглядывая скошенный луг. — Днем в салки играли, а по вечерам в горелки, в ручейки, в столбы. Ой, как давно это было! Вспомнишь, все как во сне. Десять лет прошло. Целых десять лет! Эпоха…
Вечером за столом Лариса сказала родителям, что приехала за сестрой. Солистка вокально–инструментального ансамбля «Васильки» готовится стать матерью, а замены ей пока нет. Кандидаты на ее место, конечно, имеются. Но все–таки есть возможность устроить Свету в ансамбль.
На другой день, когда мать ушла куда–то по делам, а отец отправился на коровник, Лариса взяла со стены гитару, которую она подарила сестре год назад, и сказала:
— Давай–ка посмотрим, как чувствует себя твой голосок. Ты все делала, что я тебе говорила? Не ленилась?
— Конечно, все! С чего начнем?
— Давай сначала что–нибудь подвижное!
Светлана вышла на середину комнаты и, прислушавшись к гитаре, подхватила мелодию.
— Раскованней, раскованней двигайся! Не жмись… Играй! Играй! — подсказывала Лариса поющей сестре. — Вот так! Вот так!..
Света кончила петь и, раскрасневшись, взглянула на сестру, ожидая оценки.
— Ничего, — одобрительно сказала та, — только свободнее надо чувствовать себя… Но это со временем придет. Теперь романс!
— «Это было давно». Старинный романс, — театрально объявила Светлана.
— Давно так давно, — согласилась сестра и тронула струны.
Это было давно. Я не помню,
когда это было…
Пронеслись, как виденья, и канули в вечность года.
Утомленное сердце о прошлом давно позабыло…
Это было давно. Я не помню, когда это было.
Может быть, никогда!
—- Больше грусти, грусти! Ты же вспоминаешь о самом светлом, что было в твоей жизни, и знаешь, что это больше не повторится… А в общем, этот романс не твой!
Лариса хотела прервать песню, но потом решила: пусть допоет.
— Голосок у тебя есть, но работы, работы над ним… Не знаю, выдержишь ли?
— Выдержу! Выдержу! — убежденно закричала Света и увидела в окно Костю. — Костя идет! — радостно воскликнула она. — Я тебя сейчас с ним познакомлю. Хочешь?
Светлана представила себе, как оценит сестра Костю. Высокий — это ей должно понравиться, лицо только простоватое, слишком добродушное, а одежда совсем не фонтан: сорочка не приталена, брюки расклешенные…
— Это ты о нем рассказывала? — спросила Лариса.
— Да–да! Это мой друг на всю жизнь! — слишком поспешно проговорила Светлана, словно предупреждая, чтобы сестра была к нему снисходительна.
— Ой, прямо на всю жизнь, — усмехнулась Лариса, взглянув в окно на Костю, который неторопливо поднимался на крыльцо.
— Не смейся, не смейся! На всю жизнь!
— Он шофером работает?
— Нет, плотником. Но это врем…
— Хорошо хоть не шофер, — перебила Лариса. — У тебя, милочка, таких гвоздодеров будет ой–ой–ой!
— Он в институт поступать будет, — обиделась за Костю Светлана. — Я ведь тоже пока колхозница.
Лариса жила в двухкомнатной квартире, которую ей оставил второй муж, директор небольшого заводика. Разошлась с ним Лариса мирно. При случайных встречах на улице они разговаривали дружески, интересовались жизнью друг друга. Светлану вначале это возмущало:
— Раз он тебе не по душе, что ты тогда с ним болтаешь?
— Глупеныш ты, милочка, — смеялась Лариса. — Может, мне весь мир не по душе, так что ж, я всегда должна коброй смотреть? Ты даешь!
Лариса в первый же день повела сестру к знакомому парикмахеру, лучшему парикмахеру города, как сказала она, потом к своей портнихе. Позвонила знакомым в универмаг, и через неделю Света едва узнавала себя, стоя перед зеркалом.
— Ой, это же уйма денег! Уйма денег! — восхищалась она.
— Гвоздодер твой на зарплатку никогда тебя так не оденет, — говорила Лариса, осматривая сестру. — Станешь знаменитой — расплатишься! — шутила она.
Светлана все дни в городе жила предвкушением счастья, предвкушением настоящей жизни. По утрам она бегала по магазинам, готовила обед, читала, обошла все кинотеатры Тамбова. Все она делала с удовольствием, думая, что теперешняя ее жизнь — пролог к настоящей, которая вот–вот должна начаться. И все же иногда, просыпаясь, она думала с тревогой: «Пропаду! Непременно пропаду!»
Каждый день Света пела и танцевала перед зеркалом, готовясь к встрече с ансамблем.
— Ну, когда же будет решаться со мной? Когда? — нетерпеливо спрашивала она у сестры.
— Ты работай больше, работай! Чем дальше оттягивается, тем лучше для тебя. Терпи!
— Ларис, скажи, только честно, у меня есть талант?
— Ишь чего захотела! — засмеялась сестра.
— Я серьезно! Ты давно уже выступаешь, должна разбираться…
— Ну, если серьезно, то, знаешь, талант, милочка, штука редкая! Ответить тебе сейчас вряд ли кто сможет. У тебя голос есть, чувство тоже, значит, данные есть! А как ты ими распорядишься, этого никто не подскажет. Я знала людей с более яркими данными, а они так ничего и не добились…
— Я добьюсь! Я на все пойду, — убежденно сказала Света, а Лариса подумала с грустью: «Еще один несчастный человек! И какой бес тянет нас на публику? Почему нам мало обыкновенного человеческого счастья? Откуда это взялось в нашей крови?»
— А ты уверена, что только в этом твое счастье? — спросила она.
— Ты считаешь, что мать наша счастливую жизнь прожила? Всю жизнь то на коровнике, то на свекле. Ты ее, свеклу, не полола в жару, не чистила ее в мороз, не таскала из–под снега…
Лариса засмеялась и перебила Светлану:
— Ну–ну, разошлась!
Светлана не презирала крестьянский труд. Нет! Этого у нее и в мыслях не было. Бывало, летом она помогала матери полоть свеклу. Тот, кто не делал эту работу, конечно, не представляет, каково целый день на жаре махать тяпкой, целый день на ногах. Света старалась не отставать от женщин, хотя и руки болели, и ноги не шли, и голова кружилась, даже поташнивало. Зато как приятно было слушать, когда во время короткого отдыха бабы говорили матери:
— Ну и девка у тебя! За что ни возьмется — все в руках горит!
— Она с детства такая, — улыбалась мать. — Только из люльки выползла, как за тряпку взялась, полы мыть помогать. Я не препятствовала. Пусть возится, раз охота!
— Это правильно! Их, детей–то, с таких лет и надо приучать к работе, а то мы все жалеем, когда они маленькие, а как вырастут — плакать начинаем.
От таких слов усталость проходила быстро. Светлана любила похвалу, любила быть в центре внимания.
— Руки–то у тебя, Света, золотые, а ты зачем–то на сцену лезешь, — обращались к ней бабы. — Оставалась бы тут. С такими руками к тебе быстро бы почет пришел. Верка Манюшкина осталась, теперь ей вот орден дали. Ни одно совещание в области без нее не обходится. И ты бы так…
— Что вы, — отвечала мать. — Я уж ей говорила–говорила! Ничего не берет! Втямилось ей певицей быть, и все!..
— А ты разве не счастливая? — спросила Света у Ларисы. Она была убеждена, что сестра живет так, как ей хочется, не испытывая ни в чем нужды.
— На свете счастья нет, а есть покой и воля, — тихо проговорила Лариса. — А у меня нет ни покоя, ни воли… Вот ты про мать говорила, счастлива ли она? Да, таскала она свеклу из мерзлой земли, жарилась в поле, не имела вот такой квартиры, но она счастливей меня, счастливей! Я вот над Костей твоим подсмеиваюсь, ты думаешь, потому, что он плотник, работяга! На сцену не выпархивает, как я… А я, может, ему завидую! Ты вот оправдывать его начала, мол, в институт поступит. Да разве счастье в институте? Он и без института счастлив будет. Мучений нравственных ему не испытывать. Может быть, я от зависти насмешками своими хочу опустить его до себя…
Один раз сестры были в ресторане с каким–то деятелем по музыкальной части — Владимиром Альбертовичем. Полный, краснощекий, Владимир Альбертович вначале чего–то хмурился и напускал на себя важный вид. Но после первого же бокала развеселился, стал толстеньким Володей, неожиданно оказался балагуром, шутником. Даже чересчур. От некоторых его шуток становилось неудобно. Лариса в таких случаях, смеясь, хлопала его по руке, говоря:
— Ты что? Такое при ней… Она же у меня нецелованная!
— Ну уж нецелованная, — смущенно фыркала Света.
— А что, Гвоздодер целовал?.. Ты знаешь, котеночек, — обратилась Лариса к Володе возбужденным от вина голосом, — она Гвоздодера, ха–ха, плотника, в деревне оставила. Говорит, любовь у них на всю жизнь. Во дают, а? На всю жизнь! А то мы!
— Ты это не трожь! Не трожь! — обиделась Света.
— Девочки, не ссорьтесь! Давайте выпьем… выпьем за удалого Гвоздодера! Нет! Нет! Лучше за будущего твоего… рыцаря, который уже маячит за спиной Гвоздодера!
— А я за Гвоздодера… Ой! — Света смутилась, впервые назвав Костю Гвоздодером. — В общем, за него!
Лариса и Володя засмеялись.
Танцевал толстенький Володя смешно. Видя, что Светлана хохочет, глядя на него, он старался отколоть что–нибудь еще. Свету веселило и то, что Лариса называла его котеночком. Танцующий Володя напоминал Светлане Тимошкиного кота. Тот точно так же подпрыгивал за концом ленточки, которой его дразнили.
Володя из ресторана поехал с ними. Лариса шепнула сестре, что он останется у них ночевать. Спать он будет в большой комнате, на софе. Светлане стало не по себе от этого сообщения, а Володя чувствовал себя в чужой квартире свободно, по–прежнему заигрывал с Ларисой. Света оставила их одних, ушла в спальню.