мая, но до сих пор еще почти никто ничего не знает. На моей свадьбе будут только два свидетеля: брат Толя и Котек. Фамилия моей невесты – Милюкова. Мы сегодня вечером уезжаем в Петербург, где нужно будет познакомить жену с Папашей»[444].
Венчание Петра Ильича Чайковского и Антонины Ивановны Милюковой состоялось в храме Великомученика Георгия Победоносца на Малой Никитской улице 6 июля 1877 года. Свидетелями со стороны жениха были его брат Анатолий и скрипач Иосиф Котек. Венчал протоиерей Димитрий Разумовский, преподаватель Закона Божьего в Московской консерватории.
Вопреки всем надеждам, супружеская жизнь сразу не сложилась, ни физиологически, ни эмоционально. Через два дня после свадьбы брату Анатолию Чайковский подробно изложил все, что происходило:
«Толя!
Я бы жестоко солгал перед тобой, если б стал тебя уверять, что я уже вполне счастлив, вполне привык к новому моему положению и т. д. После такого ужасного дня, как день 6-го июля, после этой бесконечной нравственной пытки, – нельзя скоро оправиться. <…> Теперь расскажу тебе все по порядку. Когда вагон тронулся, я готов был закричать от душивших меня рыданий. Но нужно было еще занять разговором жену до Клина, чтобы заслужить право в темноте улечься на свое кресло и остаться одному с собой. На второй станции после Химок в вагон ворвался Мещерский[445]. Увидя его, я почувствовал необходимость, чтоб он меня куда-нибудь поскорее увел. Он так и сделал. Прежде чем начать какие бы то ни было разговоры с ним, я должен был дать волю наплыву слез. Мещерский выказал много нежного участия и очень поддержал мой падавший дух. Возвратившись после Клина к жене, я был гораздо покойнее. Мещерский устроил, что нас поместили в купе, и засим я заснул как убитый»[446].
В Петербурге супруги остановились в гостинице «Европейская».
«Обедали мы у себя, – писал Петр Ильич. – Вечером ездили в коляске на острова. Погода была довольно скверная и моросило. Просидели одно отделение и поехали домой. По части лишения девственности не произошло ровно ничего. Я не делал попыток, ибо знал, что, пока я не войду окончательно в свою тарелку, – все равно ничего не выйдет. Но были разговоры, которые еще более уяснили наши взаимные отношения. Она решительно на все согласна и никогда не будет недовольна. Ей только нужно лелеять и холить меня. Я сохранил себе полную свободу действий. Принявши добрую дозу валерьяна и упросивши конфузившуюся жену не конфузиться, я опять заснул как убитый. Этот сон большой благодетель. Чувствую, что недалеко время, когда я окончательно успокоюсь»[447].
И все же Чайковский надеялся, что все цели, для которых он вступил в этот брак, еще вполне осуществимы: «…я до того обеспечил себе свободу действий, что, как только мы с женой привыкнем друг к другу, она не будет меня стеснять ни в чем. Не нужно себя обманывать: она очень ограниченна, но это даже хорошо. Умная женщина вселяла бы во мне страх к себе. Над этой я стою так высоко, я до такой степени доминирую ее, что по крайней мере никакого страха перед ней я не испытываю»[448].
Но все надежды начали рушиться. Кроме проблем с супружеской жизнью, была еще и другая, не менее серьезная – отсутствие средств. Приданое Антонины так и не удалось обратить в капитал, на который Чайковский так рассчитывал. Лес в Клинском уезде не удалось продать, а пришлось заложить на очень невыгодных условиях. Вернувшись из Петербурга в Москву, Чайковский вынужден был обратиться за помощью к фон Мекк:
«Надежда Филаретовна!
Как это ни странно, как это ни смело, но я должен, я принужден опять обратиться к Вам за материальною помощью. Вот в чем дело. Из известной Вам суммы у меня оставалось совершенно достаточное количество денег для путешествия на Кавказ и вообще для того, чтоб, не стесняясь в расходах, провести лето совершенно покойно. На сцену явилась женитьба. Все эти деньги ушли на свадьбу и на сопряженные с нею расходы. Между тем, я был совершенно покоен. Жене моей по наследству от отца принадлежит часть леса в Клинском уезде, рублей на 4000 приблизительно. Перед самой женитьбой она начала хлопотать о продаже этого леса и была вправе ожидать, что эта продажа состоится. Ей было обещано все устроить. Мы рассчитывали часть этих денег употребить на жизнь в Москве до приискания квартиры, на устройство нашего будущего жилья, наконец, на мое путешествие в Ессентуки. Как очень часто бывает в подобных случаях с людьми непрактичными, – ее просто надули. Продажа леса не состоялась. Таким образом, теперь мы должны перебиваться. Нам не на что жить, не на что нанимать квартиру, не на что мне ехать в Ессентуки, а между тем уехать куда-нибудь далеко, уединиться, успокоиться и одуматься, лечиться и, наконец, работать, – мне необходимо, для того чтобы отдохнуть от испытанных треволнений. И вот, ввиду всего этого я должен просить Вас увеличить мой долг еще рублей на тысячу. Не буду рассыпаться в извинениях. Мне тяжело писать Вам эти строки, но я делаю это потому, что Вы одни можете протянуть мне руку помощи, Вы одни в состоянии, не объясняя моей просьбы назойливостью и дурными побуждениями, вывести из крайне неприятного для меня положения»[449].
Постепенно супруга все больше начинает раздражать Чайковского, не только она, но ее знакомые и близкие. Через три недели после свадьбы Чайковский один уехал на полтора месяца к сестре в Каменку. Приехав к родным, Петр Ильич вновь изливает душу Надежде фон Мекк:
«Я уже писал Вам, что женился не по влечению сердца, а по какому-то непостижимому для меня сцеплению обстоятельств, роковым образом приведших меня к альтернативе самой затруднительной. Нужно было или отвернуться от честной девушки, любовь которой я имел неосторожность поощрить, или жениться. Я избрал последнее. Мне казалось, во-первых, что я не премину тотчас же полюбить девушку, искренно мне преданную, во-2-х, я знал, что моя женитьба есть воплощение самой сладостной мечты моего старого отца и других близких и дорогих мне людей.
Но как только церемония совершилась, как только я очутился наедине с своей женой, с сознанием, что теперь наша судьба – жить неразлучно друг с другом, – я вдруг почувствовал, что не только она не внушает мне даже простого дружеского чувства, но что она мне ненавистна в полнейшем значении этого слова. Мне показалось, что я или, по крайней мере, лучшая, даже единственно хорошая часть моего я, т. е. музыкальность, – погибла безвозвратно. Дальнейшая участь моя представлялась мне каким-то жалким прозябанием и самой несносной, тяжелой комедией. Моя жена передо мной ничем не виновата: она не напрашивалась на брачные узы. Следовательно, дать ей почувствовать, что я не люблю ее, что смотрю на нее как на несносную помеху, – было бы жестоко и низко. Остается притворяться. Но притворяться целую жизнь – величайшая из мук. Уж где тут думать о работе. Я впал в глубокое отчаяние, тем более ужасное, что никого не было, кто бы мог поддержать и обнадежить меня. Я стал страстно, жадно желать смерти. Смерть казалась мне единственным исходом, – но о насильственной смерти нечего и думать. Нужно Вам сказать, что я глубоко привязан к некоторым из моих родных, т. е. к сестре, к двум младшим братьям и к отцу. Я знаю, что, решившись на самоубийство и приведши эту мысль в исполнение, я должен поразить смертельным ударом этих родных. Есть много и других людей, есть несколько дорогих друзей, любовь и дружба которых неразрывно привязывает меня к жизни. Кроме того, я имею слабость (если это можно назвать слабостью) любить жизнь, любить свое дело, любить свои будущие успехи. Наконец, я еще не сказал всего того, что могу и хочу сказать, прежде чем наступит пора переселиться в вечность. Итак: смерть сама еще не берет меня, сам идти за нею я не хочу и не могу, – что ж остается?»[450]
Спустя некоторое время в Каменке Петру Ильичу становится лучше. «Я твердо уверен, что выйду теперь победителем из несколько тяжелого и щекотливого положения. Нужно будет побороть в себе чувство отчужденности относительно жены и оценить по достоинству ее хорошие стороны. А они у нее несомненно есть»[451], – писал композитор в письме Надежде фон Мекк. Но Чайковский уже понял, что совершил роковую ошибку и ужиться с женой ни при каких обстоятельствах уже не сможет – он начал думать и отчасти планировать свой «побег».
12 сентября Чайковский вернулся в Москву и даже приступил к занятиям в консерватории, но был крайне подавлен, находился в состоянии сильнейшей тоски и безысходности. В этот день композитор рассказал о происходящим с ним Надежде Филаретовне:
«В конце концов, смерть есть действительно величайшее из благ, и я призываю ее всеми силами души. Чтобы дать Вам понять, что я испытываю, достаточно сказать, что единственная мысль моя: найти возможность убежать куда-нибудь. А как и куда? Это невозможно, невозможно, невозможно! <…> Я еще не был в консерватории. Сегодня начнутся мои занятия. Домашняя обстановка не оставляет желать ничего лучшего. Жена моя сделала все возможное, чтобы угодить мне. Квартира уютна и мило устроена. Все чисто, ново и хорошо. Однако ж я с ненавистью и злобой смотрю на все это…»[452]
Эмоциональное состояние Чайковского ухудшалось день за днем. Мысли о смерти и отсутствии шанса на дальнейшую жизнь одолевали композитора. Но была ли попытка расстаться с жизнью? Единственным из окружения Чайковского, поведавшим о таком случае, был Кашкин – спустя 40 лет после описываемых событий. В своих воспоминаниях он попытался передать рассказ Чайковского: «…я не мог решиться на явное, открытое самоубийство из боязни нанести слишком жестокий удар старику отцу, а также и братьям. Я стал думать о средствах исче