Чайковский был потрясен новостью: «…ко мне явился один русский знакомый моряк, сообщивший страшное известие о трагической смерти государя. Известие это так поразило меня, что я едва не заболел. В такие ужасные минуты всенародного бедствия, при таких позорящих Россию случаях тяжело находиться на чужбине. Хотелось перелететь в Россию, узнать подробности, быть в среде своих, принять участие в сочувственных демонстрациях новому государю и вместе с другими вопить о мщении. Неужели и на этот раз не будет вырвана с корнем отвратительная язва нашей политической жизни? Ужасно подумать, что, быть может, последняя катастрофа еще не эпилог всей этой трагедии»[573]. «Так странно было после получения этого известия… слышать разговоры о прелестях Сорренто, о поездке в Камальдоли и т. д. Главное – мучительна неизвестность; в газетах здешних был вчера же вечером напечатан такой вздор, что противно читать»[574], – писал он.
9/21 марта композитор приехал на Лазурное побережье Средиземного моря в солнечную Ниццу. И тут новое потрясение. 10 /22 марта Чайковский получил телеграмму от Юргенсона о том, что издатель выезжает в Париж, так как находящийся там Николай Рубинштейн совсем плох. Чайковский был удручен этим известием:
«Я получил депешу от Юргенсона об отчаянном состоянии Н[иколая] Гр[игорьевича] и хотел тотчас ехать, но не попал бы на прямой поезд, и потому Кондратьевы уговорили меня уехать завтра утром. Между тем я телеграфировал в Grand Hôtel и только что получил ответ Третьяковой, в котором она называет состояние Рубинштейна безнадежным. Нечего и говорить, до какой степени известие это тяжело. Не хочется больше ни о чем писать. <…> Я приготовился не застать уже Ник[олая] Гр[игорьевича] в живых, но надежда все-таки не покидает меня»[575].
Николай Григорьевич по советам московских врачей отправился в Ниццу для лечения, но в Париже слег. Рядом с ним находилась Елена Андреевна, супруга Сергея Михайловича Третьякова. К больному были вызваны лучшие французские врачи, но болезнь было уже не победить, 11/23 марта Николай Григорьевич умер.
Уже получив страшную новость, Чайковский выехал в Париж:
«Дорога была для меня адским нравственным мучением. К стыду моему, я должен признаться, что страдал не столько от сознания страшной, невознаградимой потери, сколько от страха увидеть в Париже, в гостинице, да еще в Grand Hôtel'e, – искаженный мучительной болезнью труп бедного Рубинштейна. Я боялся, что не выдержу этого потрясения и что со мной что-нибудь случится, несмотря на усилие воли победить постыдный страх. Как бы то ни было, но в этом отношении – страхи мои были напрасны. Сегодня в 6 ч[асов] утра тело Н[иколая] Гр[игорьевича] уже было перевезено в русскую церковь, и в Grand Hôtel'e я застал лишь Е. А. Третьякову, которая последние 6 дней жизни Н[иколая] Гр[игорьевича] провела, не отходя от него ни днем, ни ночью, и которая рассказала мне все подробности. Одно утешительно: – это то, что Н[иколай] Гр[игорьевич] ни единого раза не выразил опасение умереть и почти до последней минуты все говорил о будущих своих планах. Он потерял сознание за 3 часа до смерти и умер без агонии, до того незаметно, что Е. А. Третьякова, руку которой он судорожно ухватил, долго не знала, жив он или уж умер. Болезнь его была: туберкулы в кишках. По уверению здешних докторов, посылать его за границу было безумием»[576].
14/26 марта в русской церкви состоялось отпевание Николая Григорьевича, храм был полон людей, среди которых был Антон Григорьевич Рубинштейн, Иван Сергеевич Тургенев и Полина Виардо, дирижер Эдуард Колонн, композиторы Жюль Массне и Эдуар Лало и другие музыкальные деятели. Чайковский писал: «Вчера были похороны. Церковь была полна. Потом гроб отнесли в нижнюю часовню, и здесь я увидел его в последний раз. Он изменился до неузнаваемости! Боже мой, Боже мой, до чего ужасны подобные минуты жизни! Простите, дорогая моя, что пишу Вам необстоятельно; – я страшно подавлен горестью»[577].
Было решено захоронить Рубинштейна в Москве. 16/28 марта в Париже состоялась панихида и гроб был отправлен в Россию: «Я был сегодня в церкви на панихиде и отправлении гроба с телом Н[иколая] Гр[игорьевича] на станцию железной дороги. Оттуда я поехал на Gare du Nord и был свидетелем, как свинцовый гроб заколачивали в деревянный ящик и ставили в багажный вагон. Было страшно больно и жутко сознавать, что бедный наш Ник[олай] Григ[орьевич] лежит в этом деревянном ящике и в багажном вагоне поедет в Москву. Да, это было именно больно. Но, к счастью, у меня есть зачатки веры, и я нахожу утешение в мысли, что такова неизъяснимая, но святая воля Бога»[578].
Для Чайковского смерть Николая Рубинштейна стала серьезным ударом, так как сложно до конца оценить ту роль в биографии композитора, которую он сыграл. Именно Николай Григорьевич одним из первых понял масштаб дарования Чайковского, он оказывал невероятную человеческую поддержку с первых дней жизни Петра Ильича в Москве. «Ты знаешь, что я всегда высоко ценил Ник[олая] Григ[орьевича] как деятеля, но не питал к нему (особенно в последнее время) нежной любви как к человеку. Теперь, разумеется, все забыто, кроме его хороших сторон, а их было больше, чем слабых. Я уж и не говорю про его гражданское значение. Просто ужас охватывает при мысли о незаменимости его»[579], – писал Чайковский брату.
В 1882 году Чайковский написал трио «Памяти великого художника» – памяти Николая Рубинштейна. Произведение было впервые исполнено в Московской консерватории 11 марта 1882 года в день первой годовщины смерти музыканта в исполнении его ученика Сергея Танеева (фортепиано) и многолетних соратников по консерватории скрипача Ивана Гржимали и виолончелиста Вильгельма Фитценгагена.
Чайковский всегда помнил о своем друге, в том числе до конца жизни окружал себя его фотографиями – так в кабинете-гостиной своего клинского дома на одной из стен он разместил две фотографии Николая Григорьевича на смертном одре.
«Мазепа»
В конце марта 1881 года, вскоре после прощания с Николаем Рубинштейном, композитор вернулся в Россию и сразу же отправился в Каменку, где прожил около пяти месяцев до самого сентября. В мае у Чайковского появляется идея новой оперы – «Мазепа» по поэме Пушкина «Полтава». Петру Ильичу было известно об уже существовавшем либретто, которое поэт и публицист Виктор Петрович Буренин написал для композитора Карла Юльевича Давыдова, сочинившего бόльшую часть произведения, но в итоге от этого замысла отказавшегося. Чайковский решил попросить у него то самое либретто: «Я начинаю испытывать смутное поползновение приняться опять за оперу, и сюжет “Полтавы” очень соблазняет меня. В случае, если б ты нашел возможным исполнить мою просьбу, благодарность моя была бы безгранична»[580]. Но уже к осени 1881 года Петр Ильич, кажется, охладел к сюжету «Мазепы» и рассматривал всерьез другие варианты для будущей оперы: «Ванька-ключник» по драме Луки Николаевича Антропова и «Ромео и Джульетта» Уильяма Шекспира. Сюжет «Ромео и Джульетты» был уже воплощен Чайковским в виде симфонической увертюры еще 1869 году, но мысль об опере неоднократно посещала композитора.
Спустя несколько месяцев раздумий Чайковский возвратился к «Мазепе» и уже твердо решил воплотить этот замысел. Работа шла сложно, без творческого азарта, который так характерен для процесса его сочинительства. Чайковский и сам признавал это: «В прежнее время я предавался труду сочинительства так же просто и в силу таких же естественных условий, на основании каких рыба плавает в воде, а птица летает в воздухе. Теперь – не то. Теперь я подобен человеку, несущему на себе хотя и дорогую, но тяжелую ношу, которую во что бы то ни стало нужно донести до конца. Я и донесу ее, но часто боюсь, что силы мои уже надломлены и поневоле придется остановиться»[581]. И все-таки в итоге сочинение оперы его постепенно захватывало: «Мало-помалу у меня появилось если не пылкое увлечение к моему сюжету, – то, по крайней мере, теплое отношение к действующим лицам. Как мать, которая тем более любит ребенка, чем более он причинил ей забот, тревог и волнений, я уже испытываю отеческую нежность к новому своему музыкальному чаду, столько раз причинявшему мне тяжелые минуты разочарования в себе самом, и почти до отчаяния, а теперь, несмотря на все это, уже порядочно и здорово растущему»[582]. Несмотря на все сложности, Чайковский в сентябре 1882 года завершил оперу в эскизах и приступил к инструментовке. Работа завершена была уже в апреле 1883 года в Париже.
Сюжет на первый взгляд может показаться неожиданным: чем могли заинтересовать Чайковского, человека, всецело обращенного к миру, события начала XVIII века? Как они могли затронуть его жизненные ценности и личные переживания? Свой выбор Чайковский попробовал объяснить в письме Надежде фон Мекк:
«Вы спрашиваете меня, дорогая моя, почему я выбрал именно этот сюжет? Это произошло таким образом. Еще год тому назад К. Ю. Давидов (директор Петерб[ургской] консерв[атории]) прислал мне либретто “Мазепа”, переделанное Бурениным из поэмы Пушкина “Полтава”. Мне оно тогда мало понравилось, и хотя я пытался кое-какие сцены положить на музыку, – но дело как-то не клеилось, я оставался холоден к сюжету и, наконец, оставил и думать о нем. В течение года я много раз собирался отыскать другой сюжет для оперы, – но тщетно; а между тем, хотелось приняться именно за оперу, и вот в один прекрасный день я перечел либретто, перечел поэму Пушкина, был тронут некоторыми красивыми сценами и стихами и начал со сцены между Марией и Мазепой, которая без изменения перенесена из поэмы в либретто.