«Я начинаю понемногу привыкать к Москве, хотя порою и грустно бывает мое одиночество. Курс идет, к моему удивлению, чрезвычайно успешно, робость исчезла совершенно, и я начинаю мало-помалу принимать профессорскую физиономию. Ученики и особенно ученицы беспрестанно изъявляют мне свое удовольствие, и я этому радуюсь. Хандра тоже исчезает, но Москва все еще для меня чужой город, и много еще пройдет времени, пока я начну без ужаса думать о том, что придется в ней остаться или надолго или навсегда. Продолжаю жить у Рубинштейна и, вероятно, останусь у него до самого лета. Он очень хороший господин, да и вообще люди в Москве какие-то все хорошие; в музыкальном отношении здесь гораздо хуже Петербурга. Опера отвратительная, концерты Музыкального общества тоже во многих отношениях хуже. Зато здесь необыкновенно хорош Русский театр (ты, впрочем, имеешь о нем понятие). Рубинштейн очень заботится о моем увеселении; два раза таскал меня в маскарад (где, как всегда, было скучно), доставляет случаи даром бывать в театре и т. д. От знакомств совершенно отказался, кроме музыкальных. <…> Масленицу провел очень тихо и все время почти просидел дома, только вчера ходил на балаганы и был там в цирке. Мороз был неимоверный, и смотреть на наездниц в газовых платьях было прежалко»[185].
Но уже спустя пару месяцев Петр стал в Москве своим, освоился. Профессионально он также для себя понимал, что уже не просто справляется, но делает это вполне успешно и это по-настоящему его место. Настроение Чайковского тоже стало иным – наступила весна, близилось лето:
«Погода теперь в Москве стоит удивительная, поэтому и расположение духа моего очень поправилось; я целые вечера одиноко просиживаю в Александровском саду у самого Кремля. В воскресенье (1-го мая, с к[ото]рым Вас поздравляю) я был на самом великолепном гулянье, какое можно себе представить, в Сокольниках»[186].
Чайковский не оставлял свои композиторские опыты. Он переработал свою фа-мажорную увертюру. Работа была сделана по совету Николая Рубинштейна, который собирался продирижировать ею в одном из концертов. Действительно, композиторский дебют Чайковского в Москве состоялся – увертюра была исполнена в программе экстренного симфонического собрания РМО под управлением Рубинштейна в зале Благородного собрания 4 апреля в присутствии автора. Об этом важнейшем для себя событии Чайковский подробно написал братьям Анатолию и Модесту:
«…в пятницу на концерте Рубинштейна игралась увертюра моего сочинения и имела успех, я был единодушно вызван и, говоря высоким слогом, приветствован громкими рукоплесканиями. Еще лестнее для моего самолюбия была овация, сделанная мне на ужине, к[ото]рый после концерта давал Рубинштейн. Я приехал туда последним, и, когда вошел в залу, раздались весьма долго продолжавшиеся рукоплескания, причем я очень неловко кланялся во все стороны и краснел. За ужином после тоста за Рубинштейна он сам провозгласил мой тост, причем опять овация. Пишу Вам все это так подробно, ибо это в сущности мой первый публичный успех, а потому весьма мне приятный (еще одна подробность: на репетиции мне аплодировали музыканты). Не скрою, что это обстоятельство прибавило Москве в моих глазах много прелести»[187].
Через десять дней после концерта в журнале «Антракт» появился отзыв о первом исполнении произведения Чайковского в Москве: «Не могу пропустить случая, чтобы не обратить внимания на замечательный талант г. Чайковского, увертюра которого была исполнена в концерте г. Рубинштейна. В ней проявляется несомненный талант. Мы желаем молодому композитору успеха на его поприще и надеемся, что он найдет у нас необходимую поддержку»[188]. Петр в это время уже начал задумываться о новых сочинениях – возникает замысел симфонии, также композитор собирался искать сюжет и либретто для оперы.
В Москве Чайковский вновь оказался оторван от семьи. При этом он не только регулярно писал родным, но и не оставлял свою заботу о младших братьях – Анатолии и Модесте. Именно Петру шестнадцатилетние подростки, ученики Училища правоведения, доверяли свои самые сокровенные мысли и переживания, обращались за советом. В одном из писем Анатолию практически по-отечески Петр Ильич отвечал на мучившие брата проблемы:
«Касательно преследующей тебя мысли о ничтожности и бесполезности, советую тебе эти глупейшие фантазии отбросить. Это чрезвычайно несовременно; в наше время такие соболезнования о своей персоне были в моде, это было общее веяние, свидетельствовавшее только о том, что наше воспитание делалось крайне небрежно. Юношам в 16 лет не годится тратить время на обдумывание и оценивание своей будущей деятельности. Ты должен только стараться, чтобы настоящее было привлекательно и таково, чтоб ты собою (т. е. 16-летним Толей) был доволен. А для того нужно:
1) трудиться, трудиться и избегать праздности, чтобы быть готовым переносить труд впоследствии;
2) очень много читать;
3) быть относительно себя как можно скромнее, т. е., сознавая себя не дураком, не вообразить уже по этому самому, что все остальные дураки и что какое-то сверхъестественное влияние мешает толпе распознать твои таланты и умственные способности; вообще приготовляться быть обыкновенным хорошим человеком, а не гением, для которого закон не писан;
4) не увлекаться желанием нравиться и пленять; в отношениях с товарищами (а это, пока ты в училище, очень важно) быть не слишком гордым, но и не заискивающим их дружбы; с теми же, которые тебя не любят или обращаются небрежно, воздавать им тою же монетой, но не доводить себя до сентиментальных ссор с столь же чувствительными примирениями и т. д.;
5) не смущаться неудачами, как то: дурными баллами, несправедливостями Шнейдера, беснованием Языкова, юродством Горлова и Алопеуса и т. п., – все это в сравнении с тем, что будет в жизни после выпуска, совершеннейшие пустяки. Я желал бы, чтоб ты был первым в классе, но хоть бы ты был последним, то в глубине души я бы не сердился на тебя, если б только знал, что это произошло не от лени. Дурной правовед может быть, тем не менее, отличным человеком;
6) но главное, главное – много не воображать про себя и готовить себя к участи обыкновенного смертного. Ты говоришь, что быть чиновником непривлекательно. А я тебе скажу, что я знаю кучу умнейших, даровитейших и образованнейших людей, проведших всю жизнь в департаментах, – но не воображавших себя непризнанными гениями, а потому счастливых»[189].
С близнецами Петр делится и подробностями своей жизни в Москве, впечатлениями, советует книги. Так, в одном из своих первых писем из Первопрестольной он рассказывает о том, что нашел библиотеку и зачитывается Диккенсом:
«Неделю эту провел довольно приятно; я имею через Рубиншт[ейна] право входа в Коммер[ческий] клуб, в к[ото]ром есть превосходная библиотека; я набрал из нее множество хороших книг и наслаждаюсь чтением. Над “Пиквикским клубом” Диккенса я смеюсь от всей души без всяких свидетелей, и иногда эта мысль, что никто не слышит, как я смеюсь, заставляет меня веселиться еще более. Советую Вам прочитать эту вещь; уж если довольствоваться чтением беллетристики, то по крайней мере нужно выбирать таких писателей, как Диккенс. У него много общего с Гоголем, – тоже непосредственность и неподдельность комизма, тоже уменье двумя малейшими чертами изобразить целый характер, – хотя глубины Гоголевской в нем нет»[190]. И в том же письме Петр беспокоится успеваемостью Анатолия, который получил пятерку (по двенадцатибалльной системе) по физической географии.
В конце марта – начале апреля 1866 года Петру удалось на несколько дней вырваться в Петербург, повидаться с Анатолием, Модестом и другими родственниками. У Чайковского возникает идея поехать летом вместе с близнецами в Каменку к сестре и ее семейству, о чем он тут же сообщает Александре: «Кстати уж буду адвокатом за еще двух существ, которые только и бредят о Каменке. <…> они (особенно Толя) совершенно упали бы духом. Одна из причин, почему им бы это лето хотелось провести в Каменке, та, что я буду у Вас, и это теперь единственное место, где мы можем пожить вместе. Если б ты знала, как эти два господина ко мне искренно привязаны (за что, впрочем, я воздаю им сторицей), то тебе бы стало жалко разлучать их со мною. Итак, милые друзья, если есть малейшая возможность, устройте эту поездку. Очень может быть, что часть издержек я в состоянии буду принять на себя»[191].
3 апреля Чайковский выехал из Петербурга в Москву. На следующий день, еще находясь в дороге, Петр, как и вся страна, был ошарашен страшной новостью – на императора Александра II совершено покушение:
«Путешествие совершил благополучно. Известие о покушении на государя дошло до нашего поезда уже на той станции, где мы пили чай, но только в очень неясном виде; мы уже вообразили, что государь умер, и одна близ сидевшая дама даже проливала по этому случаю слезы, а другая восхваляла необыкновенные качества души будущего государя. Только в Москве я узнал, в чем дело»[192].
Это было первое покушение на царя-освободителя. Оно было совершено Дмитрием Каракозовым 4 апреля 1866 года. Террорист выстрелил в императора, когда тот после прогулки с племянником герцогом Лейхтенбергским и племянницей принцессой Баденской направлялся от ворот Летнего сада к своей карете. Каракозов стрелял почти в упор, но промахнулся. Считается, что террориста ударил по руке, а следовательно, спас государя, шапочный мастер Осип Комиссаров, который тут же получил самые высокие почести, награды и потомственное дворянство. Он упоминается и в письмах Чайковского: «Разговоры все теперь вертятся на покушении против государя, и Комиссаров сделался в один день величайшею знаменитостью; в московском Английском клубе его единодушно избрали в почетные члены и послали ему золотую дворянскую саблю»