Садовник наш, называемый уменьшительным именем Яша, тогда был уже отцом семейства; был он сиротой и воспитанником моих родителей, почему считал нашу семью своею и, не умея иначе высказать своих чувств, делал орденские звезды из цветов, что смешило и трогало моего отца. Каково же было отношение самого моего отца к чинам, показывает следующий случай.
Как-то из разговоров моих родителей я узнала, что папа получил какой-то чин. Я подошла и поздравила моего отца. Он похлопал меня по щеке и сказал:
– С этим, девочка, поздравлять не стоит. Это «чиновники» придают такое значение чинам, а я работаю в надежде принести пользу нашей Родине, и награда моя – видеть, когда мои начинания идут на благо ближним.
Заканчивая описание жизни нашей в Ковне и Колноберже, должна еще упомянуть о приездах к нам в деревню архиерея и губернатора. Случалось это по разу в год во время объезда губернии губернатором и епархии архиереем, причем один год устраивался обед у нас, а на следующий год у Тотлебенов.
О дне приезда губернатора я знала всегда заранее, даже не слушая разговоров взрослых, по лихорадочной починке большой дороги, проходившей мимо нашей усадьбы. Приезжал губернатор со свитой, и прием выходил большой, так как приглашались и окрестные помещики.
Так же торжественно происходил и прием архиерея, приезжающего в сопровождении нескольких священников. Наш повар Ефим старался всегда блеснуть своим искусством перед ковенским губернатором, но находился в большом затруднении при составлении постного меню для владыки.
Глава 16
Особенно оживленными были года, когда лето проводили в Колноберже дедушка Борис Александрович и бабушка Мария Александровна Нейдгарт, родители моей матери.
Дедушку мы боялись из-за его строгого вида, а бабушку очень любили. Мама говорила мне потом, что дедушке очень грустно было, что мы его чуждались, он очень нас любил, но не умел так шутить и играть с детьми, как дедушка Столыпин. Был он почетным опекуном в Москве и, как таковой, имел дело с массою приютов, воспитательных домов, школ, и везде дети его встречали с криками «казенный папаша приехал» и очень любили его.
Бабушка тоже заведовала большим числом богоугодных и учебных заведений, и по утрам, в Москве, каждый из них сидел в своем кабинете, принимая секретарей и просителей.
Дом их в Москве был очень типичен. Это было старинное здание на Арбате, в котором в 1812 году жил маршал Наполеона Ней, с толстенными стенами, большими комнатами, уютными и нарядными. Я очень любила гостить там, что случалось несколько раз за мое детство. Весь уклад жизни на Арбате, чинный, патриархальный и широкий, нравился мне необычайно.
Дом был в три этажа, и занимали его дедушка, бабушка, дядя Саша и тетя Анна со своей бывшей гувернанткой, оставшейся в доме в качестве друга. У каждого члена семьи было по несколько своих комнат. Прислуги было очень много, все жили помногу лет в доме и совсем сроднились с семьей.
Бабушка, очень полная, всегда спокойная и неизменно ласковая ко всем, часто звала меня к себе, рассказывала про детство своих детей, разговаривала со мной, расспрашивала про мои вкусы.
Дядя Саша шалил с нами так, что гувернанткам много труда стоило после игр с ним успокоить нас, а молодая нарядная тетя Анна брала нас гулять, дарила красивые подарки и занималась нашими туалетами. Она много выезжала, и я любила слушать ее рассказы про балы и вечера. Особенно интересовали меня балы у великой княгини Елизаветы Федоровны и великого князя Сергея Александровича, которые очень много принимали и в Москве в генерал-губернаторском доме, и под Москвой в Нескучном. Помню рассказ о том, как тетя Анна танцевала с наследником, Николаем Александровичем, незадолго до этого вернувшимся из своего путешествия в Японию. Наследник рассказывал про свое плавание на Восток и так увлекся, что оставался стоять с тетей Анной посреди залы, перенесясь мыслями в Индию и Сиам. И только когда тетя Анна, заметив замешательство дирижера, попросила великого князя отвести ее на место, он вспомнил, где он, сконфуженно улыбнулся и предложил ей руку.
Когда мы бывали в Москве, папа и мама тоже принимали участие в этих приемах, что я очень любила из-за красивых безделушек, которые мама получала во время котильонов и привозила всегда мне.
А как я любила, когда бабушка и дедушка приезжали на летние месяцы в Колноберже. С ними приезжали: тетя Анна, домашний доктор дедушки, Зеренин, камердинер Семен и девушка Варвара. Дом наполнялся, оживлялся, и вся жизнь менялась. Для меня самым удивительным было то, какими вдруг молодыми становились мама и папа: родители, высшая инстанция во всех спорных вопросах, высшее начальство и неоспоримый авторитет – вдруг имеют высшего над собой! Почтительны, предупредительны и внимательны. Папа, всегда занимающий с мама самое важное место в глубине коляски, садится на козлы, рядом с кучером, предварительно усадив и удобно устроив дедушку и бабушку. А когда с ним заговаривают старшие, папа, от природы очень застенчивый, даже краснеет.
Приезжали бабушка и дедушка из Москвы в своем вагоне, который все время их пребывания у нас стоял в Кейданах. Когда мы ездили в церковь или к Тотлебенам, бабушка говорила:
– Будете проезжать мимо вагона, посмотрите, что проводник Гвоздев поделывает.
И всегда в хорошую погоду можно было видеть Гвоздева прогуливающимся около вверенного ему вагона.
После завтрака и обеда дедушка всегда играл в безик. В Москве ему составляли партию разные родные и знакомые, а в Колноберже эта обязанность лежала на докторе Зеренине.
Отец дедушки Бориса Александровича был главнокомандующим на Кавказе, и, когда я, уже взрослой, иногда давала волю своим нервам, всегда рассказывалось мне о том, как этот мой прадед представлялся как-то императору Николаю Павловичу, который его спросил:
– Как здоровье твоей жены?
– Ничего, ваше величество, благодарю, только вот нервы все мучают.
– Нервы? – возразил император. – У императрицы тоже были нервы, но я сказал, чтобы не было нервов, – и их нет.
А когда мы были детьми, ставился нам в пример Суворов, правнучкой которого была моя бабушка М.А. Нейдгарт. Ее мать, урожденная графиня Зубова, была дочерью Суворочки, единственной дочери генералиссимуса. И с детства мне внушали один из его заветов потомству: «Не кончить дела – ничего не сделать».
Глава 17
Когда мне было пятнадцать лет, я первый раз попала за границу вдвоем с моим отцом. Эта неделя была одной из счастливейших в моей жизни. Вот как это произошло.
Той осенью я плохо себя чувствовала: вечные головокружения, изводящие и меня и близких, беспричинные слезы, бледность, быстрое утомление – все это не в шутку встревожило моих родителей.
Вообще папа терпеть не мог нытья и никаких истерик не допускал, но тут он увидел, что дело серьезно и надо меня лечить.
И вот вечером – это было в октябре – зовут меня к себе мои родители и объявляют, что на следующий день я еду с папа в Берлин на целую неделю, что я теперь большая девочка и пора мне посмотреть и заграничные города. Легко себе представить и удивление мое и радость! До тех пор, кроме переездов в Ковну и поездок в Москву, единственным моим путешествием была поездка в Либаву, когда мне было лет семь. Папа туда ехал по делам Сельскохозяйственного общества и взял мама и меня с собой. Из этой поездки я помню лишь, что мы с вокзала ехали в карете с зеркалами вместо стекол, так что кучера не было видно. Я спросила, как этот экипаж движется без лошадей. После этого меня дразнили моей наивностью, не предвидя, что в близком будущем все мы будем кататься без лошадей на автомобилях.
Путешествие наше в Берлин удалось на славу. С того момента, что мы сели с папа в коляску, чтобы ехать на станцию, и до момента возвращения – мне было весело и легко, как в сказке, и, конечно, лучшего способа развлечься и отдохнуть родители мои придумать не могли. Кажется, впрочем, что на эту мысль навел их Иван Иванович, все лето безрезультатно боровшийся с моим недомоганием.
Только что мы переехали границу, и поезд, швыряя вагоны из стороны в сторону, с непривычной быстротой помчал нас по новым незнакомым местам, и я почувствовала себя на другой планете.
Какая разница с тихо и плавно идущими широкими русскими вагонами. И какая разница между нашими деревнями и беленькими немецкими домиками; между нашими русскими раскинувшимися на необозримые пространства полями и аккуратненькими четырехугольниками полей немецких. Все иначе, чем у нас, и все интересно. А когда мы приехали в Берлин, то я вначале совсем растерялась после колнобержской тиши в шуме и сутолоке Фридрихштрассе и, как маленькая, держалась за руку папа.
Каждый день приносил новые впечатления. Папа водил меня в разные кварталы города и старался осветить мне жизнь чужого народа со всех сторон, знакомил с германским искусством и историей страны, водил и в большие рестораны и в типичные «бирхалле». Сам живо всем интересуясь, он увлекал и меня, еще ничего не видавшую маленькую провинциалку.
Рассказывал папа и о своих путешествиях, которых много совершил в детстве, когда его мать подолгу живала в Швейцарии со своей дочерью, а мой отец с братьями жили с дедушкой в Вильне и Орле, где учились. На лето они ездили к бабушке и совершали по Швейцарии много экскурсий, причем непременно в третьем классе, «чтобы мальчики не баловались».
Во время одной из таких экскурсий мой отец спас жизнь одному молодому человеку, поскользнувшемуся в горах и повисшему над пропастью. Папа, с опасностью для жизни, спас незнакомца, и рассказ об этом приводил меня в восторг, заставляя мечтать о геройских подвигах, о спасении ближнего, о благодарных слезах спасенных…
Прошло много лет после инцидента в Швейцарии, и вот к моему отцу, уже председателю Совета министров, является во время приема какая-то дама, оказавшаяся матерью спасенного юноши. К изумлению моего отца, она вдруг говорит ему:
– И зачем вы, ваше высокопревосходительство, спасли тогда в Швейцарии моего сына? Если бы вы только знали, какой из него вышел негодяй. Зачем он только на свете живет и всех нас мучает!