О, мой добрый, милый друг! Среди моих терзаний в Москве, когда мне казалось, что кроме смерти нет никакого исхода, когда я окончательно отдался безысходному отчаянию, у меня мелькала иногда мысль, что Вы можете спасти меня. Когда брат, видя, что меня нужно увезти куда-нибудь подальше, увлек меня за границу, я и тут думал, что без Вашей помощи мне не обойтись и что Вы опять явитесь моим избавителем от жизненных невзгод. И теперь, когда я пишу это письмо и терзаюсь чувством совестливости против Вас, я все-таки чувствую, что Вы мой настоящий друг, друг, который читает в душе моей, несмотря на то, что мы друг друга знаем только по письмам.
Я бы очень многое хотел сказать Вам, я бы хотел подробнее описать Вам мою жену и почему наше сожительство невозможно, почему все это случилось, и я пришел к убеждению, что никогда к ней не привыкну, – но тон спокойного рассказа теперь еще невозможен.
Почему Вы мне не писали из Неаполя? Не больны ли Вы были? Меня весьма это беспокоит.
Прощайте, Надежда Филаретовна. Простите меня. Я очень, очень несчастлив. Ваш
П. Чайковский»[460].
Мекк не просто поддержала композитора и вновь согласилась ему помочь материально – она приняла решение выплачивать Чайковскому ежемесячную субсидию: «Мне надо сказать Вам несколько слов о хозяйстве, Петр Ильич, с 1[461]
Петр Ильич ответил незамедлительно: «Сегодняшнее письмо Ваше облегчило мою душу. Вы в самом деле являетесь в нем моим провидением. Если б Вы знали, как много, много Вы для меня делаете! Я стоял на краю пропасти. Если я не упал в нее, то не скрою от Вас, что это только потому, что я на Вас надеялся. Вашей дружбе я буду обязан своим спасением. Чем я отплачу Вам! О, как бы желал я, чтоб когда-нибудь я был Вам нужен. Чего бы я ни сделал, чтоб выразить Вам мою благодарность и любовь!»[462]
Мекк вскоре прислала единовременно три тысячи франков, далее, как обещала, ежемесячно присылала полторы. Поступок и безвозмездная помощь Надежды Филаретовны, ее деликатность в этом вопросе глубоко поразили Чайковского. Их переписка стала еще более интенсивной – почти каждый день, порой несколько раз за день. Письма композитора Надежде Филаретовне – подробный дневник его жизни этого времени.
В целом жизнь Чайковского начала налаживаться, по крайней мере денежный вопрос был решен, тем более композитор получил известие от Николая Рубинштейна, что до 1 сентября 1878 года будет получать выплаты от консерватории.
Немного оправившись от пережитого, Петр Ильич начал работать – инструментовать оперу «Евгений Онегин». Для Чайковского этот сюжет был особенным с самого начала, как и для многих его современников, «Онегин» был не просто литературной классикой, это была отчасти история его семьи. События семьи Чайковских имели параллели с романом в стихах Пушкина – в частности, история знакомства родителей композитора во многом напоминает линию Татьяны и ее супруга генерала, который в опере Чайковского обрел фамилию Гремин. Символично, что первые наброски для будущей оперы Чайковский делал в томе сочинений Пушкина, изданном в 1838 году, который принадлежал еще его родителям. Для столь личного для себя сочинения Чайковский хотел и особой судьбы – он писал оперу не для Императорской сцены, как все предыдущие, а мечтал видеть ее поставленной учащимися Московской консерватории. Об этом композитор не раз писал и Николаю Рубинштейну, и другим коллегам – особенно эмоционально свою позицию он изложил в письме Альбрехту:
«Пойми меня, ради Бога, Карлуша! Я никогда не отдам этой оперы в Дирекцию театров, прежде чем она не пойдет в Консерватории. Я ее писал для Консерватории потому, что мне нужна здесь не Большая сцена с ее рутиной, условностью, с ее бездарными режиссерами, бессмысленной, хотя и роскошной постановкой, с ее махальными машинами вместо капельмейстера и т. д. и т. д. Для “Онегина” мне нужно вот что: 1) певцы средней руки, но хорошо промуштрованные и твердые, 2) певцы, которые вместе с тем будут просто, но хорошо играть, 3) нужна постановка не роскошная, но соответствующая времени очень строго; костюмы должны быть непременно того времени, в которое происходит действие оперы (20-е годы), 4) хоры должны быть не стадом овец, как на Императорской сцене, а людьми, принимающими участие в действии оперы, 5) капельмейстер должен быть не машиной и даже не музыкантом à la Направник, который гонится только за тем, чтоб там, где cis, не играли C, а настоящим вождем оркестра… Словом, мне нужны для этой постановки не Кюстер, не Кавелин, не Направник, не Мертен, не Кондратьев, не Дмитриев и тому подобная сволочь, – а мне нужны: Губерт, Альбрехт, Самарин и Рубинштейн, т. е. артисты и притом мои друзья. Пойми это, Карлуша, ради Бога. Я не отдам “Онегина” ни за какие блага ни Петербургской, ни Московской Дирекции, и если ей не суждено идти в Консерватории, то она не пойдет нигде»[463].
Венеция – Вена – Венеция
После трех недель, проведенных в Кларане, Петр Ильич и Анатолий отправились в Италию с трехдневной остановкой в Париже. Далее братья по два дня провели во Флоренции и Риме. Хоть эмоционально Чайковскому было значительно лучше, но состояния тоски и общей подавленности его продолжали накрывать. Так, из Флоренции он писал Надежде фон Мекк:
«Дело в тоске, в жгучей, сумасшедшей тоске, которая не покидает меня ни на одну минуту. Живя в Кларенсе, среди самой безусловной тишины, среди покоя и весьма простой и удобной обстановки, – я иногда грустил и хандрил. Не зная, как объяснить эти припадки меланхолии, я вообразил, что причиною их горы!!! Какая наивность! Причины этих проходивших очень скоро припадков меланхолии были чисто внутренние. Я вообразил также, что стоит переехать границу Италии, и начнется нескончаемая радость. Вздор! Здесь мне в сто раз грустнее. Погода чудная, днем жарко, как в июле; есть на что посмотреть, есть чем рассеяться, – а меня терзает гигантская, колоссальная тоска! И чем оживленнее место, в котором я нахожусь, тем хуже. Как это объяснить, я не знаю. Мне кажется, что этого и нельзя объяснить. А главное, я не знаю, что делать. Если б я не просил всех переписывающихся со мной адресовать мне письма в Рим, то, кажется, и не решился бы ехать далее»[464].
Во Флоренции Петр Ильич встретил уличного певца Витторио, пение которого глубоко и надолго запало ему в душу: «Мы с братом услышали вечером на улице пение и увидели толпу, в которую и пробрались. Оказалось, что пел мальчик лет 10 или 11 под аккомпанемент гитары. Он пел чудным густым голосом, с такой законченностью, с такой теплотой, какие и в настоящих артистах редко встречаются. Всего курьезнее было то, что он пел песню со словами трагического свойства[465], звучавшими необыкновенно мило в устах ребенка… Это было прелестно»[466].
В Риме Петру Ильичу было тяжело находиться среди людей, его раздражали проезжающие экипажи, не порадовало даже посещение вместе с братом собора Святого Петра. 11/23 ноября братья Чайковские приехали в Венецию. «Венеция очаровательный город. С каждым днем я открываю в ней новые прелести. Вчера мы ходили смотреть церковь Frаri, в которой между прочими красотами мавзолей Кановы. Это чудо красоты! – рассказывал Чайковский в письме Надежде фон Мекк. – Но что всего более мне нравится здесь – это тишина, отсутствие городской кутерьмы. Вечером, при лунном освещении, сидеть у открытого окна, смотреть на S[an]ta Maria delia Salute, которая как раз против наших окон, и налево в лагуну – просто очарованье! Очень весело также сидеть после обеда около кафе на площади Св[ятого] Марка и глядеть на снующие толпы всякого народа… Даже узенькие, как коридоры, улицы мне нравятся, особенно вечером, при газовых освещениях магазинов. Словом, Венеция мне пришлась по вкусу»[467].
Несмотря на сложное душевное состояние и одновременно напряженную работу, Чайковский продолжал следить за событиями и в России, и в мире, в частности за ходом Русско-турецкой войны (1877–1878). Его раздражали местные газеты, которые, по его мнению, клеветали на Россию, умалчивая о ее победах в войне и преувеличивая заслуги турок. Уличные продавцы газет то и дело выкрикивали заголовки о победах Турции. Композитор был настолько возмущен, что не ленился подходить к этим «крикунам», пытаясь разъяснить истинное положение дел. Своими рассуждениями он делился в письме Надежде Филаретовне:
«Неужели и мирная, красивая Венеция, потерявшая некогда в борьбе с теми же турками свое могущество, дышит все-таки общею всем западным европейцам ненавистью к России? <…> Когда же кончится, наконец, эта ужасная война! Война, в которой такие относительно ничтожные результаты добыты такой ужасной ценой! А между тем, драться нужно до тех пор, пока в лоск не будет положен враг. Эта война не может кончиться компромиссами и взаимными уступками. Тот или другой должен быть подавлен. Но как совестно требовать такой борьбы до последней крайности, до последней капли крови, когда сам сидишь в уютной, хорошо освещенной комнате, сытый, обеспеченный от непогоды и от физического страдания… Вот уж от нравственного страдания никто не обеспечен. Что касается меня, то есть одно средство, могущее заглушить его: это труд. Но и работать не всегда хватает сил. Боже мой! если бы я только мог снова найти в себе силы и бодрости к новым трудам! Теперь я могу только доканчивать и доделывать старые»[468].
Пробыв в Венеции около трех недель, Петр и Анатолий отправились в Вену. Здесь они встретились с Котеком, с ним в эти дни играли в четыре руки Вторую симфонию Иоганнеса Брамса, в которой, как показалось Чайковскому, все «темно, холодно и полно претензий на глубину без истинной глубины».