Спб. Дирекция И. Р. М. О. считает себя счастливою тем, что патриотическое пожертвование М. А. Кондратьева ставит ее в возможность выразить вам вещественным знаком свое глубокое уважение к вашим произведениям. Препровождая к вам 300 р., составляющие проценты с названного капитала, дирекция просит вас принять эту сумму как посильную дань ее признательности за ваши произведения, столь часто составлявшие украшение программ концертов Рус. муз. общ.»[333].
На последующих представлениях «Опричника» публика продолжала требовать автора, который уже покинул Петербург, на бис повторялись некоторые фрагменты оперы. Герман Ларош вновь выступил в прессе с рецензиями, которые кардинально отличались от того, что было с «Воеводой»: «“Опричник” – отрадный и цветущий оазис после той драматически-декламационной пустыни, в которой русские композиторы томили нас в продолжение нескольких последних лет… <…> …постоянная забота композитора о вокальной части оперы и его редкий в наше время мелодический дар имеет последствием то, что “Опричник” для голоса и искусства каждого певца представляет задачи гораздо более благодарные, чем любая из русских опер последнего времени»[334]. Через полгода после премьеры Ларош в своей статье, посвященной уже возобновлению оперы в Мариинском театре, вновь писал: «Страдая многими серьезными недостатками в отношении драмы и сценария, произведение это вознаграждает слушателя обилием музыкальных красот. Мелодическое богатство и непрерывно, в течение четырех действий льющийся поток густых и сочных гармоний делают оперы Чайковского если не украшением нашей лирической сцены, то украшением нашей музыкальной литературы и составляют новое свидетельство о богатом и симпатичном даровании этого композитора»[335].
В этом всеобщем ликовании заметно выбивалась абсолютно разгромная статья Цезаря Кюи в «Санкт-Петербургских ведомостях». Жестокой критике подверглось всё – от либретто и драматургии до собственно самой музыки и в целом стиля Чайковского: «…одна из самых неприятных, тоже весьма нехудожественных сторон творчества г. Чайковского – это смесь “французского с нижегородским”, смесь русской музыки и западной. Эта черта проявляется у него всюду. Я об ней еще недавно говорил по поводу его симфонии; но нигде она еще не проявлялась в такой сильной и отталкивающей степени, как в “Опричнике”. Музыка “Опричника” наполовину русская, заимствованная из народных песен, наполовину – плоско и грубо итальянская, вердиевского пошиба… <…> “Опричник” опера несостоятельная: музыка ее бедна идеями и почти сплошь слаба; в ней нет ни одного заметно выдающегося места, ни одного выдержанного, счастливого вдохновения; все серо, мутно, однообразно, скучно, и хорошая талантливая старательная инструментовка ничего не спасает»[336].
Несмотря на успех у публики, Чайковский, отойдя от всех чувствований, сам критично взглянул на свое оперное детище и в чем-то даже прислушался к Кюи: «Теперь, когда опера сделала пять полных сборов в 2 недели, я могу тебе сказать откровенно, что я глубоко убежден в непрочности существования “Опричника” на постоянном репертуаре. Я уверен, что его дадут еще столько раз, сколько нужно будет, чтобы покрыть твои издержки, – но опера эта не имеет будущности. Как ни злостна рецензия Кюи, как ни чудовищно пристрастен его отзыв, – но в сущности он довольно верно оценил ее достоинства, как музыкально-драматического произведения. В ней нет стиля и нет движения, два условия неизбежного охлаждения публики к опере. Вот поэтому-то не следует прижимать тех, кто хочет рискнуть поставить ее. Во всяком случае, я очень рад, что “Опричник” был дан. Я не потерпел фиаско и получил, вместе с тем, отличный урок оперного композиторства, ибо с самой 1-ой репетиции увидел свои грубые промахи и уж, конечно, не впаду в подобные же при сочинении следующей оперы»[337].
«Опричник» стал первой оперой, которую Чайковский не уничтожил, его первым успехом в этом жанре. Теперь Петр Ильич наконец был признан как оперный композитор.
Конкурс
Тяжелые личные переживания не мешали, а скорее даже способствовали творчеству. Так, за 1873 год помимо музыки к «Снегурочке» и фантазии «Буря» Чайковским были сочинены два фортепианных цикла, а также ряд романсов. При этом он продолжал трудиться в консерватории, писать статьи для «Русских ведомостей». Не менее интенсивным выдался 1874 год. Вовсю шла подготовка премьеры «Опричника», одновременно в январе Петр Ильич сочинил свой Второй квартет, занимался переделкой Первой симфонии. В апреле, через несколько дней после первого представления «Опричника», Чайковский уехал в Италию, на премьеру оперы Глинки «Жизнь за царя» в Милане в театре «Даль Верме» в качестве рецензента «Русских ведомостей», но, уже будучи в Италии, получил известие о переносе спектакля – Петр Ильич так и не попал в Милан. В результате для «Русских ведомостей» он сделал перевод рецензии из миланской газеты. Рабочая поездка стала путешествием. Брату Модесту композитор писал:
«Вместо того, чтобы транжирить деньги и кататься за границу, мне бы следовало заплатить твои долги, а также Толины. А вместо того я мчусь наслаждаться южной природой. Мысль о моей скаредности и эгоистичности меня так терзала, что только теперь, изливая эти чувствия на бумагу, я начинаю чувствовать некоторое облегчение. Итак, прости, милый Модя, что я себя больше люблю, чем тебя и вообще остальное человечество»[338].
За две недели Чайковский посетил Венецию, Рим, Неаполь и Флоренцию. Приехав в Венецию, Петр Ильич писал:
«Во-первых, холод здесь ужасный, и это мне нравится, потому что итальянскую жару я испытал в прошлом году. Во-вторых, гостиницы все переполнены иностранцами, и я с трудом нашел комнатку, притом весьма невзрачную. В-третьих, Венеция такой город, что если бы пришлось здесь прожить неделю, то на пятый день я бы удавился с отчаяния. Все сосредоточено на площади Св[ятого] Марка. Засим куда ни пойдешь, пропадаешь в лабиринте вонючих коридоров, никуда не приводящих, и пока не сядешь где-нибудь в гондолу и не велишь себя везти, не поймешь, где находишься. По Canale Grande проехаться не мешает, ибо дворцы, дворцы и дворцы, все мраморные, один лучше другого, но в то же время один грязнее и запущеннее другого. <…> Зато Палаццо дожей верх красоты и интересности, с романтическим ароматом совета десяти, инквизиции, пыток, ублиеток и т. п. прелестей. Я все-таки избе´гал его еще раз вдоль и поперек и для очистки совести побывал в других двух-трех церквах с целой бездной картин Тициана и Тинторета, статуй Кановы и всяких эстетических драгоценностей. Но, повторяю, город мрачный, как будто вымерший»[339].
В Риме Чайковский «…утро все бродил по городу и видел действительно капитальные вещи, т. е. Колизей, термы Каракаллы, Капитолий, Ватикан, Пантеон и, наконец, верх торжества человеческого гения – собор Петра и Павла»[340]. Одним из сильнейших впечатлений стало посещение развалин Помпеи: «Не могу тебе выразить словами силу впечатления, которое я испытал, бродя по этим развалинам. Я обошел все сначала с неизбежным гидом, но потом отделался от него и обошел еще раз весь город один, заходя чуть не в каждый дом, предаваясь мечтаниям и стараясь вообразить себе жизнь среди этого заживо погребенного места»[341].
При этом Петра Ильича накрывают тяжелые эмоциональные состояния, которые он сам называет «черной меланхолией». В письме Модесту он рассказывал о подобном моменте: «Ты думаешь себе: вот счастливый человек! То из Венеции пишет, то в Риме и Неаполе был, а то вдруг из Флоренции корреспондирует. А между тем, Модя, нельзя себе представить человека более тоскующего, чем я, все это время. В Неаполе я дошел до такого состояния, что ежедневно проливал слезы от тоски по родине вообще и всех дорогих людях в особенности»[342].
Вернувшись в Москву, Чайковский вспомнил, что главная дирекция РМО объявила конкурс на написание оперы на сюжет повести Николая Гоголя «Ночь перед Рождеством» по готовому либретто известного русского литератора Якова Полонского. Оно было написано для композитора Александра Серова, но в связи с его смертью осталось невостребованным. Петр Ильич попросил издателя Василия Бесселя как можно быстрее прислать ему условия.
В начале июня Чайковский отправился к Кондратьеву в Низы, где и начал работу над новой оперой. Брату Модесту композитор сообщал:
«Во-первых, я пью карлсбадские воды, а во-вторых, я осмеливаюсь, в противность твоим советам, все-таки сочинять “Вакулу”. Порядок такой: встаю в 61/2, пью 5 стаканов воды, начиная с 7 часов; в 9 чай, от чая до 12 часов чтение и игра на фортепьяно (преимущественно Шумана); в 12 ч[асов] завтрак, от 12 до 3 занятия, т. е. сочинение “Вакулы”; от 3-х до 5-ти первая партия в безик (к которому я очень пристрастился), потом купанье и обед; после обеда одиночная прогулка, продолжающаяся около двух часов; затем сиденье на крылечке; в 9 часов чай и после того немедленно вторая партия в безик, а в 11 или 111/2 отхождение ко сну. Порядок этот без всяких существенных изменений исполняется вот уже две недели. Мы живем с глазу на глаз; иногда приезжает доктор или один из братьев Н[иколая] Д[митриевича]. Я чрезвычайно доволен этим образом жизни и жду от него, в совокупности с водами, большой пользы для своего здоровья»[343].
С середины июля Чайковский, по своему обыкновению, гостил у Шиловского в Усове, здесь он уже работал над инструментовкой «Кузнеца Вакулы». 21 августа опера