нтропическое сожаление или предположит, что она с великим трудом, посредством тайн искусства и туалета принуждена была бороться с невыгодным впечатлением, производимым ее наружностью. Она покоряла сердца и мутила разум наравне с безукоризненной красавицей. Удивительная белизна тела, редкая пластика и грация движений, красота рук и шеи были не единственным оружием: при всей неправильности лица, в нем было изумительное очарование и между несметным множеством виденных мною Маргарит я не помню более идеальной и пленительной. Конечно, тут подкупал драматический талант. Я не видал человека более сжившегося со сценой: от первого, по-видимому, незначительного движения, до последнего крика торжества или отчаяния – иллюзия была полная; ни одна черта не обличала лицедейки, [ничто] не позволяло вам выходить из области грезы и вымысла, и это тем удивительнее, что драматический талант Арто не имел специальности, что комическое, трагическое и деми-карактер равно были ее царством. Эта энциклопедичность и объективность дарования не сопровождались холодностью, а были последствием необыкновенного богатства и отзывчивости натуры, умевшей воспламеняться в самых различных и, по-видимому, исключавших одна другую задачах»[253].
Знакомство Чайковского с Дезире Арто состоялось вскоре после ее приезда в Москву, весной 1868 года. Но уже по возвращении из Европы после той самой поездки с Шиловским, имя Арто впервые появилось в письмах Чайковского. Постепенно его восхищение артистическим дарованием певицы переросло в серьезную душевную привязанность, причем взаимную.
В это время Чайковский работал над своим новым симфоническим сочинением – фантазией «Фатум». Впервые в нем композитор озвучил тему рока. По завершении работы над произведением у него появился эпиграф – стихотворение Константина Батюшкова:
Ты знаешь, что изрек,
Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?
«Рабом родится человек,
Рабом в могилу ляжет,
И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шел долиной скорбной слез,
Страдал, рыдал, терпел, исчез».
И вот 25 сентября в письме брату Анатолию композитор сообщает и о своем новом сочинении, и о Дезире Арто: «Пока пишу симфоническую вещь под названием “Fatum”. Итальянская опера производит в здешней публике страшный фурор. Арто великолепная особа; мы с ней приятели»[254].
Не прошло и месяца – следующее письмо брату, в котором Чайковский уже не скрывает своего увлечения:
«Итак, голубчик, не сердись на неаккуратность. Я страшно занят теперь; пишу речитативы и хоры для “Domino noir” Обера[255], который должен идти в бенефис Арто; вот за эту-то работу я и должен, вероятно, получить деньги с Мерелли (антрепренера).
Я очень подружился с Арто и пользуюсь ее весьма заметным благорасположением; редко встречал я столь милую, умную и добрую женщину»[256].
Вновь о ней Чайковский пишет вскоре и Модесту:
«Ах! Модинька (чувствую потребность излить в твое артистическое сердце мои впечатления), если б ты знал, какая певица и актриса Арто! Еще никогда я не бывал под столь сильным обаянием артиста, как в сей раз. И как мне жаль, что ты не можешь ее слышать и видеть. Как ты бы восхищался ее жестами и грацией ее движений и поз!»[257]
Кульминацией взаимоотношений композитора и певицы стал декабрь 1868 года. Чайковский уже абсолютно откровенен и эмоционален в своих письмах к родным:
«Давно не писал тебе, друг мой Модоша, но у меня было множество обстоятельств, лишавших меня возможности писать письма, ибо все свободное время я посвящал одной особе, о которой ты, конечно, слышал и которую я очень, очень люблю. Кстати, скажи Папаше, чтобы он не сердился на меня за то, что я не пишу ему о том, что все говорят. Дело в там, что решительного еще ничего нет и что, когда наступит время и все разрешится так или иначе, я ему первому напишу.
<…> На днях был концерт в пользу бедных студентов, где в последний раз перед отъездом пела одна особа; на этом же концерте игрались мои “Танцы” с большим успехом, а Рубинштейн исполнил мою новую пьесу, посвященную Арто»[258].
Чайковский сочинил и посвятил своей возлюбленной «Романс» (соч. 5). Но это не вокальное произведение, что было бы логично, а пьеса для фортепиано, которую композитор написал для певицы.
Наконец, 26 декабря Чайковский написал об Арто отцу, подробно изложил историю своего знакомства и помолвки, но главное, Петру нужен совет родителя и помощь разобраться в принятии столь судьбоносного решения:
«Так как до Вас, конечно, доходили слухи о моей предполагаемой женитьбе и Вам, быть может, неприятно, что я сам о ней ничего Вам не писал, то я Вам сейчас объясню, в чем дело. С Арто я познакомился еще прошлой весной, но был у ней всего один раз после ее бенефиса на ужине. По возвращении ее нынешней осенью я в продолжение месяца ни разу у нее не был. Случайно встретились мы с ней на одном музыкальном вечере; она изъявила удивление, что я у ней не бываю; я обещал быть у нее, но не исполнил бы обещания (по свойственной мне тугости на знакомства), если б Антон Рубинштейн, проездом бывший в Москве, не потащил меня к ней. С тех пор я чуть не каждый день стал получать от нее пригласительные записочки и мало-помалу привык бывать у нее каждый вечер. Вскоре мы воспламенились друг к другу весьма нежными чувствами, и взаимные признания в оных немедленно засим воспоследовали. Само собой разумеется, что тут же возник вопрос о законном браке, которого мы оба с ней весьма желаем и который должен совершиться летом, если ничто тому не помешает. Но в том-то и сила, что существуют некоторые препятствия. Во-первых, ее мать, которая постоянно находится при ней и имеет на свою дочь значительное влияние, противится этому браку, находя, что я слишком молод для дочери, и по всей вероятности, боясь, что я заставлю ее жить в России. Во-вторых, мои друзья, и в особенности Рубинштейн, употребляют самые энергические меры, дабы я не [испол]нил предполагаемый пл[ан] [же]ниться. Они говорят, чт[о], [сде]лавшись мужем знамени[той] певицы, я буду играть весь[ма] жалкую роль мужа моей жены, т. е. буду ездить с ней по всем углам Европы, жить на ее счет, отвыкну и не буду иметь возможности работать, словом, что, когда моя любовь к ней немножко охладеет, останутся одни страдания самолюбия, отчаяние и погибель. Можно бы было предупредить возможность этого несчастья решением ее сойти со сцены и жить со мной в России; – но она говорит, что, несмотря на всю свою любовь ко мне, она не может решиться бросить сцену, к которой привыкла и которая доставляет и славу и деньги. В настоящее время она уе[хала] уже петь в Варшаву, [мы] [ос]тановились на том, что [лето]м я приеду в ее имен[ие] ([бли]з Парижа), и там должна [реш]иться наша судьба.
Подобно тому, как она не может решиться бросить сцену, я с своей стороны колеблюсь пожертвовать для нее всей своей будущностью, ибо не подлежит сомнению, что я лишусь возможности идти вперед по своей дороге, если слепо последую за ней. Итак, милый Папочка, вы видите, что положение мое очень затруднительно; с одной стороны, я привязался к ней всеми силами души, и мне кажется в настоящую минуту невозможным прожить всю жизнь без нее, с другой – холодный рассудок заставляет меня призадумываться над возможностью тех несчастий, которые рисуют мне мои приятели. Жду, голубчик, чтоб Вы мне написали Ваш взгляд на это дело»[259].
Ответ Ильи Петровича не заставил себя ждать – 29 декабря он писал сыну:
«Ты просишь совета, милый мой Петя, в самом важном деле твоей судьбы. Правда, мой друг, женитьба есть такой отважный шаг в жизни, который нельзя сделать необдуманно, это вопрос на жизнь или смерть, на быть или не быть, это риск игрока, это азарт храбреца, это такой поступок, после которого нет возврата, хотя, впрочем, молодость и пылкий характер пренебрегают им, предоставляя себе жить, как хочется, не стесняясь ни сердечным контрактом, ни церковным обрядом. В коротенькой приписке, сунутой в конверт письма Толи, ты уже знаешь, мой друг, мой взгляд на твою женитьбу: я радуюсь, радуюсь, как отец взрослого сына или созревшей дочери, на предполагаемый брак достойного на достойнейшей. Ты любишь, и она любит, ну, и дело в шляпе, но…. ах, это проклятое но…. а ведь, действительно, надо думать, надо разобрать все по косточкам, надо развязать этот гордиев узелок по ниточкам. Мelle Désirée, т. е.: желанная, непременно должна быть прекрасна во всех отношениях, потому что мой сын Петр в нее влюбился, а сын мой Петр человек со вкусом, человек разумный, человек с дарованиями, и, судя по характеру, он должен избрать себе жену таких же свойств. О летах тут речи нет, оба вы уже возмужалые, а два года разницы[260] не значат тут ничего, а что касается до состояния и положения каждого из вас, то об этом мы рассуждать станем. Ты артист, она тоже артистка, оба вы снискиваете капитал из ваших талантов, только она уже снискала себе и капитал, и славу, а ты едва только начинаешь снискивать и, Бог знает, достигнешь ли того, что она имеет. Друзья-приятели сознают твой талант, но боятся, чтобы ты не потерял его с этой переменой; я против этого. Если ты ради таланта бросил коронную службу, то, конечно, не перестанешь быть артистом даже и тогда, когда на первых порах не будешь счастлив: так бывает почти со всеми музыкантами. Ты горд – и тебе неприятно, что еще не приобрел настолько, чтобы содержать жену, чтобы не зависел от ее кошелька. Да, мой друг, я понимаю тебя, это горько, неприятно, но если ты и она в одно время станете