ли проявить, избрав для этой цели мои бедные пальцы.
С моей стороны, может быть, самонадеянно, не зная всех созданий Вашего столь разностороннего таланта, утверждать, что Ваш ор. 23 мне представляется наиболее ярким, наиболее совершенным среди проявлений Вашего творческого дара, которым Вы обогатили музыкальный мир до настоящего времени. По мысли это так самобытно, без каких-либо вычур; так благородно, так мощно; так интересно в деталях, обилие которых не наносит никакого ущерба ясности и единству общего замысла; по форме это столь зрело, столь полно “стиля”, намерение и воплощение сочетаются так гармонично, что я утомил бы Вас, перечисляя все его качества, обязывающие поздравить в равной степени и автора, и всех, кто будет призван наслаждаться им действенно или восприятием. Одним словом, это настоящее сокровище, и Вы заслуживаете благодарности всех пианистов, которые, не будучи пианистами-машинами, воздерживаются заявлять себя пианистами-композиторами. Что касается этих последних, то Вы преподали им суровый урок – мне даже представляется, что у них достанет желания побить Вас каменьями, ибо Вы сочиняете в тысячу раз лучше для их инструмента (который следует называть Вашим в тех случаях, когда это не оркестр), не делая ни малейшей скидки на “трюк”. <…>
Позвольте также выразить Вам самые восторженные поздравления за последовательность частей, их точную пропорцию и размер, за их совокупность, наконец. Весьма удачное вводное Andante перед cosiditto первым проведением в миноре; подобие Scherzo, введенное в Canzonetta, будет также иметь отличный эффект. Все это, хотя и ново и пикантно, совсем не является ниспровергающим вроде Р[имского]-К[орсакова], вроде Ц. К[юи] – и придает в высшей степени интересный драматический колорит, элемент, необходимый каждому инструментальному произведению, начиная с симфонии Бетховена (менее всего необходимо, мне кажется, указывать его в заглавии, от чего Вы благоразумно воздержались).
Мне хотелось бы суметь высказать Вам подробнее и в лучших выражениях, какое удовольствие я испытывал каждый раз, оценивая Ваше прекрасное создание. Оно займет первое место в моих будущих программах»[362].
Чайковский ответил Бюлову:
«Должен Вам сознаться, что я ожидал не без некоторого волнения оценки посвященного Вам концерта. Мне было бы бесконечно грустно, если бы произведение, которое я позволил себе украсить Вашим прославленным именем, не заслужило Вашего одобрения, которое должно было быть to be or not to be для моего концерта. Посудите же, сударь, какой радостью и счастьем преисполнило меня Ваше доброе письмо. Я был далек от мысли, что мое сочинение вызовет с Вашей стороны столь лестные для меня слова Вашего письма. Ваши похвалы меня вознаграждают в стократной мере за моральные унижения и оскорбительные злословия, пережитые в прошлом и ожидающие меня еще впереди на композиторском поприще. Я невыразимо горд и счастлив тем, что заслужил одобрение столь гениального человека, как Вы, сударь, и радуюсь при мысли, что мое произведение удостоится чести Вашего образцового исполнения»[363].
Российская премьера Концерта состоялась 1 ноября того же года в Петербурге, в первом симфоническом собрании Санкт-Петербургского отделения РМО; солировал Густав Кросс, дирижировал Эдуард Направник. В рецензии в газете «Голос» Герман Ларош писал: «Как только зазвучали первые аккорды фортепианного концерта г. Чайковского, сыгранного в этот вечер г. Кроссом, как только слушатели почувствовали, что они избавились от Листа, они, я полагаю, пережили то же радостное чувство, которое охватило Данте с Вергилием, когда два поэта после долгих скитаний в смрадном аду, наконец, выбрались из него и над ними опять засияли звезды: E quindi uscimmo a riveder le stelle![364] Мог вскликнуть слушатель, выпущенный из когтей Листа. Кстати же характер интродукции этого фортепианного концерта светлый, торжественный, пышный, словно говорящий: “радуйся, публика! Не все на свете – “Божественная комедия”: бывает и хорошая музыка, бывают мысли грандиозные, без ходульности, гармония благодарная без насыщенности”. По музыкальному содержанию вообще, непритязательный концерт русского мастера гораздо богаче, интереснее, разнообразнее и симпатичнее пресловутой поэмы немецко-мадьярского композитора. Между сочинениями самого г. Чайковского новый концерт занимает весьма и весьма второстепенное место: ни одна из трех последующих частей не держится на уровне прекрасной интродукции, ни один из мотивов (кроме первой темы той же интродукции) не представляет той мелодической красоты, которую мы привыкли ожидать от автора “Ромео” и “Опричника”. В разработке нередко видна поспешность работы, заставляющая композитора прибегать к рутине и общему месту, особенно в первом аллегро беспрестанные секвенции из обращенного доминантсептаккорда и трезвучия производят впечатление каких-то заплат, наскоро нашитых на прорехи. И все-таки, со всеми своими немаловажными недостатками, пьеса эта после Листа подействовала, как оазис среди пустыни. В частностях можно найти много прекрасного и вне интродукции: очень пикантна в своей резкой монотонности тема финала; очень красивы некоторые гармонические последования, разбросанные по всей композиции, особенно педали, в которых г. Чайковский обнаруживает замечательное богатство, находчивость и тончайший слух. Оркестровка достойна автора “Ромео и Джульетты” и до минорной симфонии. Но эта роскошная оркестровка со своим безукоризненным распределением аккордовых интервалов между инструментами имеет и свою обратную сторону: фортепиано, даже при самом искусном письме, бессильно соперничать с таким оркестром; оно стушевывается и становится инструментом аккомпанирующим. В этом виноват исключительно композитор, а исполнитель, при самом богатом таланте и доброй воле, не может спасти сочинение. Г. Кросс играл более чем хорошо: в его игре не только была слышна образцовая техника и умное понимание, неизменно ему присущие, но и любовь к даровитому, хотя и неблагодарному произведению, с которым он знакомил нашу публику. И при всем том г. Кросс был, по необходимости, менее блестящ и эффектен, чем обыкновенно, и не подлежит мнению, что между действием какого-нибудь литольфова концерта и действием того, который мы слышали в субботу, – целая бездна. Совсем не то следует сказать об оркестре. Он, напротив, в новом произведении играет блестящую, первенствующую роль. Но, потому ли, что число репетиций было недостаточно, потому ли, что новый концерт не нравился г. Направнику (несомненно то, что все темпы были слишком скоры) – никогда еще не слыхал в музыкальном обществе такого неряшливого, нескладного, не вместе играющего оркестра. Закрыв глаза и забыв о фортепиано, можно было вообразить себя в итальянской опере»[365].
Даже Цезарь Кюи в своей оценке Первого фортепианного концерта Чайковского оказался благосклонен, в газете «Санкт-Петербургские ведомости» (№ 293) он написал: «Произведение талантливое, но легонькое».
Бишка
В первой половине 1870-х годов у Чайковского жила собака. По легенде, композитор спас дворняжку, которую мальчишки пытались утопить, отдав в обмен за нее все деньги, которые имелись с собой. Собаку Петр Ильич забрал себе, дав имя Бишка. Но на этом ее приключения не закончились. Композитор 14 сентября 1875 года в письме Модесту Ильичу сообщал: «Я устроился по-старому; разница только та, что живу этажом выше и роскоши поприбавилось. Тот же Ми[хаил] Ив[анович] Софронов, тот же Алекс[ей] Ив[анович] Софронов, та же Бишка. Последняя пропадала четыре дни; я публиковал в газетах, и сегодня какая-то дама, отказавшаяся от приличного вознаграждения, привела мне ее»[366].
Когда Петр Ильич уезжал, он оставлял свою подопечную Марии Головиной. Ее часто приписывали к ученицам Чайковского, но Головина хотя и обучалась в консерватории, но в его классе никогда не числилась. С Чайковским ее связывали очень теплые дружеские отношения. Композитор даже думал устроить девушку учительницей музыки для своих племянников в Каменку. Он писал сестре: «Я здесь делал предложение одной превосходной девушке и музыкантше ехать к тебе учительницей и надеялся, что она примет предложение: она и сама колебалась, но потом отказала»[367].
20 октября 1875 года Петр Ильич сделал стихотворную запись в альбоме Головиной:
«Вы одеяло бедной Бишке
Связали ловкою рукой.
Ей обеспечили покой,
И сновидений сладких рой,
Тепло и сытость вы в излишке!
Не бессердечна, не черства,
Не холодна собачка эта,
И, благодарностью согрета,
Вообразив во мне поэта,
Мне поручила слова два
Душевных Вам сказать она.
Ее веленье исполняя
И в удовольствие вменяя
Себе, конечно, эту честь, —
Дерзаю Вам я преподнесть
Дань благодарности душевной.
Теперь прибавлю от себя,
Чтобы (животных всех любя)
В заботе Вашей ежедневной
О Бишке ветреной моей,
Нередко думая о ней, —
Вы б вспоминали, что и барин
Ее Вам очень благодарен…
Что он покорный Ваш слуга
И что, пока его нога
Ходить, а мозг работать будет,
Он Вас, как Бишка, не забудет!..»[368]
Мария ответила Петру Ильичу 29 октября письмом, и тоже в стихах:
«Петру Ильичу Чайковскому.
Не знаю, как благодарить
За ваше милое посланье
Меня как Бишку не забыть
Я благодарность приняла, —
Но а за что? – сама не знаю,
И вам сказать теперь желаю,
Что ваша Бишка так мила,
Что мне отрадою была.