Леопольд Семенович Ауэр был известным концертирующим скрипачом. Чайковский писал о нем: «Преобладающие качества этого виртуоза – его задушевность, прочувствованность в передаче мелодии и нежная певучесть смычка»[600]. Композитор по просьбе Ауэра написал и посвятил ему свое первое сочинение для скрипки с оркестром – Меланхолическую серенаду (соч. 26). Конечно, посвящая Ауэру свой концерт, Чайковский рассчитывал на то, что тот станет его первым исполнителем. Но ожидания композитора не оправдались – скрипач отказался, счел сольную партию «нескрипичной» и «неиграбельной». Чайковский был сильно обижен на Ауэра и не раз отмечал, что «против скрипичного концерта пакостит Ауэр»[601] и всячески препятствует его исполнению.
Тогда Петр Ильич стал рассчитывать на Котека, принимавшего активное участие в создании этого произведения и неоднократно игравшего концерт в процессе его сочинения, надеясь, что тот решится исполнить концерт публично. В середине 1881 года даже был согласован срок – ноябрь, Петербург. Однако Котек в последний момент заменил Скрипичный концерт другим сочинением. Судя по многочисленным оправданиям, встречающимся на страницах писем Котека, Чайковский, видимо, довольно жестко высказывал свою обиду. В письме брату Анатолию Ильичу от 19/31 декабря 1881 года он констатировал: «Да! Грустно сказать, – а Котик сплоховал и высказался с довольно мизерной стороны»[602]. Премьера концерта состоялась лишь 22 ноября (4 декабря) 1881 года в Вене в симфоническом собрании Венского филармонического общества, солировал скрипач Адольф Бродский, под управлением знаменитого дирижера Ганса Рихтера.
О реакции публики, присутствовавшей на премьере, по материалам венских газет 20 декабря 1881 года сообщали «Московские ведомости»:
«Удивительны бывают судьбы русских композиций. Несколько лет назад П. И. Чайковский написал концерт для скрипки, посвященный г. Ауэру. Концерт этот хотели играть гг. Гржимали, Ауэр, Венявский, Иоахим, Котек, Соре – и все им мешало. Наконец г. Бродский первый исполнил этот концерт в Европе. <…> Случилось это несколько недель тому назад в Вене, и мы спешим сообщить нашим читателям о впечатлении, произведенном на немецкую публику этим русским произведением. Немецкая музыкальная критика признает этот концерт одним “из самых оригинальных и наиболее эффектных современных концертов для скрипки”. Adagio концерта признается за “истинную жемчужину”, eine wahre Perle. “Старики”, а, может быть, и “русофобы” пытались шикать; но “все известные музыканты и любители” поднялись со своих мест и “демонстративно аплодировали”; гром рукоплесканий покрыл единичные выражения протеста. Нельзя не поблагодарить г. Бродского, профессора нашей Консерватории, за то, что он пропагандирует за границей произведения наших лучших композиторов; заручившись успехом концерта П. И. Чайковского в Вене, г. Бродский намеревается постоянно играть этот концерт всюду. Правда, что для этого нужна “колоссальная техника”, но это именно та техника, которой владеет г. Бродский»[603].
Были и резко отрицательные рецензии, среди них особо выделяется статья известного австрийского критика Эдуарда Ганслика, выступившего с самой разгромной рецензией на произведение Чайковского[604]:
«Скрипачу А. Бродскому дали плохой совет выступить с этим концертом перед венской публикой. Русский композитор Чайковский, конечно, необычный талант, но форсированный, производящий неудобовкушаемые, безразборные, безвкусные вещи. Все, что мне из них известно (пожалуй, за исключением довольно легко текущего и пикантного D-dur’ного квартета), есть странная смесь оригинальности и грубости, счастливых мыслей и безотрадной утонченности. Таков же его новейший длинный, претензионный скрипичный концерт. Некоторое время он течет музыкально и не без вдохновения, но грубость скоро врывается и не покидает первой части до конца. Скрипка уже не играет, но скребет, дерет, ревет. Можно ли вообще чисто передать эти страшные трудности, не знаю; но, конечно, г. Бродский, пробуя воспроизвести их, замучил нас не менее, чем самого себя. Адажио со своей мягкой славянской тоской снова нас примиряет, покоряет, но оно скоро кончается, уступая место финалу, который нас переносит в грубое мрачное веселье русского церковно-престольного праздника. Мы видим ясно дикие, пошлые рожи, слышим грубые ругательства и обоняем сивуху. Фридрих Фишер однажды, говоря о чувственной живописи, выразился, что бывают картины, которые “видишь, как воняют”. Скрипичный концерт Чайковского приводит нас в первый раз к ужасной мысли – не бывают ли и музыкальные пьесы, которые “слышишь, как воняют”»[605].
Будучи под огромным впечатлением от мужественного и рискованного поступка Бродского, Чайковский принял решение посвятить ему свой скрипичный концерт вместо Ауэра. Узнав адрес скрипача, Чайковский поблагодарил его уже напрямую[606], а позднее подарил Бродскому свой портрет с дарственной надписью:
«Воссоздателю концерта, признанного невозможным, от благодарного автора.
П. Чайковский. 29 февр[аля] 1888»
и двумя начальными тактами главной партии первой части[607].
Премьера концерта в России состоялась в Москве в шестом концерте Всероссийской художественно-промышленной выставки 8 августа 1882 года. Так случилось, что приглашение участвовать получили и Котек, и Бродский. Чайковский, будучи обиженным на своего друга, настоял на кандидатуре Бродского. В итоге желание Петра Ильича было удовлетворено, и российская премьера Скрипичного концерта прошла также с участием Бродского. Дирижировал Ипполит Альтани. Сам композитор присутствовал на этом концерте – собственно, в этот раз он впервые живьем услышал свое сочинение. Концерт имел большой успех и вызвал целый шквал восторженных рецензий. Котек узнал об этом уже из газет и, догадываясь о причинах своего неучастия в концерте, писал композитору:
«Дорогой Петруша!
Из “Голоса” узнал я, что концерт, данный на выставке из твоих сочинений, имел громаднейший успех, и что ты присутствовал на этом концерте. Я порадовался успеху самым искренним образом. Но что меня не мало удивило, это то, что Бродский сыграл твой скрипичный концерт. Ни Ты, ни Юргенсон не упомянули об этом ни слова. К сожалению, г[осподи]н фельетонист “Голоса” именно об этом номере программы говорит очень мало, и я, надеюсь, ты мне больше сообщишь. Расскажи – каково было исполнение, какая часть больше всего понравилась, так ли все звучит, как тебе хотелось, и проч. Кроме этого я Тебя очень попрошу сообщить, кто устроил мне эту штуку. То ли само Муз[ыкальное] Общество. Если ты – я не буду ни в малейшей претензии. Напротив, я рад даже этому, ибо надеюсь, что ты этим уменьшил немножко твою досаду на меня. Если я буду здоров и жив, успею еще не раз сыграть, но если Муз[ыкальное] Общ[ество] устроило само или себе, тогда это совсем другое дело. Тогда это свинство со стороны Бродского и Губерта и Муз[ыкального] Общ[ества], и у меня будет желание со временем посчитаться с ними. Надеюсь, что Ты не откажешь мне в этой просьбе. Узнай – я все равно узнаю»[608].
Тем не менее Котек вскоре также исполнил концерт в Первом симфоническом собрании Московского отделения РМО 30 сентября 1882 года. Взаимные небезосновательные обиды и недопонимание, возможно, явились одной из главных причин разрыва отношений между Котеком и Чайковским.
Лишь два года спустя, в октябре 1884 года, узнав, что Иосиф смертельно болен, Чайковский решил вновь возобновить отношения. В конце 1884 года Чайковский писал брату Анатолию:
«Я узнал, что у Котека настоящая чахотка и что он с болезненным нетерпением меня ждет. Пока я его не увижу и не узнаю, насколько он кандидат на тот свет, – не успокоюсь. Поэтому я решился прямо отсюда ехать за границу, в Швейцарию, в Davos, где именно Котек теперь находится. <…> …бедный Котик! Он совершенно один и, по-видимому, должен скоро умереть! Невозможно не ехать».
Через две недели Петр Ильич уже был в Давосе, где провел неделю. В письме брату Модесту композитор сообщал:
«Я уехал из Давоса с сознанием, что превосходно поступил, навестивши бедного Котека. Ты не поверишь, до чего он воспрянул духом и как он счастлив. Что касается его здоровья, то первое впечатление было обманчиво; состояние его очень серьезно, и на этой неделе были три дня ужасные, когда он не переставал кашлять (самым убийственным образом) и совсем лишился того ужасного хрипа, который заменяет ему голос. Теперь опасаются не столько грудной, сколько горловой чахотки. Самый дурной признак серьезности его болезни – это ежедневная лихорадка. Я сделал все возможное для него: был тайно от него у доктора и просил, в случае если он найдет Давос неподходящим, отправить его на Ривьеру; Котику дал запасную сумму и вообще оказал ему нравственную и материальную помощь и уехал из Давоса с сознанием исполненного долга дружбы»[609].
Иосиф Котек умер в возрасте двадцати девяти лет в Давосе 23 декабря 1884 года/4 января 1885-го. Чайковский узнал страшную новость на следующий день: «В самый сочельник утром я получил телеграмму о смерти Котека. Кроме того, что это известие поразило и сильно опечалило меня, – на меня еще легла тягостная обязанность уведомить несчастных родителей о потере любимейшего старшего сына, бывшего уже и в материальном отношении поддержкой бедной семьи. Три дня целых я не решался на нанесение им страшного удара!.. Судя по ответной телеграмме, они в совершенном отчаянии…»