Здесь Петра Ильича настигло еще одно неприятное известие – его многолетний друг Владимир Шиловский якобы публично высказался о затраченных на композитора огромных денежных суммах и его неблагодарности. Неизвестно, что произошло на самом деле и кто «донес» это Чайковскому, ведь его и без того тяготила та финансовая зависимость от Владимира, в которой он оказался много лет назад. Молчать Петр Ильич не стал и разразился огромным письмом:
«Володя!
Из достоверных источников до меня дошло, что ты жалуешься во всеуслышание на мою неблагодарность и говоришь при этом, что я получил от тебя 28 тысяч рублей!!! Я бы солгал, если б сказал, что совершенно равнодушен к распространяемым тобой слухам. Мне это неприятно, – но я смиряюсь, ибо несу должную кару за неразборчивость к добыванию денег и за ту долю несомненного интересанства, которую я проявил в моих с тобой отношениях. <…> …ты самым нещадным образом преувеличил как сумму своих щедрот, так и пропорционально степень моей черной неблагодарности. На эти вещи память у меня изумительно хорошая, и я тебе сейчас скажу копейка в копейку, сколько получил от тебя. <…> …всего – 7550 рублей серебром. Это и много и мало. Много, – с точки зрения абсолютной ценности денег. Мало, – если принять во внимание все неисчислимые нравственные муки, которые мне эти деньги стоили; мало, – если вспомнить, что ты богатый меценат, а я бедный артист; очень мало, – если ты припомнишь твои бесчисленные уверения в любви ко мне и готовности на всякие жертвы, наконец – совершенный нуль в сравнении с тем, что ты так часто обещал мне!»[533]
На несколько лет общение Чайковского и Шиловского было прервано.
Из Браилова композитор вновь вернулся в Каменку, продолжил работу над «Орлеанской девой», съездил в Низы навестить Кондратьева. В начале августа в Каменку приехал Котек. Петр Ильич с ним много музицировал, а также ставил спектакль с участием домочадцев, включая всех своих племянников. Последний летний месяц Чайковский по приглашению Надежды Филаретовны провел на хуторе ее браиловского имения – Симаки. «Домик старый-престарый, густой сад с вековыми дубами и липами, очень запущенный и именно поэтому-то восхитительный, река в конце сада, чудный вид на село и дальний лес с балкона, удаление от завода, местечка и всякого шума и суеты, абсолютная тишина, необыкновенно комфортабельно устроенное помещение, состоящее из залы, огромного кабинета, столовой, спальни и Алешиной комнаты, – все это как нельзя более соответствует моим вкусам и наклонностям. Кругом усадьбы, – поля, перелески, где можно бродить никого не встречая, что я сейчас и сделал с невыразимым удовольствием. Наконец, в довершение всего, – при мне состоит старый лакашка Леон, с которым я нимало не стесняюсь, повар, которого я не вижу, и кучер при фаэтоне с четверкой, которою могу пользоваться, хотя предпочел бы не пользоваться, ибо это как бы ставит меня в необходимость ездить, – а я ходить предпочитаю»[534].
В это время сама Мекк находилась в Браилове, о чем Петр Ильич также сообщал брату Модесту: «Близость Н[адежды] Ф[иларетовны] смущает меня, хотя, в сущности, это глупо. Ведь я же знаю, что никто меня беспокоить не будет. Я просто привык относиться к Н[адежде] Ф[иларетовне] как к какому-то отдаленному и невидимому доброму гению, и видимость его, т. е. сознание, что она живет в трех верстах и как простая смертная, – меня беспокоит. <…> Вся обстановка чудная, и я наслаждаюсь невыразимо. Признаться сказать, я сильно устал от вечной Каменской суеты и жаждал уединения всеми силами души моей»[535].
Пребывание в Каменке омрачила печальная новость о смерти Николая Львовича Бочечкарова, которого Чайковский знал на протяжении десяти лет. Бочечкаров вел довольно странный образ жизни – по сути был нищим, жил в долг, но это не мешало ему вести приятное существование довольного и благополучного человека. Многие его поддерживали и материально помогали. Как вспоминал Модест Ильич, для композитора в московские годы «изучать привычки, слушать рассуждения, поучаться всевозможным предрассудкам этого старичка – стало… любимым времяпровождением в свободные часы»[536]. Петр Ильич также взял на себя денежные заботы о Бочечкарове. Известие о смерти приятеля стало для композитора «убийственно грустным». «Это был один из тех людей, которые никогда не могут примириться с мыслью о смерти. Он никогда даже не произносил этого слова. Замечательно, что даже во время болезни он, по-видимому, совсем не допускал и мысли о возможности смертельного исхода»[537], – писал Чайковский.
В Симаках Чайковский наконец завершил инструментовку «Орлеанской девы». К этому времени Первая оркестровая сюита готовилась к изданию. Внезапно Чайковскому показалось, что необходима переделка, так как все части в сюите оказались двухдольные. В Симаках Петр Ильич сочинил новую часть – Дивертисмент. Об этом он писал Юргенсону: «Печатается ли, т. е. гравируется ли сюита? Если еще не дошли до № 4, то я буду донельзя счастлив. Только теперь я вдруг сообразил, что все 5 частей сюиты в двухдольном ритме. Это невозможно. А так как № 4 сомнительного достоинства, то я поспешил написать вместо него другую вещь в ритме вальса, которая несравненно лучше»[538].
Получив ответ издателя, а также предложение не заменять номер в сюите, а просто добавить, Петр Ильич написал ему письмо, в котором просил посоветоваться с Танеевым, причем о собственном сочинении композитор говорит с заметной иронией:
«Merci! Очень благодарен тебе за милое согласие принять новую часть. Ты пишешь, что следовало бы Marche miniature оставить. Видишь что, душа моя. Мне с некоторых пор стало казаться, что этот миниатюрный марш есть миниатюрное говнецо. Откровенно сказать, я бы желал выбросить эту дрянь вовсе. К тому же 6 частей я нахожу слишком много. Лучше бы всего было, если б ты согласился поступить согласно моему вчерашнему письму и миниатюр выбросить. <…>
Но дело в том, что я плохой судья в своих вещах, пока они не сыграны. Кажется, Танеев знаком с сюитой. Я вполне полагаюсь на его суждение. Пошли к нему, пожалуйста, записочку и попроси его откровенно сказать свое мнение. Если он положа руку на сердце скажет, что жалко бросать миниатюр, то пусть будет 6 частей. Если же нет, то брось! Убытки беру на себя (не великодушничай), – это будет справедливо.
В случае же, если б Танеев заставил бы тебя сохранить говнецо, то порядок частей следующий:
1) Интр[одукция] и ф[уга].
2) Divertimento.
3) Scherzo.
4) Говнецо.
5) Гавот.
Увидимся довольно скоро. Один разик я попросил бы тебя написать по данному вчера адресу. Я отправлюсь туда через несколько дней.
Твой П. Чайковский
(родитель говнеца)»[539].
Первые три недели сентября композитор провел в Петербурге и Москве в работе и встречах с друзьями. Петр Ильич уже несколько отвык от столичного образа жизни. Будучи в Москве, он писал брату о завтраке с Юргенсоном и Николаем Рубинштейном: «О Москва! Не успел я приехать, как тотчас же пришлось напиваться пьяным. Они ушли в 2 часа, а в 5 был назначен обед у Юргенсона, где опять пили, пили и пили. Не могу тебе передать, до чего мне было жутко и противно окунуться в этот московский элемент пьянства»[540]. В конце сентября Чайковский отправился к родным в Каменку. 8 ноября композитор вновь уехал в Европу.
Париж – Рим
Зиму 1879/80 года он прожил в Париже и большей частью в Риме. Начал работать над Вторым концертом для фортепиано с оркестром. Когда Петр Ильич приехал в Рим, там уже находился Модест с Колей Конради, все вместе много гуляли, осматривали достопримечательности Вечного города: «Последнее время ознаменовалось тем, что я испытал значительное удовольствие от посещения некоторых музеев. В Ватикане некоторые картины (“Преображение” Рафаэля и “Причащение св[ятого] Иеронима” Доменикино) произвели на меня впечатление. Фрески Микель-Анджело в Сикстинской капелле тоже перестали быть для меня тарабарской грамотой, и я начинаю проникаться удивлением к оригинальной и мощной красоте его. Был я также в Казино виллы Боргезе, где находятся несколько замечательных статуй, и остался доволен»[541]. Здесь в первые дни 1880 года у Чайковского возник замысел нового сочинения – «Итальянского каприччио» на народные темы.
В солнечный Рим приходит трагическое известие – 9 января умер Илья Петрович Чайковский. Выехать попрощаться с отцом Петр Ильич не успел, он до марта остался в Европе. Перед отъездом в Россию Чайковский на несколько дней задержался в Париже, где встретился с Кондратьевым, побывал на нескольких драматических спектаклях. Одной из черт характера Чайковского были сильные перепады настроения, выражающиеся в том, что люди или обстоятельства, в которых он всегда чувствовал себя комфортно, в определенный момент вызывали раздражение. Так, он пишет Модесту о встрече с Кондратьевым:
«Последнее утро в Париже провел очень приятно. т. е. без Кондратьева, который меня начинает раздражать до последней степени и с которым уж, конечно, я никогда нигде не буду проводить время иначе, как в более обширном обществе. Tête-à-tête с ним невозможен. Шуточки его утратили для меня всякую новизну. Зато его хвастливость, неожиданные переходы от одного настроения к другому, самовлюбленность, отсутствие правдивости, мелочное себялюбие, жалкий, хотя и наивный эгоизм, проявления самой отвратительной скаредности, словом, вся кондратьевская натура, которая под симпатичной тоненькой корочкой скрывает довольно дрянненькую душонку, – сделались мне невыносимы, Тщетно я стараюсь себя убедить, что все это мне только кажется, что нужно быть снисходительным, что я сам, может быть, гораздо хуже его и т. д., – он мне стал тошен»