я не в состоянии приняться за работу. Мне очень было бы неприятно, если б мой ответ был понят не так, как следует, и если бы Ник[олай] Григ[орьевич] нашел в нем что-нибудь лично для себя обидно»[561].
Оказалось, что такая резкая реакция Чайковского связана с общим нервным состоянием из-за новых долгов и отсутствия средств. Петр Ильич изложил Юргенсону в том же письме, как он сам определил, одну из «бесчисленных песенок на тему: денег дайте»[562] и попросил возможности договориться с кем-то из «музыкальных тузов»[563] о ссуде в 4000 рублей, которую не может попросить у Мекк, так как уже истратил ее средств более, чем возможно. Необходимую сумму в долг композитор получил:
«Я, нижеподписавшийся, взял заимообразно у Сергея Михайловича Третьякова и Петра Ивановича Юргенсона четыре тысячи рублей серебром, кои возвратить обязуюсь готовящимися манускриптами (1000 р.), частью же поспектакльной платой, которую мне предстоит получить из Дирекции Императорских театров за представления опер моих: “Орлеанская дева” и “Евгений Онегин”.
Относительно сочинения для выставки вскоре Петр Ильич получил подробные разъяснения от Николая Рубинштейна:
«Друг Петр Ильич.
Вчера, узнав содержание твоего последнего письма к Петру Ивановичу, я убедился, что ты совсем прав, и потому спешу исправить свою ошибку. Состоя председателем музыкального отдела выставки, я бы желал возвысить значение искусственной части выставки и потому предположил не ограничиваться военной музыкой или бальным оркестром, но исполнять от времени до времени отечественные сочинения большим оркестром и хором, если нужно, и даже дать несколько отдельных концертов. Для этого мне хотелось бы иметь исключительную новую программу из вещей, нарочно написанных для этой цели. Так как предполагается несколько торжеств, как то 25-летие коронации, освящение Храма Спасителя и открытие выставки, и каждое торжество требует музыку, то желательно бы иметь для этих случаев хорошую вещь для исполнения. Без всяких комплиментов, ты понимаешь, что твое сочинение мне было бы дороже и милее всяких других. Это не заказ, но большое одолжение для меня, во-первых, для дела – во-вторых, и еще раз для меня. Ни форму, ни тему не назначаю; прошу, чтобы сочинение продолжалось от 15 до 25 минут, с хором или без него, но, конечно, без соло; слова или сам сочини на один из трех вышесказанных мотивов, или закажи кому-нибудь помимо меня; или же сочини что-нибудь без слов; но заглавие должно быть одно из предстоящих торжеств; срок присылки желателен бы от 1-го декабря до 1-го января. Вперед искреннее спасибо за твою готовность и вероятно за отличное исполнение моего желания.
Жду твоего решения: убей, но люби»[566].
Расписка Чайковского о денежном займе у Сергея Третьякова и Петра Юргенсона. Каменка. 20 июля 1880 г.
Чайковский не смог отказать и в сентябре взялся за сочинение. Юргенсон со свойственным ему юмором в письме другу констатировал:
«О юбилярной пьесе я тебе много писал, целую симфонию писем, ты все забываешь (хи-хи-хи). Материн сын, понимай: пиши, что хочешь! Любопытно бы посмотреть, как это ты “начнешь” и как ругаешь, ругаешь – а потом увлечешься»[567].
В середине ноября Торжественная увертюра «1812 год» по случаю освящения храма Христа Спасителя в Москве была полностью готова.
Алеша
В ноябре 1880 года произошло событие частной жизни композитора, которое глубоко его затронуло. Алешу, слугу Чайковского призвали на военную службу, которую он проходил в Москве, в Екатеринославском 1-м лейб-гренадерском полку:
«Возвращаюсь к Алеше. Я получаю от него очень невеселые письма, и это удваивает мое сокрушение по нем. Бедный мальчик! нелегко ему достается служба на пользу государства. И ведь это на много еще лет! Мне кажется, что я никогда не привыкну к его отсутствию; ежеминутно мне приходится вспоминать его и чувствовать, какого необходимого друга я потерял в нем. Он так хорошо знал все мои привычки, он так умел в каждый момент моей жизни быть мне нужным и полезным, что никакой другой хотя бы самый усердный слуга не может мне заменить его. А между тем у меня теперь такой хаос в моем маленьком хозяйстве, что я недоумеваю, как суметь обойтись без слуги. При Алеше я знал, что каждая нужная мне бумажка, каждый предмет, в котором во время занятий встретится надобность, – систематически расположены каждый в своем месте. Будучи страшно рассеян и вечно погружен в свои музыкальные комбинации, я нуждаюсь, чтобы около меня был кто-нибудь пекущийся обо мне и обо всем моем достоянии. Теперь я совершенно потерялся. Из увезенного мной из Каменки платья и белья 1½ месяца тому назад теперь оказывается только половина, куда девалось все остальное, – не знаю и не понимаю. Приходится сделать над собой усилие и обратить на все это внимание, но, к сожалению, мне легче написать 40 симфоний, чем соблюсти порядок в моем крошечном достоянии»[568].
Чайковский относился к Алексею вовсе не как к прислуге, а как к близкому человеку, испытывал дружеские или даже скорее отеческие чувства. Композитор активно занимался его образованием – Алексей много писал, читал, занимался арифметикой и даже французским языком. Петр Ильич брал его с собой в музеи и театры. Когда Алексей начал служить, Чайковский навещал его в казарме, помогал деньгами и даже познакомился с его полковым командиром, супруге которого композитор иногда аккомпанировал.
Военная служба Алеши закончилась внезапно. В начале января 1883 года, после побывки у родных, перебравший лишнего Софронов отправился не в казарму, а в «нумера». После этого он обнаружил пропажу всех денег и серьезные проблемы со здоровьем – следствие тяжелейшего отравления. Чайковский, узнав о «приключениях» Алеши, писал:
«Леня!
Получив твое письмо и поначалу увидев, что с тобой случилось несчастье, я было ужасно испугался, но, прочтя до конца, успокоился. Это даже хорошо, что ты попал в нумера, а не в казармы. Кто знает – быть может, в пьяном виде ты бы что-нибудь наскандальничал в полку, и это было бы гораздо хуже. Разумеется, очень жаль денег, – но это все-таки лучше, чем какая-нибудь история в полку. Пусть это послужит тебе уроком: отчего иногда и не выпить, но до безобразия напиваться нехорошо. <…> Смотри же, пей, да дело разумей!»[569]
Петр Ильич сильно переживал из-за здоровья своего подопечного, однако именно оно стало поводом для сокращения срока службы Алексея, который сначала получил отпуск, а затем был признан «непоправившимся» и был уволен в запас.
Потрясения
13 февраля 1881 года в Мариинском театре состоялась премьера оперы «Орлеанская дева», дирижировал Эдуард Направник, партию Иоанны исполняла Мария Каменская, Лионеля – Ипполит Прянишников, Дюнуа – Федор Стравинский. Спектакль прошел с большим успехом. Все происходившее в тот вечер Чайковский подробно описал в письме Надежде фон Мекк:
«Тяжелый день прожил я 13-го числа. С утра я уже начал волноваться и терзаться страхом, а к вечеру я был просто подавлен тяжелым чувством тревоги и беспокойства. Но с первого же действия успех оперы определился. Каменская пропела всю сцену с ангелами великолепно, и меня вызвали после 1-го акта восемь раз. Второе действие тоже очень понравилось. 1-я картина 3-го вызвала бурю рукоплесканий. Гораздо меньше имела успех 2-я картина; марш и вообще вся эта сцена была обставлена так мизерно, грязно и жалко, что другого и нельзя было ожидать. Зато 4-е действие опять очень понравилось. Всего я был вызван 24 раза. Каменская была превосходна; она и играла даже отлично, чего прежде с ней не бывало. Из остальных лучше всех был Прянишников. Затем я провел бессонную ночь и на другой день утром уехал»[570].
Пресса отмечала успех оперы у публики, однако к самому сочинению отнеслась достаточно скептически, наиболее саркастичен был Цезарь Кюи: «Читатели уже знают, что первое представление “Орлеанской девы” сопровождалось небывалым еще у нас успехом. Пусть этот успех продолжается, пусть под его влиянием г. Чайковский воспрянет, пусть он отдохнет от своего торопливого ремесленного, неустанного творчества, пусть отдых освежит его истощенную фантазию, и тогда, собравшись с новыми силами, пусть он обогатит искусство произведениями, более достойными его таланта»[571].
На следующий день после премьеры Петр Ильич уехал в Европу, прожив на этот раз в России более полугода. Поездка продлилась всего месяц. В Риме Чайковский встретился со своим другом Николаем Кондратьевым, который находился там с семьей. Все вместе они отправились в Неаполь, где много гуляли, осматривали памятные места: «Вчера ездил на самую вершину Везувия. От Резины до Обсерватории я шел пешком; затем по фуникулерной железной дороге взобрался на вершину и затем, сопровождаемый двумя гидами, всходил на самый кратер»[572]. В эти же дни Петр Ильич был в Национальном музее, ездил в Байи и посетил Сорренто, который «привел его в восторг».
В Неаполе Чайковского настигло известие, всколыхнувшее всю Россиию. 1 марта 1881 года в Санкт-Петербурге был убит император Александр II. В тот день государь возвращался после войскового развода в Михайловском манеже и «чая» в Михайловском дворце у великой княгини Екатерины Михайловны. Когда кортеж проезжал по набережной Екатерининского канала около 2 часов 25 минут пополудни, террорист организации «Земля и воля» Николай Рысаков бросил бомбу под ноги лошадям. Императорская карета была частично разрушена, но сам Александр не пострадал и подошел к задержанному террористу. В это время под ноги царя бросил вторую бомбу Игнатий Гриневицкий. В 3 часа 35 минут пополудни император Александр II скончался от смертельного ранения в своих апартаментах в Зимнем дворце.