<…> Из всего, что я видел, едва ли не наибольшее впечатление произвела на меня капелла Медичисов в San Lorenzo. Это колоссально красиво и грандиозно. Только тут я впервые стал понимать всю колоссальность гения Микель-Анджело»[479].
Во Флоренции Чайковский разыскал уличного певца Витторио, которого впервые услышал двумя месяцами ранее, когда был здесь с Анатолием: «Я не помню, чтобы когда-нибудь простая народная песня приводила меня в такое состояние. На этот раз он меня познакомил с новой здешней песенкой, до того прелестной, что я собираюсь еще раз найти его и заставить несколько раз спеть, чтоб записать и слова, и музыку. Приблизительно она следующая (воспевается какая-то Pimpinella[480] – что это значит, – не знаю, но узнаю непременно… Как жаль мне этого ребенка! Его, очевидно, эксплуатируют отец, дяди и всякие родственники. Теперь, по случаю карнавала, он поет с утра до вечера и будет петь до тех пор, пока голос не пропадет безвозвратно. Уже теперь в сравнении с первым разом голос слегка надтреснут. Эта надтреснутость прибавляет новую прелесть феноменально симпатичному голосу, – но это ненадолго. Родись он в достаточном семействе, – он, может быть, сделался бы впоследствии знаменитым артистом»[481].
В эти дни Чайковский занят чтением трактата Артура Шопенгауэра «Мир как воля и представление», исторические труды Сергея Соловьева, а также сочиняет пьесу «Прерванные грезы» (соч. 40 № 2). В ней Чайковский использовал итальянскую песенку, которую услышал в Венеции в исполнении уличного певца и его маленькой дочки.
Кларан. Выход из кризиса
После Флоренции композитор вновь поселился в Кларане, но уже в компании Модеста, Коли Конради и слуги Алексея. Сюда должен был приехать Иосиф Котек, с которым Петр Ильич не виделся два с половиной месяца после встречи в Вене в конце 1877 года. Котек к этому времени обосновался в Берлине, где продолжил свое образование у знаменитого скрипача Йозефа Иоахима.
Отношения с Котеком складывались неровно – он позволял себе капризы и пользовался всеми возможностями, которые ему давала связь с Чайковским. Так, буквально за два месяца до описываемых событий Петр Ильич жаловался брату Анатолию:
«Знаешь, что мне приходит в голову. Живя на чужой счет, я подаю дурной пример Котику. И он это очень наивно выразил в одном из своих последних писем: “Если ты меня будешь упрекать за то. что я обратился к M[ada]me Мекк, то я тебе скажу: а ты-то сам!!!” Эта фраза мне весьма не понравилась, так же как и следующая: “Итак, я остаюсь в Берлине и буду жить на двести пятьдесят франков, которые буду получать от той самой особы, которая тебе дает тысячу пятьсот франков”. Эта фраза звучит как-то странно, каким-то упреком! Дескать, уж много больно тебе! Вообще я не знаю, хорошо ли делает он, решившись остаться за границей. Придется его выписать и поговорить обстоятельно. Так трудно теперь мне давать ему советы. Он спрашивает меня, следует ли ему оставаться в Берлине, чтобы учиться у Иоахима. Если бы я даже находил, что не следует, – могу ли высказать это? Ведь он скажет, что я говорю это, жалея давать ему денег»[482].
Тем не менее Котека нельзя упрекать совсем в неискренности в отношении Чайковского. Будучи в активной переписке с композитором, Иосиф всячески поддерживал его в самые тяжелые месяцы депрессии, помогал преодолеть жизненные невзгоды и вновь обрести веру в свои творческие силы. Завершая работу над инструментовкой Четвертой симфонии и оперы «Евгений Онегин», Чайковский мучительно сомневался, хватит ли у него «пороху на что-нибудь новое»[483]. В письме из Берлина от 10/22 декабря 1877 года Котек ободрял Чайковского:
«Вообще я за тебя довольно покоен теперь. Появится скоро симфония на удивление всего музыкального мира, потом опера, а затем… концерт скрипичный? Не правда ли? И года через 2 или 3 этот концерт будет исполняться в Москве и Петербурге господином Котеком (а попросту Моськой) и оркестром будет дирижировать непременно Петр Ильич Чайковский. Согласен?»[484]
Итак, Котек приехал 2/14 марта в Кларан. Он «навез много нот, и ожидается еще целая масса четырехручных аранжировок из Берлина»[485],– сообщал Чайковский брату Анатолию.
К этому моменту композитор начал писать Большую сонату для фортепиано (соч. 37). Дело продвигалось трудно, Чайковский все еще не мог войти в нужное творческое состояние. 3/15 марта он писал: «Работал неудачно, неуспешно»[486]. На следующий день было не лучше: «Занимался опять без увлеченья, насилуя себя. Не знаю и никак не могу постичь, почему, несмотря на столько благоприятных условий, я не расположен к работе. Выдохся я что ли? Приходится выжимать из себя жиденькие и дрянненькие мысленки и за каждым тактом задумываться. Но я добьюсь своего и надеюсь, что вдохновенье осенит снова»[487].
При этом Петр Ильич много музицировал с Котеком, играл с ним ряд новых скрипичных сочинений, которые тот привез с собой. В письме Надежде фон Мекк от 3/15 марта композитор сообщал: «Сегодня целый день я играл с Котеком и в 4 руки и со скрипкой. Я так давно не играл, не слышал хорошей музыки, что с неизъяснимым наслаждением предаюсь этому занятию»[488]. Особенное впечатление на Чайковского произвела «Испанская симфония» для скрипки с оркестром Эдуара Лало, где, по его словам, «много свежести, легкости, пикантных ритмов, красивых и отлично гармонизованных мелодий» и где автор, подобно Делибу и Бизе, «не гонится за глубиной, – но тщательно избегает рутины, ищет новых форм и заботится о музыкальной красоте больше, чем о соблюдении установленных традиций, как немцы»[489]. Чайковский играл с Котеком и свои недавно написанные сочинения: «Франческу да Римини», Четвертую симфонию, а также сцены из «Евгения Онегина».
В итоге к композитору стали возвращаться творческие силы. Переломным моментом можно считать 5/17 марта. Все происходящее и свое видение творческого процесса Чайковский подробно изложил Надежде Филаретовне:
«Не верьте тем, которые пытались убедить Вас, что музыкальное творчество есть холодное и рассудочное занятие. Только та музыка может тронуть, потрясти и задеть, которая вылилась из глубины взволнованной вдохновением артистической души. Нет никакого сомнения, что даже и величайшие музыкальные гении работали иногда, не согретые вдохновением. Это такой гость, который не всегда является на первый зов. Между тем работать нужно всегда, и настоящий, честный артист не может сидеть сложа руки под предлогом, что он не расположен. Если ждать расположения и не пытаться идти навстречу к нему, – то легко впасть в лень и апатию. Нужно терпеть и верить, и вдохновение неминуемо явится тому, кто сумел победить свое нерасположение. Со мной это случилось не далее как сегодня. Я писал Вам на днях, что хотя и работаю ежедневно, но без увлеченья. Стоило бы мне поддаться неохоте работать, и я бы долго ничего не сделал. Но вера и терпение никогда не покидают меня, и сегодня с утра я был охвачен тем непонятным и неизвестно откуда берущимся огнем вдохновения, о котором я говорил Вам и благодаря которому я знаю заранее, что все написанное мною сегодня будет иметь свойство западать в сердце и оставлять в нем впечатление»[490]. В конце письма Чайковский впервые сообщает о своем новом замысле – Концерте для скрипки с оркестром: «Я чувствую себя отлично и очень доволен сегодняшним днем. Работа шла очень успешно. Я пишу, кроме мелких пьес, сонату для фортепьяно и скрипичный концерт. Я надеюсь, что выеду из-за границы с порядочным запасом эскизов»[491].
Концерт для скрипки с оркестром настолько овладел Чайковским, что он вынужден отложить уже начатую Большую сонату и полностью посвятить себя новому замыслу.
«Погода ужасная, гулять нет никакой возможности. Дождь и снег, чередуясь, делают прогулку мало желательной. Все утро сидел за скрипичным концертом, который начал вчера, и до такой степени увлекся, что бросил покамест сонату. Хочу воспользоваться присутствием Котека здесь. Это будет для меня новая и трудная работа, но зато и интересная», – сообщал композитор брату 6/18 марта. Об этом же днем позже, 7/19 марта 1878 года, Чайковский писал Надежде фон Мекк: «Coнaтa и кoнцepт oчeнь зaнимaют мeня. B пepвый paз в жизни мнe пpишлocь нaчaть нoвyю вeщь, нe кoнчивши пpeдыдyщeй. Дo cиx пop я вceгдa дepжaлcя нeyклoннo пpaвилa никoгдa нe пpиcтyпaть к нoвoмy тpyдy, пoкa cтapый нe кoнчeн. Ha этoт paз cлyчилocь тaк, чтo я нe мoг пoбopoть в ceбe oxoты нaбpocaть эcкизы для концepтa, a пoтoм yвлeкcя и ocтaвил в cтopoнe coнaтy, к кoтopoй пoнeмнoжкy вoзвpaщaюcь oднaкo жe»[492].
Концерт создавался стремительно, практически на едином творческом порыве. Уже через три дня, 10/22 марта, Чайковский в письме фон Мекк сообщал о готовности первой части и о своем приподнятом настроении: «Мне так хорошо, я так покоен, доволен собой по причине успешной работы, здоровье мое в таком превосходном состоянии, в будущем так мало тревожного и грозного, что я смело могу назвать мое теперешнее состояние счастьем. <…> Пepвaя чacть cкpипичнoгo кoнцepтa yжe гoтoвa. Зaвтpa пpиcтyплю кo втopoй. C тoгo дня кaк блaгoпpиятнoe нacтpoeниe нacтyпилo, oнo нe ocтaвляeт мeня. B тaкoм фaзиce дyxoвнoй жизни coчинeниe yтpaчивaeт впoлнe xapaктep тpyдa: этo cплoшнoe нacлaждeниe. Пoкa пишeшь, нe зaмeчaeшь, кaк вpeмя пpoxoдит, и ecли б никтo нe являлcя пpepывaть paбoтy, – пpocидeл бы цeлый дeнь нe вcтaвaя»