Вот отцвели они. Стрелой промчалось лето,
Короче стали дни, умолк пернатый хор,
Скупее солнце нам дает тепла и света,
И разостлал уж лес свой лиственный ковер.
Потом, когда придет пора зимы суровой
И снежной пеленой оденутся леса,
Уныло я брожу и жду с тоскою новой,
Чтоб солнышком весны блеснули небеса.
Не радуют меня ни книга, ни беседа,
Ни быстрый бег саней, ни бала шумный блеск,
Ни Патти, ни театр, ни тонкости обеда,
Ни тлеющих полен в камине тихий треск.
Я жду весны. И вот волшебница явилась,
Свой саван сбросил лес и нам готовит тень,
И реки потекли, и роща огласилась,
И наконец настал давно желанный день!
Скорее в лес!.. Бегу знакомою тропою.
Ужель сбылись мечты, осуществились сны?..
Вот он! Склонясь к земле, я трепетной рукою
Срываю чудный дар волшебницы-весны.
О ландыш! Отчего так радуешь ты взоры?
Другие есть цветы роскошней и пышней,
И ярче краски в них, и веселей узоры,
Но прелести в них нет таинственной твоей.
В чем тайна чар твоих? Что ты душе вещаешь?
Чем манишь ты к себе и сердце веселишь?
Иль радостей былых ты призрак воскрешаешь?
Или блаженство нам грядущее сулишь?
Не знаю. Но меня твое благоуханье,
Как винная струя, и греет, и пьянит.
Как музыка, оно стесняет мне дыханье
И, как огонь любви, питает жар ланит.
И счастлив я, пока цветешь ты, ландыш скромный,
От скуки зимних дней давно прошел и след,
И нет гнетущих дум, и сердце в неге томной
Приветствует с тобой забвенье зол и бед.
Но ты отцвел. Опять чредой однообразной
Дни тихо потекут, и прежнего сильней
Томиться буду я тоскою неотвязной,
Мучительной мечтой о счастье майских дней.
И вот когда-нибудь весна опять разбудит
И от оков воздвигнет мир живой,
Но час пробьет. Меня – среди живых не будет,
Я встречу, как и все, черед свой роковой.
Что будет там?.. Куда, в час смерти окрыленный,
Мой дух, веленью вняв, беззвучно воспарит?
Ответа нет! Молчи, мой ум неугомонный,
Тебе не разгадать, чем вечность нас дарит.
Но, как природа вся, мы, жаждой жить влекомы,
Зовем тебя и ждем, красавица весна!
Нам радости земли так близки, так знакомы, —
Зияющая пасть могилы так темна!
16/28 декабря Чайковский уехал в Париж, где провел десять дней вместе со слугой Алешей и присоединившимся к ним Котеком. В Париже они гуляли, посетили Лувр, много были в театрах. В «Комеди Франсез» они были на трагедии Жана Расина «Андромаха», где главную роль играла великая французская актриса Сара Бернар. Отношения с Котеком начали давать трещину. Отчасти причиной могла стать история издания переложения Скрипичного концерта, при котором Котек внес множество изменений в партию скрипки, не согласовав их с Чайковским, а также его бесконечные флирты и романы с дамами. В Париже Чайковский явно был раздражен Иосифом, в одном из писем Анатолию композитор жаловался:
«Присутствие Котека не принесло мне никакого удовольствия. Он был бы очень приятный товарищ для меня в Clarens, где мы бы целый день играли с ним в четыре руки. Здесь он своей наивностью, неумением держать себя и еще одной чертой, про которую не хочется говорить, на каждом шагу раздражает меня, а так как я вследствие маленькой порции яда гадины[519] все эти дни очень раздражителен, – то, в результате, его сообщество скорее мне неприятно, чем приятно. Особенно меня злит совершенно небывалая в нем прежде женолюбивость. Все наши разговоры вертятся на том <…> В сущности, он тот же милый, добрый, любящий, наивно-добродушный юноша, и нужна вся моя подлость и раздражительность, чтобы тяготиться им. Меня постоянно укоряет совесть за то, что я недостаточно ласков с ним, и это мешает полноте удовольствия, которое, несмотря на все, Париж все-таки доставляет мне минутами. Сегодня мне удалось устроить так, что я буду в Comédie Française без него. Быть с ним в театре настоящая мука. Каждую минуту он требует перевода всего, что говорится на сцене. Ах, бедный, добрый Котик! Он и не подозревает, что я жалуюсь на него!»[520]
Одной из целей поездки был сбор материалов для «Орлеанской девы». С этой задачей Петр Ильич справился. Он писал:
«Я очень рад, что приобрел книгу Miсhe1et, она даст мне немало полезных сведений. Что касается оперы Mermet, то в общем я нашел сценариум этой оперы очень плохим, но есть две-три эффектные сцены, которыми я, может быть, воспользуюсь. В конце концов я пришел к заключению, что трагедия Шиллера хотя и не согласна с исторической правдой, – но превосходит все другие художественные изображения Иоанны глубиной психологической правды»[521].
Для Чайковского, безусловно, большое значение имело соотношение психологической и исторической правды. С этим связано привлечение и изучение не только литературных, но и исторических трудов, таких как упоминавшиеся книги Валлона и Мишле в работе над «Орлеанской девой». При всей «психологической» правде трагедии Шиллера композитор не мог принять финал, в котором Иоанна должна погибнуть на поле боя со знаменем в руке. В опере она умирает на костре в соответствии с общепринятыми представлениями об исторической правде тех событий.
После Парижа Чайковский месяц провел в Кларане, где значительно продвинулся в сочинении оперы. Композитор писал: «Я очень доволен своей музыкальной работой. Что касается литературной, т. е. либретто, то этот труд, наверно, отнимет у меня хотя несколько дней жизни. Трудно передать Вам, до чего я утомляюсь. Сколько перьев я изгрызу, прежде чем вытяну из себя несколько строчек! Сколько раз я встаю в совершенном отчаянье оттого, что рифма не дается, или не выходит известное число стоп, или оттого, что недоумеваю, что в данную минуту должно говорить то или другое лицо»[522].
Собрав все возможные источники, Чайковский и как композитор, и как либреттист создает свою историю «Орлеанской девы», историю о предательстве и запретной любви в определенных исторических обстоятельствах, в новом их проявлении.
В Кларане Чайковский много читал, в частности, роман Федора Достоевского «Братья Карамазовы», который стал появляться в номерах журнала «Русский вестник»:
«А я, как нарочно, под впечатлением повести Достоевского “Братья Карамазовы”. Если ты не читал этого, беги и тотчас доставай “Русский вестник” за январь. Там есть сцена, когда в монастырском скиту старец Зосима принимает посетителей. Между прочим, изображается женщина, убитая горем оттого, что у нее все дети умерли, и после последнего ребенка ее одолела сумасшедшая тоска, и она, бросив мужа, скитается. Когда я прочел ее рассказ о смерти последнего ребенка и слова, в которых она описывает свою безысходную тоску, я расплакался так, как давно от чтения не плакал. На меня это произвело потрясающее впечатление»[523].
Из Кларана Петр Ильич направился вновь в Париж, на этот раз на три недели. Здесь он продолжил работу над «Орлеанской девой» и 22 февраля/6 марта 1879 года Чайковский констатировал: «Вчера был для меня весьма многозначительный день. Совершенно неожиданно для самого себя я кончил вполне оперу»[524].
Далее 2/14 марта композитор приехал в Берлин, собирался сразу отправиться в Петербург, но вынужден был задержаться. Причины Чайковский изложил в письме Надежде фон Мекк:
«Вы, вероятно, удивитесь, дорогой друг, что я все еще в Берлине. Случилось обстоятельство, рисующее меня с очень смешной стороны, – но тем не менее я Вам раскрою его по привычке говорить Вам все, что со мной случается. Я так умно распорядился своими суммами в Париже, что, совершив перед самым отъездом все свои уплаты, очутился с деньгами, которых не вполне доставало, чтобы доехать до Петербурга. Когда же я приехал в Берлин, то оказалось, что мне нельзя тронуться отсюда, пока не явится вспомогательная сумма. Я телеграфировал тотчас же Юргенсону (который мне должен), чтобы он послал мне по телеграфу недостающие деньги, но почему-то до сих пор не получаю их. Сейчас телеграфировал еще раз. Нет никакого сомнения, что сегодня же вечером или же завтра утром я получу ожидаемое. Причина моей ошибки заключается главнейшим образом в том, что ни с того ни с сего я увлекся в последние дни в Париже манией франтовства, чего со мной никогда до сих пор не было, и имел глупость приобресть себе совершенно излишнее количество предметов по части платья и белья. Мне тем более совестно говорить Вам об этом, что Вам слишком хорошо известно, как много у меня было денег и как я ребячески глупо обошелся с ними»[525].
Мекк тут же ответила: «А я на Вас очень сердита, мой милый, бесценный друг, Вы обещали мне, и я очень держусь за это обещание, что при каждой надобности какой-нибудь денежной суммы Вы обратитесь ко мне, и вдруг теперь, когда Вам была такая крайняя необходимость в деньгах, Вы телеграфируете Юргенсону, а мне ни словечка, ай, ай, ай»[526]
Когда все финансовые проблемы Чайковского разрешились, он смог выехать из Берлина в Петербург.
«Онегин»
Вернувшись в Россию, несколько дней Чайковский провел в Петербурге с братьями. Далее ему предстояло важное событие – премьера оперы «Евгений Онегин». Как и мечтал автор, это был спектакль Московской консерватории на сцене Малого театра. Чайковский успел попасть в Москву на репетицию, которая проходила с декорациями, в костюмах, но так как зрительный зал не был ос