[509]. В Браилове Петр Ильич не только отдыхал, но и ежедневно работал сразу над несколькими сочинениями, завершил цикл из трех пьес для скрипки и фортепиано (соч. 42). Он посвящен Браилову, но его название скрыто на титульном листе первого издания под сокращением «Б……»[510].
Несколько дней июня Чайковский провел в Москве, затем пять дней гостил у Кондратьева в его имении Низы, вновь Каменка и Вербовка. Творческий подъем, который Чайковский переживает, просто невероятен: за первые три с небольшим месяца в России, помимо марша «Русский добровольный флот» и пьес для скрипки и фортепиано, он пишет Большую сонату (соч. 37), Двенадцать пьес средней трудности (соч. 40), «Детский альбом» (соч. 39), Шесть романсов (соч. 38), Литургию святого Иоанна Златоуста. В августе композитор вновь гостил в Браилове. Здесь у него возник замысел нового крупного сочинения – оркестровой сюиты.
В это время в Париже проходила Всемирная выставка. Чайковский еще зимой отказался стать делегатом, но его произведения были исполнены сразу в нескольких русских концертах в зале дворца Трокадеро с огромным успехом. Настоящим триумфом стало исполнение Николаем Рубинштейном Первого концерта для фортепиано с оркестром, причем он прозвучал дважды – на первом и на заключительном концерте.
В конце лета Петр Ильич окончательно принял для себя решение оставить преподавание в Московской консерватории. Один из поводов композитор изложил в письме Модесту Ильичу:
«…я взял газету (“Новое время”) и нашел в ней московский фельетон, посвященный грязной, подлой, мерзкой и полной клевет филиппике против Консерватории. Лично про меня там почти ничего нет и даже упоминается, что я занимаюсь одной музыкой, не принимая участия в интригах и дрязгах. Но в одном месте статьи толкуется про амуры профессоров с девицами и в конце ее прибавляется: “есть в Консерватории еще амуры другого рода, но о них, по весьма понятной причине, я говорить не буду” и т. д. Понятно, на что это намек. Итак, тот дамоклов меч в виде газетной инсинуации, которого я боюсь больше всего в мире, опять хватил меня по шее. Положим, что лично до меня инсинуация на сей раз не касается, но тем хуже. Моя бугрская репутация падает на всю Консерваторию, и от этого мне еще стыднее, еще тяжелее. Я геройски и философски выдержал этот неожиданный пассаж»[511].
Изначально Петр Ильич планировал завершить преподавание в консерватории в декабре, но затем передумал. В письме Анатолию он писал: «Вчера вечером меня осенила гениальная мысль, что теперь, когда есть кому меня заменить в Консерватории, совершенно излишне продолжать тянуть эту скучную канитель до декабря или до ноября. Я совсем упустил из виду, что в сущности ничто особенное меня не привязывает к Консерватории и что особенно деликатничать нечего. Сегодня я объявил Рубинштейну, что уезжаю в конце этой недели. Ты можешь себе представить, до чего я доволен!»[512] Чайковский вновь решил надолго отправиться в Европу. Навестив родных в Каменке, в ноябре он уехал.
Назад в Европу
Следующие несколько лет жизнь Чайковского включала проживание в разных европейских городах и приезды в Россию, посещение родных и друзей. «Я бы хотел жить большую часть года в деревне, то у сестры, то в Браилове, если позволите мне весной и осенью проводить там несколько времени. Я бы хотел также проводить по нескольку времени в таких местах, как С1arens или как Флоренция. Словом, я бы несколько времени вел такую же кочующую жизнь, как в истекшем году»[513], – писал он в одном из писем Мекк.
Уехав осенью 1878 года из России, первые полтора месяца Чайковский провел во Флоренции. Жилье ему предоставила Надежда Филаретовна. В письме Чайковскому она подробно описала место, которое считала для него наиболее подходящим:
«Квартира эта находится в расстоянии от города одной версты, приблизительно в полуверсте от нашей виллы; состоит она в одном restaurant (Bonciani), в котором теперь, конечно, никто не бывает, хотя и стоят столики и стулья перед рестораном. При домике довольно большой сад, но, главное, прелестная прогулка по самой Viale: здесь сейчас лежит монастырь и Campo Santo. San Miniato – очаровательное место. Несмотря на теперешнюю мертвую природу и ненастную погоду, я каждый раз восхищаюсь этим местом, когда там бываю. Представьте себе, Петр Ильич, огромную террасу, на середине которой стоит очень высокая фигура Михаила-архангела, окруженная тремя другими фигурами (копия с такой же статуи Микель-Анджело). Внизу этой террасы, у ног зрителя расстилается Флоренция и другие окружные селения, позади которых высятся Апеннины»[514].
Во Флоренции Чайковский много читал, гулял, работал, а также наконец приступил к новой опере – «Орлеанская дева». Мысль об этом сюжете возникла еще в Каменке, где Чайковский прочел одноименную драму Фридриха Шиллера в переводе Жуковского.
В личной библиотеке Чайковского сохранился том из полного собрания сочинений Жуковского, с его переводом «Орлеанской девы» Шиллера. Это издание содержит пометы Чайковского, зафиксировавшие процесс создания композитором либретто будущей оперы.
Из Флоренции 6/18 декабря Петр Ильич делился с Надеждой Филаретовной:
«…У меня покамест есть только драма Шиллера в переводе Жуковского. Очевидно, оперный текст не может быть основан строго по сценариуму Шиллера. В нем слишком много лиц, слишком много второстепенных эпизодов. Требуется переделка, а не только сокращение… Кроме того, я хочу порыться в каталогах и достать целую маленькую библиотеку по части Jeanne d’Arс»[515].
В ответ Надежда Филаретовна прислала Чайковскому труд французского историка Анри Валлона «Жанна д'Арк». Композитор писал об этой книге: «Она чудная, – как издание. Написана же она хотя и хорошо, но с слишком очевидным намерением уверить читателя, что Иоанна и в самом деле водилась с архангелами, ангелами и святыми. <…> Тем не менее я пожираю ее. В конце разбираются все литературные и музыкальные обработки сюжета, причем Шиллеру достается, a M-r Mermet (очень посредственный талант) осыпается похвалами. Тут же приложены два отрывка из его оперы, очень плохо ее рекомендующие, особенно хор ангелов донельзя плох»[516]. В своем труде Валлон рассматривает всю историю жизни, подвигов, суда, казни Жанны и реабилитации ее имени. Валлон также уделяет большое внимание образу Жанны в разных видах искусства, в том числе в театре и в музыке. 10/22 декабря Петр Ильич писал брату Модесту:
«Последние дни прошли в очень сильной творческой лихорадке. Я принялся за “Орлеанскую деву”, и ты не можешь себе представить, как это мне трудно досталось. Т. е. трудность не в отсутствии вдохновения, а, напротив, в слишком сильном напоре оного. (Надеюсь, что ты не упрекнешь меня в самохвальстве.) Мной овладело какое-то бешенство: я целые три дни мучился и терзался, что матерьялу так много, а человеческих сил и времени так мало! Мне хотелось в один час сделать все, как это иногда бывает в сновидении. Ногти искусаны, желудок действовал плохо, для сна приходилось увеличивать винную порцию. а вчера вечером, читая книгу о Жан д'Арк, подаренную мне Н[адеждой] Ф[иларетовной] (великолепное издание, стоющее по меньшей мере фр[анков] 200), и дойдя до процесса abjuration и самой казни (она ужасно кричала все время, когда ее вели, и умоляла, чтоб ей отрубили голову, но не жгли), я страшно разревелся. Мне вдруг сделалось так жалко, больно за все человечество и взяла невыразимая тоска!»[517]
Одновременно во Флоренции Петр Ильич создает еще одно произведение, на этот раз литературное, стихотворение, посвященное его любимым цветам – ландышам. Посылая свое сочинение 15/27 декабря брату Модесту вместе с письмом из Флоренции, Чайковский делился своими мыслями:
«Вчера во время гулянья, не знаю почему, я вспомнил, как мы весной все ездили в лес (Зрубанец) за ландышами. Оттого ли, что погода стоит отвратительная, оттого ли, что вообще я был вчера грустно настроен, – но вдруг мне захотелось воспеть ландыши в стихотворной форме. Целый день и все сегодняшнее утро я провозился над стихами и в результате получилась пиэса, которую при сем тебе посылаю отдельно. Я ужасно горжусь этим стихотворением. В первый раз в жизни мне удалось написать в самом деле недурные стихи, к тому же глубоко прочувствованные. Уверяю тебя, что хотя они мне достались с большим трудом, но я работал над ними с таким же удовольствием, как и над музыкой. Пожалуйста, дай сему моему творению самую широкую публичность; прочти его Леле, Ларошу, у Давыдовых, Саше и Тане, Алине Ивановне, Жедринскому с Толей и т. д. Хочу, чтоб все удивлялись и восхищались. <…> Так как я не поэт, а только стихоплет, то, может быть я ошибаюсь, но мне кажется, что стихотворение никогда не может быть вполне искренно, вполне вылиться из души. Законы стихосложения, рифма (особенно рифма) обуславливают деланность. Поэтому я скажу, что музыка все-таки бесконечно выше поэзии. Само собой разумеется, что и в музыке бывает то, что французы называют remplisage [пустая вставка], но он менее чувствуется. При внимательном анализе во всяком стихотворении можно найти строки, существующие только для рифмы»[518].
Когда в конце весны в последний раз срываю
Любимые цветы, – тоска мне давит грудь,
И к будущему я молитвенно взываю:
Хоть раз еще хочу на ландыши взглянуть.